Романы и повести и даже биографии людей проникнуты жаждой отгадать будущее. И у Толстого, и у Достоевского люди умирают, не догадавшись, что же будет дальше.
И Онегин и Татьяна Ларина, которых мы полюбили, уходят в непостроенное будущее, и так же уходят от нас в смутный декабрь 1825 года Пьер и маленький Николенька Болконский.
Для поэта будущее – это надежда о еще не рожденном.
К будущему обращаются поэты в минуты трудности.
Галерея памятников Герцена, Державина, Пушкина, Маяковского – это память о будущем.
Маяковский нанизывал свои стихи и поэмы на воскрешение поэтов.
Поэты как бы не помещаются в настоящем, не осуществляются в настоящем до конца.
Возникает мотив воскрешения.
Кажется, впервые он появляется в поэме "Человек". О воскрешении говорится в поэме "Облако в штанах".
Маяковский говорит:
...умри, мой стих,
умри, как рядовой...
Он говорит о смерти стиха, сравнивая его со смертями солдат, сражающихся за будущее страны, за будущее человечества.
Будущее возникает у Маяковского как настоящее и в то же время как отраженное прошлое. Его стих должен войти в будущее, как входит в настоящее "водопровод, сработанный еще рабами Рима".
Рифма Маяковского зрима. То есть это не предположение, это – видение. Это видение будущего.
Будущее создается условиями сегодняшнего. Будущее отгадывается так, как отгадываются научные истины, которые как бы опровергают существующие мысли, существующие представления.
Наука не только разглядывает существующее, она загадывает будущее, которое еще не имеет разгадок, не имеет даже словесного материала для своего обозначения. Еще не родились стихи, слова-понятия, которые могут быть выражены только символами, созданными усилиями определить существующее, но неразгаданное.
То, что Толстой называл энергией заблуждения, – это поиск истины, причем в процессе разгадывания, в процессе уточнения систем сами уточнения тоже меняются.
То, что мы называем сюжетом произведения, часто это система анализа, анализа, еще не раскрытого в человеке. Писатель ставит человека в обстановку, еще небывалую, но в обстановку будущего, в обстановку морали будущего и будущих возможностей.
И для уточнения разгадки Данте помещает Одиссея, одного из величайших героев "Илиады" и "Одиссеи", в аду. Но Одиссей рассказывает в аду, как он в последнем своем путешествии увидал гору, стоящую за Гибралтарскими воротами.
То есть это громадный материк, еще не осуществленный, не разгаданный, не включенный в общую жизнь человечества.
Для Данте эта гора связана с религией. Поверженный сатана сброшен на землю и пробил ее воронкой ада, а вытесненная земля стала горой чистилища, но еще не рая. На горе-чистилище встречает Данте любимую. Ссорится с ней, оправдывается перед ней. Чистилище для него – одна из реальностей существующего.
Матросы на кораблях Колумба отплывали с песнями о землях, которые находятся еще за островами, считающимися краем земли.
Корабли Колумба шли с неверными записями.
Водители кораблей уменьшали количество миль, пройденных экспедицией.
Они берегли команду от страха. Но корабли прошли к Новому Свету и от Нового Света – к Старому как бы случайно, пользуясь сменами попутных ветров.
Существуют загадки, и существуют догадки.
Искусство существует догадками и построенными загадками.,
Оно строит или пытается строить системы нравственности, еще не существующие.
Оно раскрывает их в трагичности судеб – сейчас, во время написания произведения, – существующими правилами, которые обнаружены.
Герои трагических новелл Боккаччо или герои шутливых новелл, которые иронизируют над священными правилами нравственности, – эти герои не скоро будут оправданы будущим.
Толстой начинал "Анну Каренину" с резкого осуждения. Анна была как бы фундаментом для возвышения своего мужа, ученого человека, своей любовью как бы покрывающего преступление жены.
В беге вариантов, смены предложений и предположений Толстой не мог спасти Анну от колес поезда.
Толстой видел, сам видел раздавленную поездом плоть. Эта женщина пошла на незаконную любовь и бросилась под поезд, когда узнала, что ее любовник может стать мужем другой.
Батюшков – утро нашей поэзии – загадывал судьбы героев в осуществленных поэмах – поэмах о несчастье.
Искусство освещает дороги, но не создает их. Оно – разведка.
И оно реальность.
И когда Пушкин в своем "Памятнике" говорил о будущем, о признании, о том, что его современники колеблют треножник его славы, то он говорил о реальном.
Великий Белинский при жизни гениального Пушкина оплакивал падение его таланта.
История противоречивее жизни.
