- Ты видишь, что швыряешь?.. - угрожающе спросил Василий Тимофеевич, тыча пальцем в деталь. - Десятку найдешь, небось, подхватишь и в карман скорее - на кино, на пиво. А деталь дороже десятки, в нее люди силу свою вливали, она труда стоит, а ты ее ногой - пусть валяется. Подыми и положи в ящик. Рачитель!..
- Кто-то раскидывает, а я должен убирать, - заворчал Гришоня, нехотя поднимая шатун.
- Без разговоров, - прикрикнул на него Самылкин, повернулся к Фоме Прохоровичу и, не меняя тона и выражения лица, приказал: - Захвати своих помощников, Прохорыч, и зайди ко мне. Слово хочу сказать.
Через пять минут старший мастер, перебирая на столе бумажки со множеством неясных маслянистых отпечатков пальцев на них, увещевал рабочих; они набились в маленькую комнатку, сидели на серых засаленных скамьях, на корточках на полу, привалившись спиной к стене, курили, и синий дым слоисто колыхался под потолком.
- Так вот… Среди нас затесались мелкие вредители… - объявил старший мастер, подождал, сняв кепку, провел ладонью по круглому гладкому черепу от затылка ко лбу. - Я говорю именно про тех людей, кои делают бракованные детали и боятся показать их - прячут в разные места: нынче утром вынул из вытяжной трубы клапаны, шатуны и так далее… - Василий Тимофеевич возвысил голос, лицо и шея его побагровели. - И что вы делаете? И как вам не стыдно, дорогие товарищи!
В углу девушки нашептывали что-то Гришоне, и тот, мотая желтой, как расцветший подсолнух, кудлатой головой, трясся в беззвучном смехе, изредка срываясь и тоненько взвизгивая.
- Гришка, перестань смеяться, - не поворачиваясь, бросил ему Василий Тимофеевич; Гришоня пригнулся, продолжая всхлипывать от смеха.
- Получается так, - выговаривал старший мастер, - люди льют для нас хорошую сталь, стараются, думают - на дело она пойдет, а мы ее портим и в угол, в яму сплавляем от глаз подальше - ржавей. Некрасиво!.. А если кто и завидит, что лежит на полу поковка, так не то что поднять ее, ногой пхнет еще дальше - пропадай!
Рабочие молча прятали за дымом улыбки: были уверены, что старший мастер если и нашел бракованную деталь, то одну-две, не больше, и сейчас сгущает краски. Резко повернувшись, Василий Тимофеевич крикнул Гришоне:
- Брось смеяться, тебе говорят! Что ты нашел смешного? Про тебя речь веду.
Поперхнувшись смехом, Гришоня вытянул шею наивно и пискливо проговорил:
- Да меня рассмеивают, дядя Вася…
- Сколько раз тебе говорили - не садись с девчонками, а ты свое - липнешь к ним. - И, сохраняя в голосе тот же гнев, пригрозил всем: - Я, гляди, ребята, предупреждаю вас: дознаюсь, кто прячет брак, тому несдобровать!..
Рабочие не спеша выходили из конторки.
Антон решил не откладывать разговора со старшим мастером. Он задержал и Фому Прохоровича на случай поддержки, если мастер будет артачиться. Остался и Гришоня.
Антон молча встал перед столом Самылкина. Тот хмуро, ворчливо спросил:
- Что тебе?
Антон поглядел на Полутенина и сказал твердо:
- Хватит мне, дядя Вася, у печки греться. Переведите на молот.
- Что? На молот?!.. - переспросил Василий Тимофеевич, вдруг засмеялся, встал; Антон удивленно отступил. - Милый, да какой же ты молодец!.. У нас же с кузнецами зарез. Я было подумал о тебе… Но ведь я знаю твой характер: уставишься своими глазами - лучше не связывайся. Вставай, дорогой… - Повернулся к Полутенину. - Как ты думаешь, Фома, сгодится?
