- Сегодня опять на работе неприятности, - сказал он, пытаясь свернуть разговор на другую тему.
- А что такое?
- Поставщики снова подводят... черт бы их подрал. Боюсь, не удастся задействовать второй цех в этом квартале. Гадство! Придется самому ехать в главк... или даже в министерство.
- Ну, зачем уж сразу - в министерство?.. - вяло усомнилась жена.
- Так ведь иначе их не прошибешь!
Жена молчала.
- Что ты молчишь? - спросил Худоногов, стараясь сквозь сумрак разглядеть ее лицо.
- Я слушаю тебя.
- Она "слушает"! Слу-ушает!.. А сама - хоть словечко сказала бы! - взорвался муж. - Ну, сколько можно? Я ведь вижу - ты все об одном думаешь, все о том же!..
- Я не буду, - сказала жена, - я постараюсь не думать об этом...
- Тем более, что и думать-то не о чем!
- Конечно, ты прав, - согласилась жена. - Я не буду.
- Нет, я серьезно предлагаю: об этом - ни слова.
- Хорошо... - еле слышно сказала жена.
Худоногов остановился. Он стоял посреди комнаты, словно капитан на палубе корабля, расставив ноги и держа руки в карманах брюк. Он смотрел на жену - и почти не видел ее. Где она?.. Улыбается или плачет?.. В углу дивана еле светилось ее лицо и темнели глаза.
И ему вдруг так стало ее жалко, так обидно за нее, так захотелось помочь этой худенькой женщине, которую он когда-то любил, и сейчас, в эту сумрачную минуту, он вспомнил то давнее время и те свои прошлые чувства - и ему захотелось немедленно успокоить ее, приласкать, подшутить, позабавить.
- Ах ты, бедняжечка ты моя, - сказал он, подходя и садясь рядом. - Ну, что ты мудришь, моя маленькая? Что ты все придумываешь?.. Эх, мне бы твои заботы...
- Не сердись на меня, - чуть не плача, сказала жена, растроганная его лаской. - Я стараюсь не думать об этом... но я не могу. Я очень стараюсь - и ничего не получается. Ты уж не обижайся.
- Ну, что ты, лапочка, что ты, - он погладил ее по голове, как девочку. - Успокойся. Не думай об этом.
- Я стараюсь не думать - и не получается... не получается! Чем больше я повторяю себе: не думай, не думай - тем больше думаю...
И она тихо заплакала. Худоногов не видел ее слез, - но жаркая влага капала на его руки, стекала горячими струйками.
- Я тебя понимаю, - сказал он, нежно прижимая жену и вытирая ей слезы тылом кисти. - Не хочешь думать - и думаешь, я понимаю... Это, знаешь, как в детской игре: предлагают в течение десяти минут не думать о белом медведе...
- Как это? - не поняла жена.
- Ну, вот попробуй - не думать о белом медведе. И ничего у тебя не получится - все время только о нем и будешь думать... вот попробуй! Они помолчали с полминуты.
- Нет... ни о каком белом медведе я вовсе не думаю, - возразила жена и всхлипнула. - Я думаю совсем о другом.
Худоногов тихо рассмеялся, прижал ее к себе, крепко обнял за хрупкие плечи, и несколько минут они сидели молча.
В комнате стало совсем темно. Говорить ни о чем не хотелось.
Мимолетная жалость к жене очень быстро растаяла, испарилась... но Худоногов не спешил вставать. Он хотел окончательно успокоить жену - и продолжал сидеть, прижимая ее к себе и ласково поглаживая.
Он очень старался думать о ней, о жене, и о том, как она одинока, - но не мог думать об этом, а почему-то все думал о белом медведе.
А жена, притихшая и почти успокоившаяся, очень старалась думать о белом-белом медведе, но у нее, к сожалению, ничего не получалось.
ШОФЕР И БАРАХОЛЬЩИКИ
Эта гнусная домашняя экономия ради тряпок давно его раздражала. Но когда Гена узнал, что жена Зина вовсе не обедает в заводской столовке, а на сэкономленные рубли планирует купить "моднячие" сапожки, он впал в ужасный гнев.
- Дура ты! - кричал Гена. - Идиотка! Тряпичница! Мещанка! Это ж надо - ради каких-то сапожек с голоду пухнуть!..