Трагичность жизни многих поэтов объясняется тем, что они как бы птицы, слишком рано прилетевшие в свою родную землю, землю, им необходимую.
Маяковский писал:
Я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Толстой не знал, как спасти Анну Каренину.
Не знал, как будет жить и где будет жить Катюша Маслова. Он дал ей мужа – человека фантастических убеждений, который предполагал, что, вероятно, сама земля – организм человека; который слышал что-то о Федорове, мечтающем о воскрешении мертвых, всех мертвых в будущем.
Реальность отличается от натурального, проверенного, увиденного времени.
Мандельштам когда-то писал: "Я опоздал на празднество Расина!"
Мандельштам описывает театр, где будет существовать или существует постановка "Федры". Он сам считает себя человеком с потерянным полетом. Поэтом без приземления.
Маяковский реален, потому что он поэт будущего. Но у него не было друзей будущего.
В странной книге "Алиса в стране чудес" людей судят за преступление, которое еще не совершено.
Осуждают.
Обыкновенное звучит сказкой.
Для сказки это слишком горько.
Границы между тем, что должно быть, и тем, что есть, все время сближаются.
Должное становится реальным. Но это становление, то есть процесс.
Даже у великих открытий существуют великие сомнения. У самих творцов или у их друзей.
Существуют люди, которые виноваты в том, что они были недостаточно верны будущему.
Так пишет писатель, литературный стаж которого – семьдесят пять лет.
II
Пушкин писал "Евгения Онегина" семь лет. Толстой "Казаков" – десять лет.
Мы, читатели "Евгения Онегина", принимаем его как целую вещь, как будто сразу написанную. Но ведь есть человек, он же автор, и вокруг него все изменяется: он одновременно пишет вещи, куски, которые имеют по его и не по его воле разное направление. Время, длительность написания входит, а нередко и определяет ход произведения, сам результат. В литературе время как бы ведет человека, оно определяет видение. В литературе время часто является главной причиной изменения вещи.
В архитектуре мы тоже имеем время как явление, которое определяет то, что воспринимается.
Уточним: у времени есть как бы неизменная константа, определяющая изменение другого компонента времени.
Мы не знаем будущего, мы даже не можем представить себе его.
Но время, движущееся под нашими ногами, движущее нашей головой, руками, сердцем, – сила, не зависящая от нас.
Когда мы читаем "Евгения Онегина", читаем слова "Но я другому отдана, я буду век ему верна", то мы обычно воспринимаем это заявление как слова, привычные для нас, слова, которые хотят быть именно тем, что они выражают. Но ведь одновременно это время венчания, время отказа от времени.
Корнилов во время осады Севастополя говорит матросам: "Умрем за наши места".
Матросы отвечают: "Умрем. Ура!"
Вторая часть этих слов изменяет значение слова "умирать"; оно значит "мы не умерли!" и как бы – "мы не умрем, ура, мы бессмертны".
Когда Татьяна говорит: "Но я другому отдана", то тут время выключено, выключен второй компонент времени – то, что изменяется.
Мы знаем и верим, что Пенелопа была верна Одиссею двадцать пять лет.
Но для заполнения этого времени она ткала. День ткала, ночью – распускала ткань.
Пенелопа проверяет пришедшего к ней человека и предлагает передвинуть кровать. Она тут как бы проверяет время, потому что Одиссей некогда поставил кровать, взявши грандиозный пень – дерево, оно поставлено навсегда. И это тоже выключение из времени.
Роман рассчитан на то, что он читается в определенное данное время, и, одновременно, роман показывает изменение человека и мира под влиянием времени.
Включение в роман рождения, обучения, разорения, обогащения, путешествия, получения наследства – все это явления движения времени.
В "Домби и сын" Диккенса в самом названии включено время.
Человек и его сын. Поколение.
Но роман, в частности английский роман, идет дальше. Человек стареет, разоряется и обогащается. "Домби и сын" – "сын" служит залогом того, что разорившаяся фирма построена так, что она еще разбогатеет.
"Дон Кихот" – это не только роман о человеке, это обозрение страны этого человека.
Роман "Евгений Онегин", как говорит автор, построен по календарю. Уточняя, мы можем сказать, что он построен по временам года.
Осень, зима, весна – это изменение точки, с которой видна жизнь, изменение точки анализа.
Почему я об этом говорю?
Живем мы мгновенно.
Это хорошо, предметно передал Юрий Олеша, говоря о том, как незаметно для мальчика приходит момент, когда вдруг он слышит, – его называют стариком; его, мальчика, останавливают теперь этим словом.
Мальчик уже перед порогом времени лет.