- Сойдет, - отозвался кузнец.
Вмешался Гришоня:
- Он же у вас на "черной" странице числится, дядя Вася. А вы его кузнецом. Логики не вижу, Василий Тимофеевич.
- А ты молчи! - сердито крикнул старший мастер; Гришоня юркнул за спину Фомы Прохоровича и прыснул.
То, о чем все время мечтал Антон, находясь там, в маленьком волжском городке, о чем неустанно думал, работая здесь, в кузнице, с Полутениным, в чем завидовал Дарьину, приблизилось: это обрадовало и немного испугало его. Взволнованный, он взглянул на Фому Прохоровича, улыбнулся и вышел, направился к своему рабочему месту, вдумчивый, собранный, строгий…
В цехе то там, то здесь уже начали раздаваться первые, еще неуверенные пробные удары молотов. Фома Прохорович приблизился к стоявшему у печи нагревальщику, дернул за козырек кепки, смущенно кашлянул и сказал сдержанным баском:
- Я тоже, Антоша, думаю, что тебе пора вставать к молоту. Как раз сегодня мы говорили с Володей об этом. Глаз у тебя зоркий, руки крепкие, удар верный. Талант в себе имеешь - ты мне верь, - и хоронить его не резон. Надевай очки, иди пробуй…
Антон с волнением встал к молоту, натянул рукавицы, взял в руки клещи.
И вот легла перед ним пылающая стальная болванка. Антон нервничал, плечи сводила судорога, нога нажимала педаль рывками, и многопудовая "баба" со штампом едва притрагивалась к заготовке, металл не заполнял форму ручья, и Гришоня, который стоял возле правого плеча Антона и сжатым воздухом сдувал с поковки окалину и смазывал раствором горячие ручьи, сопровождал удары ироническими замечаниями:
- Погладь ее, Антоша, нежнее, еще нежнее, вот так…
Иногда же обрушивалась "баба" со всей яростью, жестко, с хрустом, так что пол вздрагивал под ногами, и тогда Гришоня, захлебываясь в восторге, издевательски взвизгивал:
- Хлещи ее, кузнец-молодец! Дави в лепешку, не жалей!
Антону надоели насмешки, и он в порыве гнева замахнулся на Гришоню клещами; тот метнулся за чугунную станину, испуганно выглядывая из-за нее на разъяренного парня.
- Убью, если будешь зубоскалить, честное слово!
Наблюдая за ними, Фома Прохорович усмехнулся; сняв рукавицу и доставая папиросу, он посоветовал Антону дружелюбно:
- Ты не злись и не торопись, рассчитывай, приноравливайся. Что ты ему прикажешь, молоту, то он и сделает, как закажешь, так и ударит… А начнешь злиться, рвать, он тебе отомстит, - не любит он плохого обращения. - Повернулся к Гришоне: - А ты не лезь: кинет тебя Антон на штамп вместо болванки.
- С него хватит, - обиженно проворчал Гришоня, выходя из-за станины, с опаской взглядывая на приятеля и желая все свести к шутке. - Оскалился… У, хищник!
- Давай, я постучу, - предложил Фома Прохорович, протягивая руку за клещами.
- Погодите, я сам.
Антон окинул взглядом цех: ревели печи, над ними вихрилась красная метель искр, ухали молоты, языки пламени разрывали сумрак, мелкие искрящиеся звезды чертили воздух, движения людей были привычны, размеренно-ритмичны.
- Давайте! - крикнул он Фоме Прохоровичу и опустил на глаза очки. Быть может, именно в этот момент Антон впервые почувствовал в себе настоятельную потребность подчинить молот своей воле.
2
Весь день ковали они, меняясь местами. Несмотря на усталость и первые неудачи, Антон был весел и задирист. Когда пришли сменщики, он крикнул Илье Сарафанову:
- Эй, нагревальщик, подкинь болванку, проверю твои способности!