- Не пухну я вовсе, - огрызнулась Зина. - Чего ты завелся-то? Я ж вечерами-то, дома-то, Ген, с тобой-то - ем же ведь.
- Еще б ты дома не ела... Эх, Зинка. Мало я, что ли, зашибаю? С утра до вечера гнусь, баранку кручу. Да и ты - не меньше сотни... эх, дура.
- Сам дурак. Не лайся.
- Ну зачем тебе эти сапожки, зачем?! - стучал Гена кулаком по столу. - У тебя две пары - лаковые, кожаные... солить, что ли, будешь?
- Они модняа-а-ачие!.. - и Зина заревела, завыла, заплакала.
Ночью Гена долго не мог заснуть. Закрывал глаза - и видел голодную Зину в сапожках, голодную Зину в дубленке, голодную Зину в японской кофте. Открывал глаза - и видел спящую, сопящую Зину, жалобно чмокающую во сне. Закрывал глаза - и видел свой "икарус", набитый голодными расфуфыренными пассажирами - все в кофтах, дубленках, сапожках, ондатровых шапках, норковых шубках, - и все голодные, идиоты. Открывал глаза - Зина, как девочка, сжавшись комочком, посапывала рядом с ним.
Гена вздохнул. Тоска и злоба мешали спать.
- Зинка, Зин! - разбудил он ее. - Проснись, разговор есть. Зин!
- Ну-у, чего ты? - промычала Зина, не открывая глаз.
- Да проснись же, черт! Тебе все равно завтра не работать, воскресенье... Слушай - ты это, ну... чего хочешь?
- Спать хочу.
- Да не сейчас, не сейчас. Я вообще спрашиваю, ну, в принципе - чего ты хочешь? А?
- Спать. И вообще, и в принципе - спать хочу.
- Эх, Зинка... А ведь я знаю, чего ты хочешь, - сапожки. И больше ты ничего не хочешь. А, Зин?
- Чо ты пристал? Ну, чо пристал? Не спится? Сходи к доктору, пусть лекарство даст. Отвяжись.
Гена так и не выспался. На работу пришел злой и хмурый. Рейс был обычный, привычный: - из центра мимо аэропорта, мимо барахолки, до кладбища, а потом - обратно.
Первым рейсом, как всегда в воскресенье, ехали сплошь одни барахольщики. Продавцы и покупатели. С тюками, сумками, огромными портфелями... Косясь в зеркальце, Гена видел, что барахольщики - разные: старухи с бросовым тряпьем, хищные дамочки с дорогим товаром, бледные патлатые студенты с магнитофонными лентами и ношенными вельветовыми ботинками. Представители, так сказать, всех социальных слоев. "У-у, гады", - прошептал Гена, оглядывая публику.
Проехали мимо аэропорта. Пассажиры зашевелились, стали готовиться к выходу.
А вот и барахолка. Муравейник, улей пчелиный, гнездо паучье - шум, гам, толпа бескрайняя, пыльный туман, не разглядишь даже солнца сквозь эту пыль. Все что-то покупают, продают, кричат, торгуются, суетятся, жрут на ходу жирные беляши, продаваемые злыми лотошницами.
Автобус остановился. Но Гена почему-то дверей не распахивал.
- Шеф, отворяй ворота! - крикнул бойкий студентик. И все прочие тоже нетерпеливо зашумели. А в Гене - словно какая-то пружинка лопнула.
- Куда спешите, купцы? - спросил Гена в микрофон. - Куда торопитесь, спекулянты?
И двери не открывал.
- В чем дело, товарищ водитель? - просунулась в кабину дама в черном парике. - Что случилось?
- Почем парик? - спросил ее Гена.
- То есть, как это? - изумилась дама.
- А вот так, - и Гена нажал стартер.
Красный "икарус" медленно проплыл мимо барахолки, вырвался из облака пыли и помчался по дороге к кладбищу.
Гена насвистывал "мами-блюз" и весело поглядывал в зеркальце.
- Куда мы едем? Зачем? Что такое? Остановитесь! - кричали барахольщики, размахивая барахлом.