Теперь мне надо сделать большой и как бы невидимый для читателя проход, – переведу мысль свою на пересекаемую нами дорогу.
Герои в произведениях являются людьми разных времен.
Разных эпох нравственности.
Наверное, поэтому им так трудно живется вместе.
Это и есть содержание романов – неустроенность жизни.
Брат Левина – нигилист. Левин его не понимает. Министр Каренин. Скупка земель.
Это блины, положенные по-разному. А их режут и пережевывают вместе.
И можно было бы поставить номера эпох, в которых находятся разные герои.
И граф Толстой пишет в дневнике, вот он пашет землю, и ничего не изменяется в Ясной Поляне.
И тогда Толстой утверждает неподвижность мира. Времени. Есть одна нравственность.
Эта несовместимость времени и героя хорошо дана Вольтером в его "Простодушном". Герой принимает прямое назначение вещей. Он утаскивает предложенную ему женщину в лодку и реально женится на ней.
Разновременность одного времени.
Анна и Вронский родились в разное время.
Пушкин говорил, что наука может стать старой, как бы преодоленной временем, но художественное произведение вечно.
Художественное произведение не стареет.
Ибо существуют два компонента времени: компонента сегодняшнего времени и константа вечного времени.
В бесконечно давней книге "Гильгамеш" у героя умирает друг. Говорят, что он может победить смерть, если он не будет замечать времени; ему подают хлеб, но он обещался не есть. Когда он приходит в себя, то видит, что рядом с ним лежат почерствевшие, позеленевшие хлебы. И мы понимаем, что время не может быть остановлено.
Время не исчезает в искусстве, но оно неуправляемо. Оно вечно в своем сознании.
Соединив строчки Пастернака – вспомним Илиаду: не верят, верят, жгут огни, а между тем родился эпос.
Литературное время, емкое, но останавливаемое, убыстренное или замедленное, – это свое царство, свой мир со своим учетом времени.
В Коране человек роняет кувшин с водой; в это время он испытывает вдохновение и облетает все ступени рая. Вернувшись, он видит: вода еще вытекает из кувшина, вода еще не успела пролиться.
6. Легкие нужны для дыхания. Мысли вслух
Вступление
Нам не суждено или редко кому из нас суждено посмотреть на себя, что мы сделали.
Главная тема, главное решение задачи уходит. Или достигается иногда потом.
"Потом" в искусстве – это не то, что "потом" в обыденной жизни.
Когда при Юрии Карловиче Олеше дома говорили "потом", он отвечал: "Мы уже все потом".
"Потом" в искусстве – это "потом" прочтенный Шекспир или только "потом" не понятый "Дон Кихот" Сервантеса.
Я сам не заметил, что Сервантес как бы поглощен Дон Кихотом. Тема поглощена своей частью. Потому что сказанное сейчас – потом звучит совсем иначе.
Я не забыл книгу "Гамбургский счет".
Вышла она в 1928 году. В 1949 году, через двадцать один год, о ней говорил на Собрании писателей хороший человек; судили книгу, куски книги. Нет его давно; но тогда он не сказал, что книга уже тогда вышла двадцать лет тому назад, а те годы шли быстро, то ведь и это "потом" надо учитывать.
Все прошло.
Пишу "потом" с новым дыханием.
Я не отрекаюсь от того, что написал, пишу о законах изменяющегося искусства. Оно изменяется и для больших, и для малых, потому что мы говорим не только своим голосом, но по-разному через нас говорит время, изменяющее смысл прошедшего и достигнутого.
Дело в том, что два варианта великой повести Гоголя "Тарас Бульба" отличаются.
Два варианта великой повести Гоголя "Тарас Бульба" отличаются так, что герои этих двух книг могли бы друг с другом сражаться.
В первом варианте Тарас Бульба говорит о том, что его обсчитали в дележе добычи. Он сам создаст свой полк, который будет принадлежать ему, так как бойцы крепостные, и тут его никто не обсчитает.
Во втором варианте Тарас Бульба едет биться с польскими панами и кается, что у него самого, на родине его, есть люди, которые торгуют крепостными.
Время идет крупными шагами. Не надо отсылать людей указаниями на уже учтенные сроки.
Поле зреет, лес растет, люди стареют.
В книге "Гамбургский счет" рассказывается о том, как среди борцов было в ходу такое выражение. Этот счет для себя, не для публики. Без условной значимости побед и поражений. Честный счет.
Писатель подписывает свою рукопись, и он сам отвечает за свой "гамбургский счет". Говорил и приводил доказательства, что Хлебников великий поэт, а мы его современники, а среди современников, по существу, со мной не было согласных.