Сарафанов уныло мотнул головой и презрительно отвернулся.
- На молот перехожу, видишь? - с гордостью поведал ему Антон.
- Наплевать мне. Я скоро уйду с завода, - буркнул Илья неожиданно угрюмо.
- Почему?
- Нагибаться тяжело, - бросил он мрачно.
- Ох, пожалеешь!.. - предостерег Антон.
- Не твоя забота. - Придвинувшись к нему, Илья спросил сердито: - С Безводовым обо мне ты говорил?
- Ну, я.
- Тебя кто просил?
- А что особенного? Он не первый встречный, а комсорг.
Два дня назад, придя рано в цех, Антон с удивлением и испугом заметил торчащие из-под печи длинные ноги. Он осторожно тронул их носком ботинка; ноги сейчас же скрылись, послышался недобрый возглас: "Чего надо?" - и показалась взлохмаченная голова Сарафанова. Он вылез, сощурив покрасневшие глаза с отечными припухлостями под ними, взглянул за окно, где студеной и прозрачной ключевой водой разливался синий рассвет, спросил со скрытым беспокойством:
- Смена пришла?
- Сейчас будут сходиться, - ответил Антон. - Что ты здесь делал?
- В биллиард играл, - хрипло ответил Илья, прокашлялся, отряхнул кепку о колено, прикрыл ею пыльные всклокоченные волосы и, ссутулившись, побрел в душевую мыться.
Антон догадался, что Илья ночевал здесь, на теплом полу, и в тот же день, зайдя к Безводову, все рассказал.
- Не может быть… - смятенным шопотом произнес Володя. Сузившимися глазами долго и остро смотрел в одну точку. - Неспроста же он ночевал в цехе, а?
Дождавшись обеденного перерыва, Володя поднялся в столовую, чтобы встретить там Сарафанова. Он обошел все столы, но нагревальщика не нашел. Тогда он спустился опять в цех и увидел его у печи. Сарафанов сидел на куче сырых, холодных болванок, неподвижный и безучастный, и жадно затягивался горьким махорочным дымом большой, как сигара, самокрутки.
- Почему ты не идешь обедать? - спросил Безводов, приближаясь к нему.
Сарафанов подтянул ближе к животу колени, нахмурился.
- Я уже пообедал.
- Врешь. Я только что из столовой, тебя там не было.
Да я и не больно хочу есть-то, - выдохнув густой клуб дыма, неохотно пробурчал Илья.
- Может быть, ты заболел, Илья? Как же ты будешь работать без обеда? - Черные глаза Безводова смотрели на парня пристально и требовательно; тот отвернулся и сказал сдавленно:
- У меня нет денег.
- Идем, - сказал Безводов решительно, - вставай.
Сарафанов нехотя поднялся и понуро побрел за Безводовым.
- И часто у тебя так бывает? - спросил Володя.
- Случается, - неохотно признался Илья.
В столовой нагревальщику принесли обед. Многие рабочие уже отобедали и не спеша выходили, закуривая, и в помещении становилось тише, просторнее. Сдерживая себя, Илья, не торопясь, ел подернутый золотистой ряской жира густой борщ.
Безводов внезапно и строго спросил:
- Почему ты ночуешь в цехе?
Утопив в борще ложку. Сарафанов вскинул голову.
- Кто тебе сказал? Карнилин?
- Ты ешь, знай… Не все ли равно, кто сказал. Тебе негде жить?
Сарафанов, накренив тарелку, дохлебывал борщ: молоденькая девушка в белом фартучке и белой наколке принесла и поставила перед ним котлеты и стакан вишневого киселя. Видя доверчивое внимание Безводова, Илья ответил, разделяя ребром вилки котлету:
- Сколько раз просил, чтобы общежитие дали - не дают: живи, говорят, где живешь… А мне жить там невмоготу. У тетки поселился, а она женщина нервная, шипучая, только и знает, что ходит по комнате, углы вылизывает, накидочки и скатерти поправляет… Я дальше дивана и не хожу. И то она ворчит, что во сне я много ворочаюсь, пружины порчу. Сильно не любит, когда я с ночной смены прихожу, ругается… - Смахнул со лба капельки пота, добавил: - Когда у приятелей ночую, а уж если нельзя, так… в цехе остаюсь. Тетка обижается, что денег я мало ей даю. А у меня самого их нет.