Возле кладбища Гена остановил автобус, распахнул обе дверцы, крикнул в микрофон:
- Эй, вы, купчишки! Коммерсанты! Вытряхивайтесь, господа, я вас на кладбище привез. Сгодится?
- Хулиган! - завизжала дама в парике. - Мерзавец!
- Спокойно, тетя, - Гена выглянул из кабины. - Вылезайте, господа, приехали.
- Надо же, какой оригинал, - произнес студент. - По-моему, он псих.
- Да он просто издевается! - крикнул гражданин в темно-синем железнодорожном плаще. - Но это ему не сойдет с рук. Водитель, как ваша фамилия?
- Моя фамилия - Чкалов, - сказал Гена. - Ну так что, господа? Выходить не желаете? Ладно. Сгодится. Тронулись дальше.
Он сел в свое продавленное кресло, положил ладони на руль и резко нажал стартер. Автобус помчался - по дороге, по шоссе, мимо каких-то огородов и дачных участков.
А потом пошли поля, леса, болота.
Пассажиры, крича и ругаясь, наседали сзади. Они распахнули дверцу кабины и схватили Гену за плечи сразу несколькими цепкими руками.
- Осторожнее, господа! - крикнул Гена, смеясь и вырываясь. - так можно и в кювет свалиться! Руки прочь, говорю!..
Но барахольщики не унимались - они трясли Гену за плечи, кричали, орали, визжали, плакали, а патлатый студент хохотал.
Автобус свернул с дороги, перепрыгнул через холмик - и въехал на зеленую поляну. И остановился возле одинокой березки.
Гена прихватил тяжелую монтировку, выскочил из кабины и отбежал от автобуса шагов на десять.
Барахольщики вышли вслед за ним.
- Ах, бандит, - громко прошипела дама, - ах, садист. Что же он с нами делает, товарищи?!
- Бей паскудника! - завопила старуха, срывая с головы шаль и встряхивая седыми волосами. - Бе-ей!..
- Фу, как некрасиво, - сказал Гена, улыбаясь и сжимая монтировку в правой руке. - Как некультурно, господа. Вы успокойтесь, пожалуйста. Только гляньте вокруг - какая красота! Природа! Зелень! Солнце! Воздух - сплошной озон! Это вам не на толкучке пыль глотать... Мне же еще потом спасибо скажете. Отдыхайте, гуляйте, на травке валяйтесь... и все - даром, ни копейки не возьму!
- Да он пьян! - воскликнул, смеясь, студент. - Вы разве не видите - он пьян! Давайте, проведем ему алкогольную пробу... а, товарищи? - и он достал из кармана пиджака какую-то стеклянную штучку. - У меня, кстати, есть специальная трубочка...
- Я те щас проведу пробу, только подойди, - угрожающе произнес Гена и оскалил зубы. - Ну, иди, сынок, попробуй.
- Товарищи! Почему мы все это терпим?! - с надрывом воскликнула дама. - Хулиган над нами издевается - а мы терпим!
Толпа загудела, зашумела, и барахольщики стали медленно окружать Гену.
Зеленая поляна, белые ромашки, голубые васильки, кусты шиповника, ручей еле слышно журчит, небо синее, летают стрекозы и бабочки. И красный "икарус" нелепо громоздится в центре поляны.
- Господа, вы совсем не любите природу, - продолжал издеваться Гена. - Вы погрязли в тряпках, в деньгах, в заботах о барахле... Вы забыли - за что боролись!.. Ай, стыдно, товарищи барахольщики!
- Бей поганца! - вновь завопила старуха и кинулась на него с палкой.
Гена оттолкнул старуху.
Круг сужался. Барахольщики молча приближались к нему.
Гена вгляделся в их одинаковые лица - и, словно трезвея, перестал улыбаться.
- Братцы, да вы что?.. - прошептал, он, пятясь и роняя монтировку.! - Вы что, так уж сильно обиделись, братцы? Да бросьте, ей-богу... братцы! Братцы! Бра-а-атцы...
ПИНГ-ПОНГ
В этот дом Геннадий Петрович переехал совсем недавно. И в первый же день, перетаскивая из машины вещи, он встретил на лестнице свою бывшую жену. Она его не узнала. Такая же тощая, строгая, без улыбки. В модных больших очках. Прошла мимо, не оглянулась. Геннадий Петрович навел справки, соседи сказали - одна, не замужем, важная птица, чуть ли не профессор, предпочитает мед и морковку, коллекционирует маленькие автомобильчики, бегает трусцой, увлекается настольным теннисом.