Вера в слово, которое умирает и воскресает. Это неверно.
Настоящее слово не умирает. Оно изменяется. Оно выговаривается иначе.
Сейчас, читая Горького, слышу голос его молодости, голос иной литературы, даже лубочной литературы, книжек, которые читают дети. Но эти книжки стали романтическими знаменами будущего времени.
Войска Тараса Бульбы пройдут по своим землям и будут воевать и с Петлюрой, и с Махно, и с немцами-фашистами.
По существу говоря, писать надо навсегда.
Это не всем дано, но если тебе дана хоть часть этой ноши, то береги носимое тобою.
Тогда будешь умирать спокойно, как умирает солдат, который донес свою ношу, пошел в атаку и иногда со смертью вместе ощущает, что это не только смерть, но и впадение малой реки в большую, в большую реку, которая поит огромные пространства и крутит турбины.
Художественное произведение состоит из внятных, но в разное время рожденных понятий-слов.
Был не прав, потому что думал, что слово – это только слово.
Когда в рассказе Гоголя "Вий" оживает убитая крепким мудрым бездельником Брутом колдунья и хочет убить своего убийцу, то он произносит заклинание.
Я бы сейчас не в шутку сказал, что он читает словари, уточняя слова. Призывают Вия, чудовище, у которого на глазах медные веки, эти веки как черепица на крыше. И Вию поднимают веки, и он показывает на Брута – вот он. И Брут умирает.
Маяковский любил эту сцену и говорил: "Поднимите мне веков веки".
Здесь мудро определено омоложение слов. Пытаюсь смотреть не через медь веков, а произносить точные слова.
Да, поэзия оживляет слова в народных песнях.
Когда-то ругали Сергея Есенина, и учили, и тыкали ему в нос книгами Демьяна Бедного, и говорили, что он должен учиться у этого учителя.
Слова Есенина жили в песнях, в песнях художника из великого запаса слов, которые живут в душе народа.
Маяковский мертв, и мертв Есенин.
Виноват, потому что должен был давать обоим точное, еще не открытое место в поэзии, потому что поэзия живет не только настоящим, но и будущим, и будущим не только в обещаниях.
В будущем не достигнутых островов.
К ним надо плыть долго.
Пушкин описывает моменты вдохновения, говорит, что рука сама тянется к перу, а перо к бумаге – и вот текут свободные строки; поэт говорит о матросах, которые сейчас поднимут паруса, паруса наполнятся ветром, и Пушкин спрашивает: "Куда ж нам плыть?"
Поэзия плывет в трудное будущее.
Корабль плывет, обновленный руками новых людей.
Собираюсь писать, соединяя строки старых книг по-новому, для того чтобы какой-нибудь старый приятель не говорил, что я разбился на старом пути.
Старые пути редко бывают верными путями. Верные пути создаются дорогами через пространство огромных степей, где и на автомобилях люди считают недели и месяцы.
В свое время от газеты ехал я на постройку Турксиба и видал, как верблюд недовольно и изумленно нюхал рельсы.
В то время написал сценарий о Турксибе и не решился подписать его. Уж очень трудным мне казалось это предприятие. Не моя подпись, а стройка трудна.
Вдруг не построят. И меня будут ругать.
Поднимите мне веки веков!
Постараюсь писать о Маяковском.
Надо. Не написано о нем. Это он срубил деревья на островах, или, вернее, на острове, на том острове, где не смог бы жить даже Робинзон Крузо.
Но тут я прерываю сам себя.
Мне хочется написать о японских детях, их так любил Евгений Дмитриевич Поливанов, человек, удивлявший не только тогдашний петроградский университет.
Друзья мои, где вы?
И зачем мне сейчас телефон?
Так говорил я когда-то с Львом Петровичем Якубинским по телефону, телефон был новинкой, а я помню номер того телефона – 156-20.
На Марсовом поле тогда стоял большой сарай, и в этом сарае каталось бесконечное количество людей на роликах и коньках. И тот номер телефона был похож на мой, ко мне звонили: много ли народу и удобно ли будет сегодня кататься? А я им отвечал: здесь не скетинг-ринг, и чужие голоса говорили: откуда вы знаете, что мы ищем скетинг-ринг, а я вешал трубку.
Молодость. Чистый снег на улицах. Вывески с рисунками. Много на улицах женщин в теплых платках. Не очень теплых – но они дешевле пальто. Покупали. Складывали платок как косынку. Мужчины ходят все больше в высоких сапогах.
Говорю не для пестроты. Воспоминания приходят и садятся рядом со мной.
И я не волен в их приходе.