Антон был внешне спокоен, глаза опущены, только брови смыкались то жалобно, то сердито. Это было как бы продолжением вчерашнего разговора с Алексеем Кузьмичом Фирсоновым.
- Вот как вы заговорили, - прошептал он с трудом. - За твоей славой, Олег, не угонишься. Надо кому-то и у печи стоять.
- Моя слава невелика и останется при мне, я добывал ее горбом да вот этими руками. И пусть она тебя не тревожит. Мы обсуждаем сейчас твою судьбу, твою работу.
- Какая там к чорту работа! - воскликнул Безводов с неожиданной злостью и с шумом выдвинул и задвинул ящик стола. - Его голова не тем загружена. Ухажером возомнил себя… Ты думаешь, нужен ты ей, Люське Костроминой? Ты не то дерево, на которое бы села эта птичка. И любовь твоя не нужна ей, и сам ты, такой…
- Какой? - выдавил Антон, задохнувшись внезапной обидой, - вспомнил слова: "Не нуждаюсь я ни в вас, ни в вашей любви", - и покраснел от стыда, густо, мучительно.
- Вот такой, какой ты есть.
- Ну и ладно! - процедил Антон сквозь зубы и почему-то с ненавистью поглядел на Безводова.
- Удивляюсь я тебе: сильный, неглупый парень, а знания у тебя, как были у подростка-ремесленника, так и остались в этаком… эмбриональном состоянии, - безжалостно бросил Безводов.
Антон встал, сказал враждебно:
- Хватит! Поговорили и будет. Я не хочу больше вас слушать. За то, что помогли приехать сюда и устроиться, спасибо. А выслушивать вас больше не буду, своим умом проживу. Вчера отчитывали, сегодня опять. Хватит! - повторил он и повернулся к выходу.
- Стой! - крикнул Володя и, выбежав из-за стола, схватил Антона за плечи, силой посадил на стул.
- Что вам от меня надо? - угрюмо спросил Антон.
- Сколько раз говорили тебе: иди учиться, - потребовал Безводов. - В вечернюю школу поступай.
- Что ты мне все тычешь: учиться, учиться… А если я не хочу учиться? Ну? Сам-то ты учишься? Думаешь, техникум окончил, так и образован со всех сторон?
Безводов сел, в замешательстве глядя на Антона. Тот смягчился, проворчал:
- Легко сказать - учиться! При такой-то работе…
Дарьин возразил не без гордости:
- У меня работа не легче твоей, а потрудней, пожалуй. Но я учусь на курсах мастеров. Володя поступает в вечерний институт.
- Занятия в школе давно начались - не примут, - с грустью сказал Антон, понимая, что товарищи тысячу раз правы, что он должен не возражать им, не сопротивляться, а благодарить их за участие, за поддержку; как бы рассуждая сам с собой, он повторил с беспокойством: - Нет, не примут меня.
- Устроим! Через Алексея Кузьмича устроим, - заверил Володя.
Посидели молча, не двигаясь, как бы считая подземные толчки, - внизу били молоты.
6
Неуверенно вошел Антон в школу рабочей молодежи. Тишина, пустота и полумрак в коридоре заставили его насторожиться. Отогнув воротник пальто и сняв фуражку, он неслышно, почти на цыпочках, прошел к столику у стены, где сидела дежурная, склонившись над раскрытой книгой, и спросил шопотом:
- Где можно видеть директора?
- Дмитрий Степанович сейчас на уроке, - ответила дежурная и, взглянув на будильник, посоветовала: - Посидите, через пятнадцать минут я дам звонок на перерыв.
Антон сел. Покой, монотонный голос учителя за дверью, невнятное ощущение множества примолкших людей в классах напомнили детство, хитрые ученические проделки, чехарду в коридорах, игру в снежки, чтение исподтишка под партой истрепанных книжек про пограничников, про Чкалова - все хотели быть летчиками; тишина здания точно взрывалась, наполняясь неистовым, распирающим стены гулом, звоном, топотом сотен рысистых ног… Антон улыбнулся, как бы услышав издалека угасающий звон веселых колокольчиков тех далеких и милых лет. Садиться вновь за ученическую парту было непривычно.