- А почему у тебя нет их? - быстро спросил Володя.
- Сам знаешь почему: норму не выполняем… Ну и приходится на руки две-три сотни.
- А почему норму не выполняете?
- Это бригадира надо спросить, Саляхитдинова, он лучше знает. - Подумал и прибавил. - Уйду я от него. Кипит, как самовар, а толку чуть… Вообще уйду из кузницы.
- Ты говоришь, что две-три сотни на руки получаешь, так? Но ведь получка была позавчера, куда ты девал деньги?
Сарафанов глядел в тарелку, часто мигал, потом свел брови, хотел что-то сказать, но промолчал, потянулся за киселем.
- Ты к кому ходишь в общежитие-то?
- К Варлагану, прессовщик он.
Безводов откинулся на спинку стула, вздохнул.
- Понятно. Допивай кисель, сейчас перерыв кончится.
Наутро Безводов, дождавшись секретаря партбюро, рассказал ему о Сарафанове.
- Надо что-то делать с этой бригадой, Алексей Кузьмич. Вызовите Саляхитдинова еще раз, они оба уходить собираются, - заключил Володя с беспокойством.
Фирсонов сидел за столом, протянутая рука его лежала на телефонной трубке, но не снимала ее, гладко выбритое лицо дышало свежестью, покоем, синие глаза чуть сощурены: он решал какую-то сложную задачу.
Несколько раз пытался он вызвать Саляхитдинова на откровенную беседу, но всегда терпел неудачи. Кузнец влетал в комнату заранее накаленный, ощетинившийся, нелюдимо вставал у двери и, уставившись на него диким взглядом, отрывисто спрашивал:
- Зачем звал, секретарь?
- Садись, Камиль, - предлагал Алексей Кузьмич дружески.
- Не хочу садись, - отвергал Саляхитдинов и, багровея, выпаливал без передышки: - Хочешь в душу мою глядеть? Гляди! Вот она! Не хочу работать, уйду из цеха! Металл другим дают, много "кроватей" металла дают - куй, а мне не дают - я стой! Наладчики, мастера, слесари к другим идут, ко мне не идут - Саляхитдинов плохой. У других нагревальщики - держись! У меня Сарафанов - шайтан, лентяй. Как тут норму гнать! Живу в общежитии - знаешь, сколько людей? Шестьдесят человек людей, а комната одна! Хорошо это? Невеста есть, жениться надо, детей надо, куда приведу жену? Думай, секретарь! Можешь помочь Саляхитдинову? Можешь дать комнату?
- Нет, сейчас не можем. - отвечал Алексей Кузьмич.
Кузнец возвышал голос:
- А зачем звал, если не можешь? Слова слушать, обещания слушать - не хочу, не буду! - И выскакивал, исступленный.
- Замечай, Володя, - заговорил Алексей Кузьмич и отнял руку от телефона, - когда человек не любит свою профессию, то работа у него, как правило, не клеится, и цех и завод ему не нравятся. А не любит он ее потому, что она не дает ему радости, ну и заработка, конечно, то есть материального достатка. Надо помочь ему полюбить профессию, чтобы работа стала его потребностью, без которой он не смог бы жить, как без хлеба, без воздуха.
- Но как это сделать?
- Погоди, сейчас придет Василий Тимофеевич, посоветуемся.
Старший мастер вкатился в комнату, грузно рухнул на стул и блаженно заулыбался, шумно отдуваясь.