Пинг-понг! Геннадий Петрович растроганно вспомнил: именно эта игра сблизила их, сосватала - тогда, более десяти лет назад. В доме отдыха, в жарком июле, среди сосен... на открытой площадке, усыпанной хрустящими сосновыми иглами, недалеко от реки, на знобящем утреннем сквознячке... Чем она привлекла его в тот раз, чем соблазнила? Вероятно - горячим своим азартом...
...это было давно, это было вчера, это было - и не было ничего, кроме этой игры. А потом - несколько месяцев супружеской жизни, и все, и прощай, мой Светик, прощай, Геннадий, чао-какао. Не сошлись характерами. Так и запишем, сказал судья.
В подвале был оборудован красный уголок, там же стоял стол для пинг-понга.
Когда Геннадий Петрович спустился в подвал, Светлана Григорьевна играла с какой-то старушкой. Старушка - в джинсах и пестрой майке, Светлана Григорьевна - в шортах и розовой кофте. Загорелые длинные ноги, худая, нет - худощавая, сухопарая, поджарая. Короткая прическа. Прыг-скок. Пинг-понг. Старушка задыхалась, металась, проигрывала.
Геннадий Петрович тихонечко присел на скамейку, стал ждать.
Дамы играли, словно не замечая его.
А он - терпеливо ждал.
Наконец старушка выдохлась, проиграла, ушла.
- Теперь - со мной, пожалуйста, - вскочил Геннадий Петрович. - Хоть немножко!
- Что ж, давайте, - лениво согласилась она, не глядя. - Начнем?
И ударила ракеткой по шарику - и взглянула на партнера.
И узнала. Замерла в неудобной искривленной позе, полусогнувшись, замахнувшись ракеткой, и белый шарик замедлил свой быстрый полет - застыл над столом. Стоп-кадр.
- О, - сказала Светлана Григорьевна, выпрямляясь и бледнея. - Вот это сюрприз... Как вы здесь оказались, Геннадий Петрович?
- Я здесь живу, - произнес он робко, словно извиняясь, словно прося прощения за бестактность.
- Странно, - тихо сказала она, - А ведь я вас ни разу не видела.
- Я переехал недавно.
- Странно, - повторила она.
- Что ж вы не играете? - улыбнулся он. - Может, на подачу? Ну-ка, ну-ка. Давненько не брал я в руки ракетку!
- Знаем мы вас, как вы не умеете... - прошептала Светлана Григорьевна и вдруг нахмурилась, рассердилась: - Не хочу играть. Надоело!
- Ну, пожа-а-алуйста, - взмолился он. - Хоть пять минут.
"Пожалуйста, не уходи, - взмолился он, - я очень тебя прошу".
- И потом, шарик развитый, - проворчала она. - Видите - трещина?
- У меня есть запасной, - Геннадий Петрович быстро достал из кармана шарик. - Вот - видите?
"Ну, пожалуйста, - подумал он. - Хоть немножко - пожалуйста".
- Я устала.
- А мы понарошку, - неловко подмигнул он. - Мы не всерьез.
- Ну, ладно, - вздохнула она. - Сыграем. Как будем - на счет?
- Может, разомнемся?
- Что ж, разомнемся... Начали! Раз! Раз!
- Как поживаешь, Света? - спросил он, отбивая первые удары.
- Разве мы пили на брудершафт? - удивилась она.
- Пили когда-то.
- Это было сто лет назад.
- Десять.
- Вы будете играть или нет? - она остановилась, прижав шарик ракеткой к столу. - Играть так играть.
- Подавай, - кивнул он.
- На счет?
- Давай на счет, - согласился Геннадий Петрович.
- О’кей, - и она послала резкий, крученый, коварный.
- Один-ноль, - сказал он, начиная проигрывать. - А я ведь и правда с тех пор не играл. А когда-то...
- Может, хватит воспоминаний? - рассердилась она. - Или я ухожу.
- Нет, нет! - испугался он. - Играем дальше. Ваша подача.
Он опять перешел на "вы".