Антон и сейчас ждал такой же суматохи и разноголосицы, когда дежурная нажала кнопку звонка. Но звон рассыпался по этажам и затих, а тишина все еще оставалась неколебимой. Только спустя некоторое время из классов стали появляться ученики: скупые на улыбку парни с утомленными лицами и медлительными движениями останавливались у лестницы покурить; девушки неторопливо прохаживались по коридору, с деланым безразличием глядели в окна, где за стеной огромный город жил вечерней жизнью.
И Антону жадно захотелось так же вот, жертвуя веселыми вечерами, сидеть в классе, слушать учителя, решать задачи и возвращаться домой каждый день новым, обогащенным.
Но, глядя на директора школы, Дмитрия Степановича, высокого, угрюмого старика, который не спеша шел среди учеников, подумал с тоской и страхом: откажут.
- Идите скорее за ним, - сказала Антону дежурная, когда учитель, пропустив впереди себя худенькую, с черной челочкой женщину, вошел в свой кабинет.
Приоткрыв дверь и спросив разрешения, Антон вошел следом за ними.
- Я хочу поступить в школу, - проговорил он, окинув взглядом стопки книг и глобус на столе.
Дмитрий Степанович устало и равнодушно ответил:
- Прием закончен.
Антон качнул головой и, как бы соглашаясь с ним, сказал упавшим голосом:
- Я же говорил, что не примут… - и продолжал стоять посреди кабинета, теребя в пальцах фуражку, с сожалением думая, что пройдет еще год без пользы.
Учитель и учительница тоже хранили молчание. Антон жалобно и с надеждой взглянул Дмитрию Степановичу в глаза и покоряюще просто попросил:
- Примите меня, пожалуйста… Мне очень надо подучиться, честное слово!
Учителя переглянулись, едва приметно улыбнулись, Дмитрий Степанович пожал плечами. Антон стоял молчаливый и понурый.
- В какой класс вы хотите? - спросил учитель, как бы сжалившись над ним.
- В восьмой.
- Документы с вами?
Антон поспешно вынул бумаги и с готовностью подал их. Дмитрий Степанович просмотрел свидетельство об окончании семилетки, заявление, характеристику с места работы, и лицо его смягчилось, жесткие седоватые усы, косо свисающие книзу, шевельнулись, лохматые, ежистые брови приподнялись, открыв потеплевшие глаза. Он провел ладонью по густому ежику, в котором будто навсегда застрял дым или осел туман, и проговорил молодым рокочущим басом:
- Право не знаю, что с вами делать? - повернулся к женщине с черной челочкой. - Что вы скажете, Анна Евсеевна, а?
- Давайте примем его, Дмитрий Степанович, - отозвалась та.
- Где посадим? Переполнено…
- К зиме-то ведь наверняка отсеется часть.
Дмитрий Степанович обратился к Антону:
- Учтитё; молодой человек, уже месяц как идут занятия.
- Я догоню, честное слово, - быстро заверил Антон. - Только примите… пожалуйста.
- Из кузницы мало кто учится у нас, - проговорил учитель. - Работа там тяжелая, напряженная. Это я хорошо знаю. Нелегко придется. Многие начинали, да бросали, не выдерживали. Вы не бросите?
- Я не брошу.
Дмитрий Степанович смотрел в его юношески нежное лицо со свежим румянцем на щеках, с непреклонным взглядом зеленоватых немигающих глаз и упрямо сжатым ртом.
- Приходите завтра на занятия, - сказал Дмитрий Степанович и привычным жестом разогнал усы по сторонам.
Антон поспешил уйти; пятясь к двери, пробормотал неразборчиво:
- Спасибо, Дмитрий Степанович, спасибо, Анна Евсеевна…
Выйдя из школы, Антон, не застегивая пальто, крупно зашагал по улице. В стороне над высотным зданием ярко сияли электрические лампы подъемного крана, похожего на клюв огромной птицы; огни над городом сливались в сплошное зарево; морозный ветер развевал полы пальто, гасил и не мог загасить горячего румянца на щеках, блеска в глазах.
На другой день, перед концом работы, когда Фома Прохорович отлучился от молота, Гришоня известил, подойдя к Антону и передвинув заслонку печи, чтобы пламя не так палило и выло:
- Сегодня во дворце вечер отдыха. Пойдем? Будет оч-чень интересно!