- Бывало, я любую лестницу одним приступом брал, как орел взлетал, а теперь отяжелел. - Он снял с головы кепку и стал обмахивать ею горячее лицо.
- Надо спортом заниматься, дядя Вася, - улыбнувшись, сказал Володя.
- Хорошо бы, да, гляди, парень, опоздал - устарел. - Всем корпусом повернулся к Фирсонову. - Зачем звал, Алексей Кузьмич?
- О бригаде Саляхитдинова хочу потолковать.
Старший мастер поморщился:
- Хватит уж пестовать ее - распустить пришла пора, да и только…
- Распустить легче всего, Василий Тимофеевич. Это всегда успеется.
- А что делать? Я, гляди, парень, к ним по всякому - и лаской, и сказкой, и таской, и ругал, и угрожал, только наизнанку не выворачивался. Станешь говорить, а татарин этот как распалится, замечется, - не рад будешь, что связался…
- Надо помочь им в этом месяце выполнить норму и хорошо заработать, - сказал Фирсонов и засмеялся, когда Самылкин протестующе вскочил.
- Это невозможно!
- Ты ведь не пробовал.
- И не стал бы пробовать! Но если ты просишь - могу, - нехотя согласился Василий Тимофеевич. - Но, гляди, ребята, предупреждаю: все это не в коня корм.
Самылкин ушел, и Фирсонов сказал Володе:
- А Сарафанова надо бы поселить в общежитие, поближе к хорошим, крепким ребятам, - скажем, к твоему Карнилину…
Когда Саляхитдинов пришел в цех, то заметил возле своего молота необычное оживление. Вобрав голову в могучие плечи борца, косолапо переступая с ноги на ногу, он подозрительно озирался. Слесарь-наладчик выверял, регулировал штампы после утренней смены, крановщик подвез и свалил возле печи металл; у окна Безводов убеждал в чем-то склонившегося к нему нагревальщика Илью Сарафанова, и Саляхитдинов улавливал обрывки его фраз:
- Фирсонов сказал… выпустим "молнию"… переселим в общежитие… Дай мне слово… разве сил не хватит…
Саляхитдинов видел, как Илья, согнув длинную руку, с мрачным видом предлагал пощупать мускулы и басил:
- Ты меня знаешь.
Старший мастер Самылкин, который раньше обходил Саляхитдинова стороной, теперь торжественно подступил к нему вплотную и, напирая на него животом, загадочно ухмыльнулся всем своим мягким и добрым лицом.
- Как живешь, Камиль? Здоров ли? Гляди, парень, старайся… - И покатился дальше, а Саляхитдинов озадаченно нахмурился, потом усмехнулся:
- Что стараться, почему стараться? - приложил палец к виску, покрутил им: - Старик шарик потерял.
Перед самым началом работы появился Фирсонов, празднично-веселый, приветливый, и, отведя Саляхитдинова в сторону, сообщил доверительно, как по строжайшему секрету, рассчитывая на его детскую непосредственность:
- Многие говорят, что работаешь ты с прохладцей, потому что выдохся, силенок нет, а я не верю, вот убей меня - не верю! - Он хлопнул кузнеца по железному плечу. - Я сказал, что в кузнице нет человека сильней и ловчей Саляхитдинова.
Фирсонов ушел, а Саляхитдинов долго стоял на месте, озадаченно соображая:
"Зачем приходил, зачем смущал?.. Ай, хитрый человек секретарь!.. Значит, он верит Камилю. Значит, Камиль должен ответить, что он умеет, может ковать".
Надев рукавицы, пуская молот, он крикнул нагревальщику незнакомым для него, срывающимся голосом:
- Подавай, Илья!
В конце дня, когда старший мастер известил Саляхитдинова о выполнении сменной нормы, когда Камиль увидел у входа в табельную свеженаписанный плакат-"молнию", извещавший о скромном, но для бригады Саляхитдинова неожиданном достижении, то он внезапно в диком восторге облапил Сарафанова, поднял и внес его в душевую.