- Так... так!.. - бормотала она, пружинисто отпрыгивая то влево, то вправо. - Ну вот... теперь уже лучше!.. Так... молодец! Ага! Ах, черт!..
- Два-один, - сказал он, довольный, что выиграл хоть одно очко. - Ну вот, сухой счет мне уже не грозит.
- Поздравляю, - ехидно сказала она. - Подаю!
И он не успел даже заметить, как шарик ударился о край стола на его половине - и отскочил в сторону. А он - лишь рукой забавно дрыгнул. Непроизвольно. Как петрушка.
- Три-один, - сказала она.
- Давай подавай!
- Ага! - засмеялась она азартно и выиграла новую подачу.
- Давай!
- А ты ничего - разыгрался, - сказала она (и он даже вздрогнул от внезапного "ты"). - Быстро вошел в форму.
- Твоя заслуга, - сказал он. - Очень уж ты заразительно играешь.
- Хочешь расслабить меня комплиментами?
- Какие комплименты, - возразил он, продолжая играть все четче, все автоматичнее, все небрежнее и точнее. - Ты ж была лидером - в институтской команде. А сейчас - как успехи?
- Какие? Спортивные, что ли?
Раз! Раз!
- И спортивные, и вообще, - он послал шарик низко, над самой сеткой - и она пропустила удар, не успев сменить позицию. - Три-два! Ну, как?
- Что - как?
- Да все насчет успехов. Как живешь, Светик? Чего уж теперь дуться друг на друга? Дело прошлое... Как поживаешь?
- Прекрасно, - сказала она, яростно забивая шарик в угол. - Четыре-два. А насчет меня можешь быть совершенно спокоен. Я счастлива. И слава богу, что мы тогда разошлись. Я не предназначена для семейной жизни.
- А я - предназначен, - вздохнул он почти непритворно. - Не буду скрывать - я ведь долго не мог забыть... ах, черт! Пять-два, в твою пользу. Жестокая ты? Света.
- В каком то есть смысле?
- В любом. Во всех смыслах. Даже сейчас - не даешь мне фору. Режешь безжалостно... чуть в глаз не попала!
- Шесть-два, - сказала она.
- Значит - все хорошо?
- Конечно. Скоро буду заведовать кафедрой.
- Поздравляю... Ага! Прошляпила ударчик? Шесть-три, мадам. Ну, а в личной жизни - как?
Она замялась, после паузы вяло сказала:
- Да никак... На! Получай!
- Семь-три. Лихо.
- Тренироваться надо, дорогой товарищ.
- Уф, черт, - и он вытер пот со лба. - Ты меня совсем загоняла, Светик.
- Что, запыхался? Давай, давай! Потеря подачи! Минуты две играли молча. Потом она вдруг спросила:
- Ну, а ты - как? Женат? Детей, небось, куча? Помню, все мечтал детишек завести.
- Нет, я не женился, - и он пропустил не очень сильный удар. - Восемь-три. Радуйся. Я один... Хоть мне это и не нравится - я один.
- А почему?
- Как ты думаешь - почему? - и он слишком низко склонился и слишком долго искал упавший шарик.
Она смотрела на него с кривой усмешкой. Бледная, худая.
Он выпрямился. Пунцовое лицо.
- Ты, вероятно, даже гимнастикой не занимаешься, - заметила она. - Вон какое брюшко отрастил. Совсем стал, как кегля.
- А ты... а ты!.. - и он задохнулся от обиды, словно оскорбленный подросток. - А ты - цапля!
- Ишь, сразу обиделся, - снисходительно улыбнулась она.
- Я всегда был обидчивым.
- Помню. А все-таки - почему не женишься? - спросила она с искренним любопытством.
- Играй, играй!
- Почему же?
- Не скажу! - и он притворно рассмеялся. - Потому что я - однолюб! Ха-ха-ха!
- Что ж тут смешного? - спросила она, легко отбивая его вялый удар. - Однолюб - это прекрасно...
- Это звучит гордо! - воскликнул он, натужно кривляясь - и шикарно срезал: - Семь-четыре!
- Хороший удар, - похвалила она. - Придется мне подналечь. А то еще, чего доброго, проиграю.
- Не все ж тебе выигрывать!