Антон отставил кочергу, снял рукавицы, протер глаза и сказал со сдержанной радостью:
- Отгулялся я, Гришоня, хватит - впрягаюсь в воз.
Спрятав руки в рваные карманы спецовки, Гришоня прицелился в него одним глазом.
- В качестве лебедя или щуки? - И, уткнув губы ему в ухо, посоветовал, как по секрету: - Выбирай лебедя, все-таки заоблачные выси… - откинувшись, сморщился и захохотал.
- В школу я поступил. Учиться буду.
- Знаю я вас, энтузиастов, - пренебрежительно махнул рукой Гришоня и сплюнул на горячую деталь - слюна закипела и испарилась. - Все храбрые поначалу, а потом в кусты. Я здесь два года, видел таких храбрецов! И ты свернешь в кусты: веселиться любишь, кино любишь, маскарады любишь, Люсю любишь, а она не даст тебе учиться: встреть, проводи… Лучше и не начинай.
При упоминании о Люсе Антон помрачнел, и Гришоня прочитал в выражении его лица, глаз ожесточенную решимость.
- В образованные тоже, значит, подался… - сказал он с ноткой осуждения и зависти; петушиная бойкость исчезла, он сник, поскучнел, сделался как бы еще острее и меньше ростом; он отодвинулся к молоту навстречу Фоме Прохоровичу, сверкая засаленными штанами с прорехами.
Узнав о решении нагревальщика, кузнец точно расцвел весь, одобрительно закивал Антону. Тот легко вымахнул из печи белую, почти прозрачную, переливающуюся и весело стреляющую искрами болванку, поднес и положил ее на штамп. Фома Прохорович молодо встряхнулся и с каким-то торжествующим гулом обрушил на нее увесистую "бабу", бил и мял сталь, пропуская через ручьи, как бы выжимая из нее живые багряные соки, и сталь меркла, гасла, твердела, становилась иссиня-черной.
- Слежу за тобой, Антон, что ты и как!.. - кричал кузнец вперемежку с ударами. - Вот… Хвалю! Гришоня тоже вот… бойкий, но, как воробей, прыгает по верхушкам, по веточкам и щебечет. Глубины не вижу… Хочу, чтобы ты кузнецом стал. Приглядывайся…
По окончании смены Антон против обыкновения не задержался в цехе, а, сбросив спецовку и наскоро искупавшись, убежал.
И вот он сидит в классе, за партой, где вырезано ножом и закрашено чернилами имя "Лиля". Рядом с ним - фрезеровщица Марина Барохта, стройная, высокая девушка с вызывающе смелым лицом; густые, сросшиеся на переносице черные брови, продолговатые глаза с жарким, непотухающим блеском, пышная, сбитая в одну сторону черная грива волос, улыбка ослепляющая, а временами злая; во всем ее облике что-то вдохновенное, неукротимое и ожесточенное. Но неуловимо, где-то в глазах, в складке рта, таится горечь и печаль.
- Нагревальщик? - спросила она, познакомившись с Антоном. - С Полутениным куете? Знаю. Получше бы работать не мешало. Поковки шлете - дерешь, дерешь их, ворох стружек навалишь, пока до сути доберешься… - Снисходительно окинув его взглядом, едва приметно улыбнулась. - Учиться отважились? Многие из ваших разбегались, да мало кто прыгнуть смог - страшились высоты, сворачивали.
- А я не сверну, - сказал Антон, как бы дразня ее.
Она с сомнением хмыкнула и отвернулась.
Прошел первый урок, второй, третий, начался четвертый… Заложив книгу пальцем, Дмитрий Степанович то прохаживался возле доски с картой, то останавливался у стола, и в классе монотонно звучал его сочный басок…
Постепенно веки Антона стали набухать, наливаться свинцом - настолько отяжелели, что тянули всю голову книзу; фигура учителя, расплываясь, неясно отдалялась и уменьшалась, и откуда-то издалека просачивался сквозь клейкий туман дремоты его рокочущий голос:
- Восточные славяне занимались земледелием… Люди выжигали леса, корчевали корни деревьев, взрыхляли почву… Гончарное производство, охота… - слышалось Антону; он высоко поднимал брови, чтобы поддержать веки, но они опять мучительно-сладко слипались.
Изредка Дмитрий Степанович умолкал и поверх роговых очков скользил взглядом по рядам учеников, по их лицам, вдумчивым и утомленным, полным спокойного осмысленного внимания, замечал на партах усталые от работы руки с карандашом в загрубелых пальцах; многие из этих взрослых работящих людей - отцы семейств; жертвуя временем, покоем, отдыхом, они изо дня в день приходят сюда, терпеливо проводят в классе вечера, для того чтобы немножко больше знать. И Дмитрию Степановичу страстно хочется отдать им все свои знания, обогатить их душу, насытить ум.
Но вон там сзади чья-то голова упала над партой и не поднимается, другая голова скользнула по руке вниз, вскинулась и оперлась подбородком на ладонь, чьи-то глаза медленно-медленно закрываются, и пальцы роняют карандаш.
"Засыпают, устали, еще не втянулись", - думает он с отеческой нежностью, и в сердце предательски закрадывается сентиментальная старческая жалость к ним.
Дмитрий Степанович, скрывая под висячими усами улыбку, откладывает книгу и неожиданно громко и грозно командует:
- Встать!
Антон вздрогнул, вскинулся бессмысленно, вытаращив глаза. Послышался шорох, стук, возня поднимающихся людей. Ученики непонимающе глядели на учителя.
- Повторяйте за мной, - приказал он и выбросил руки вперед. - Раз!
Класс с удивлением повторил его движение. Дмитрий, Степанович, быстро согнув руки в локтях, прижал кулаки к груди:
- Два!
Раздались глухие удары десятков кулаков в грудь.
Учитель выбросил руки вверх:
- Три!
Взлетели ввысь широкие, увесистые ладони и снова гулко стукнулись в широкие груди.
- Четыре!
- Еще раз повторим, - скомандовал учитель. - Раз, два, три, четыре! Быстрей! Раз, два, три, четыре! Еще быстрей! Раз, два, три, четыре!
С шумом мелькали взмахи, в единые вздохи сливалось учащенное дыхание, глаза искрились смехом. Какая-то девушка в заднем ряду не выдержала, срываясь, тоненько взвизгнула, за ней несмело прыснули двое-трое, их громко поддержала одна половина класса, потом со всей силой зарокотали мужские басы. Смех гремел буйно и раскатисто; скромно посмеивался в усы и Дмитрий Степанович, поглаживая дымчатый ежик волос.
- Теперь хотите спать? - спросил он устрашающим тоном.
- Теперь не до сна, Дмитрий Степанович, - откликнулось несколько голосов. - Теперь на беговую дорожку впору.
- То-то! Вы у меня живо отучитесь спать на уроках, - ворчливо грозил он, беря книгу. - Я вам покажу сон!.. Карнилин, идите к карте, будете ответ держать. О чем я говорил? Чем занимались восточные славяне? Я только что объяснял…
Антон взглянул на карту, всю изрезанную извилистыми линиями, странную, не похожую на современную - она ничего ему не говорила. Смущенно потоптавшись, взял указку, покосился на Марину Барохту - девушка наблюдала за ним пытливо, как бы поддразнивающе, - сознаваться, что проспал, не хотелось.
- Чем занимались? - повторил он вопрос, напрягая ум. - Простые люди, славяне или какие другие народности всегда, во все времена работали, трудились, Дмитрий Степанович… А что они могли делать?.. Я думаю, землю обрабатывать, леса корчевали, хлеб сеяли, рыбу ловили, если у воды жили, охотились, наверное… Какие ремесла были?.. - Антон остановился, подумал, гладя указку, вспомнил слова Фомы Прохоровича и разъяснил убежденно: - Конечно, тогда и в помине не было электриков, фрезеровщиков, радиотехников, конвейеров, заводов-автоматов. А вот кузнецы были. Были, Дмитрий Степанович, стояли у горна, у наковальни, стучали молотками, ковали: для землепашца - лемех, для воина - меч. И еще раньше были кузнецы… Наша профессия идет, можно сказать, из седины веков… И до сих пор не утеряла она своей важности, значимости.
Дмитрий Степанович, улыбаясь, негромко крякнул, тронул усы и позволил Антону сесть, а Марина Барохта, встречая Антона, удивленно отметила:
- Вывернулся-таки!..
Глава вторая
1
Безводов любил ранний час выхода на работу. Над заводом, в бесцветном, будто вылинявшем за лето, небе с неяркими лучами восхода, распростертым крылом ворона висит дым. Утренний зеленоватый воздух насыщен пронзительной свежестью первых заморозков. Протяжные гудки особенно певучи в этой утренней чистоте. И как бы повинуясь родному, волнующему зову, текут по тротуарам, по мостовым и бульварам людские потоки. Солнечные лучи золотят юношеские лица, озорные глаза, в которых искрится смех при воспоминании о минувшем вечере и неожиданных лукавых сновидениях. Пожилые рабочие идут размеренно и споро, полные сосредоточенной суровости.
В этом шествии людей к месту своего труда было что-то торжественно-праздничное и могучее, и Володя Безводов, шагая, оглядывался и думал: "Кто-то из них совершит сегодня открытие, пусть самое незначительное, но крайне необходимое для его станка, для молота, кто-то вырвется вперед, выполнив две, пять, восемь дневных норм… А сколько ценностей будет создано за этот день!" И, ощущая себя живой частицей огромного коллектива, Володя радостно вздрагивал и убыстрял шаги.
Фому Прохоровича Полутенина он увидел издалека - узнал по широкой, чуть сутуловатой спине, по крупной наклоненной голове в кепке, по грузным шагам и скупым взмахам рук; догнав его, тронул за плечо.
- А, это ты, Володя, - приветливо сказал кузнец, не сбавляя ходу. - Иду вот и гляжу: много у нас ребят, и ладные все какие…
- Только в одной нашей кузнице половина рабочих - молодежь. Сила! Обучить бы ее и дать полный ход…
- Верно, - подтвердил кузнец.
- Хорошо бы прикрепить к каждому опытному рабочему-коммунисту по одному комсомольцу - учи. Как вы думаете, Фома Прохорович?
- Тоже дельно.
- А вы могли бы пригреть кого под своим крылом?
- Двоих грею: Курёнков и Карнилин у меня. Хватит, я думаю.
Они свернули на бульвар, ведущий к проходной; кое-где на голых ветвях деревьев зябли одинокие почерневшие листья, возле железной ограды мерцала посеребренная инеем жухлая трава.
- Довольны вы теперь своим нагревальщиком, Фома Прохорович? - спросил Володя.
- Ничего, ловкий парень, - промолвил кузнец, привычно покашливая, и доверчиво посмотрел на Володю.
Тот немедленно подхватил:
- А не пора ли ему к молоту вставать?
- Пора. Но он что-то не больно рвется вставать-то.
- Еще бы! - воскликнул Безводов. - За вашей спиной ему куда лучше: и почет, и заработок, и никакой ответственности.
Кузнец сдержанно усмехнулся:
- Может быть, и так…
- А вы приструните его как следует, - горячо посоветовал Володя.
- Ладно, - пообещал Фома Прохорович.
Антон шел по цеху, за ним семенил Гришоня Курёнков и говорил что-то, но тот не слышал его, думал, с завистью глядя на кузнецов, которые по-хозяйски подступали к своим молотам: "Чем я хуже их? И голова на плечах есть, и сила в руках, и ловкость найдется. А вот трушу, все боюсь чего-то. Олег правду сказал: прячусь за спину Фомы Прохоровича. А чего тут бояться, в самом деле? Хватит! Сегодня же скажу Василию Тимофеевичу, чтобы переводил на молот. Только вот с учебой как? Трудно будет, вот беда… Но попробую! Молот школе не помеха. Согласится ли старший мастер, - вот вопрос. На него как найдет…".
Поворачивая к своему агрегату, Гришоня отшвырнул ногой валявшийся на полу шатун. Деталь звякнула об угол станины и завалилась в ямку. К Гришоне сейчас же подбежал Василий Тимофеевич, возмущенно по-бабьи всплеснул короткими руками, бугристые щеки его задрожали, и парень заметил колючий блеск маленьких глаз.