А я вдруг стал есть из горшочка, страшный голод на меня вдруг напал. Ложки близко не было, так я пальцами доставал кусочки мяса, картошки и хлебной коркой соус подцеплял, потом прямо через край отхлебывать - кушанье было, как всегда, из всяких остатков: там и борщ, и второе, что собрать удалось. Потом я кое-как поднялся со стула, утвердился на ногах, опустил руки, шагнул три-четыре раза, меня все куда-то вбок заносило, я хотел поправиться, ноги подогнулись, и я на полдороге упал, лежу посреди комнаты и думаю: "Надо бы мне сесть", но лежать мне приятнее, только холодно.
Даже не знаю, как три шага до кровати прополз и как в кровати я опять очутился. Немного согрелся и опять жду. Доброго ничего не жду. Долго лежу, уже темно за окнами, и замечаю, что ходики замолчали, перестали щелкать. Значит, и часы остановились: конечно, это Филатов перед уходом забыл цепочку с гирькой подтянуть, вот и все. Да ведь с ним этого никогда прежде не случалось, даже после всех флакончиков, он эту гирьку, в виде сосновой шишки, всегда заботливо подтягивал кверху, а теперь, значит, и этого больше не будет - все, все старое кончилось и рухнуло. Теперь только ждать: как именно это все произойдет.
Наконец стукнула в сенях дверь, я услышал и сразу узнал ее шаги, но и шаги были не те, что всегда. Все было не то.
Она заглянула ко мне, приоткрыв занавеску, но не вошла, осталась стоять, точно на пороге, не перешагнув невидимую черту нашего отгороженного, занавесочного, хлипкого "дома".
- Ну как ты?.. Все уже знаешь? К тебе Женька прибегала?.. Теперь мы с ним по улице ходим, разговариваем, выясняем… Почему я из поезда выскочила, от него сбежала?.. Что ты лежишь, молчишь? Ты-то хоть знаешь? Молчишь? Вот и я не знаю… А если я с ним уеду, как ты тут без меня останешься?
- Я уже вставать могу… Встал сегодня.
- Да, ты теперь уже поправишься. Я тебе не очень и нужна буду. Тебе лучше будет, если я уеду? У тебя теперь все документы, поедешь, куда захочется. У тебя ведь жена? Ну, мало что у нее другой. Тебя столько лет не было, может, она обрадуется, что ты нашелся… Вот мука моя, опять он. Под окошком стучится. Не сюда же его звать, пойду опять к нему на улицу.
Закуталась в платок, настоящего пальто у нее все еще не было - так у кого-то одолженное легонькое, на одной подкладке.
Кажется, долго она не возвращалась. Уже Филатов вернулся с работы, вздыхает за занавеской.
- Ходят там, ходят!.. От угла до угла… туда, сюда… все ходят… ходят…
И тут же, следом, вскоре появляется вдруг она сама. Ко мне даже не заглядывает.
- С приездом вас, мадам! - приветствует Филатов. - Нагулялась? И говорить не можешь? Трясет тебя?.. К печке жаться - это тебе не поможет. На уж, хлебни из флакончика.
- Не надо.
- Ну трясись дальше.
- Пес с ним, дайте, отхлебну.
- Мерсите вам, а не "пес" надо отвечать… На! Ты нос зажмурь, не дыши, пока не хлебнешь. Поняла? Потом дыши.
- Ох!.. Огонь!..
- Ага, мое крепенькое… Кончили разговоры?
- Кончили… Ох, по всем жилкам побежало, спасибо. Кажется, кончили, слава богу.
- Зовет обратно?
- Ага… Даже план у него готов: объяснить, как это получилось, что я с первого захода не доехала… Зовет?.. Куда там! Требует!
- Ну а ты ему что?
- Дайте еще глотнуть… Мороз на улице… Что я ему? Лепечу чего-то, а губы сводит. И хамила, и грубила, и просила.
- А он тебе что?
- Молоток. "Ты добровольно дала мне свое согласие". - "Помню я про согласие, помню, - говорю. - Ты в меня влюбился, помню, но ты же видел, что я в тебя не влюбилась? Видел или нет?.." - "Все равно, ты добровольно дала согласие за меня замуж, следовательно…" - "Что следовательно? Обманула тебя? Ладно, моя вина, но вот теперь я тебе говорю: не любила я тебя. Виновата, а не люблю. Как теперь по-твоему? Тебе это ничего?" - "Печально, но поскольку…" - "Так мне все-таки с тобой ехать? Настаиваешь?" - "Я своих решений не меняю и от своего отношения к тебе не отказываюсь…" А я ведь, правда, сперва хотела у него прощения просить, все-таки живой человек…
- Деревяшка! - благодушно вставляет Филатов и опять весело звякает своей стеклянной пробочкой. - Пень!
И тут опять с улицы в окошко стук.
- Нет, я не выдержу! Опять меня!.. Что мне ему сказать, отпустил бы мою душу…
- Я тебе слово назову, хочешь?.. Ты ему только скажи: давай польтами поменяемся и будем гулять дальше. А то на тебе дерюжка насквозь светится, а на нем демисезон с ворсом.
- Ну вас совсем! Ухх, опять стучит, дятел. Опять идти.
Тут я опять ничего не помню, кроме дурного ожидания. Безотрадного сознания, до чего мне сейчас плохо, но это еще только ожидание, а скоро будет по-настоящему худо, навсегда и совсем. И даже когда она в последний раз хлопнула дверью, вернулась в дом, со двора так пахнуло ночным морозцем, зубами стучит, не может слова выговорить, второпях кое-как раздевается, чтоб скорей под одеяло нырнуть, и потом лежит рядом со мной, все тело как ледяшка и трясется, не может остановиться, - я лежу не шевельнусь и все жду, ожидаю, что будет.
- Ну, продала я тебя, миленький… Искала тебя по всем городам, с ума сходила, нашла и вот… Нечаянно, а продала… - слова невнятно выговаривает, как бывает, когда скулы сводит от холода, и голос прерывается, будто приходится сдерживать смех.
Филатов, конечно, не спит, прислушивается, ничего толком разобрать не может и строго прикрикивает:
- Ясней говори, чего там натворила! Не бормочи под нос! Чего он тебе?
- Теперь все… Совсем новый разговор… Спуталась с подонками! Этого так нельзя оставить… Он все знает. Что ты еще документов не получил. И его долг довести до сведения, не знаю кого. Начиная с Аникеева… Заметил, что я испугалась, и тут он как на коня вскочил и на меня сверху вниз… нет, хуже: я ему теперь и не нужна… он теперь разгадал, что я знакомство с ним завязала с такой целью, чтоб использовать его служебное положение… Но он разгадал!
- Ай-яй-яй-яй!.. - тоненько и протяжно запел Филатов. - Ишь чего придумал!.. А ведь оно, пожалуй, и не без того? Оно, пожалуй, и правда, а?
- Да, я ведь повсюду искала… А тут комиссия, я ему все и рассказала, что надо и чего не надо, помочь просила. Выходит, продала. Теперь он все припомнил. Похлопочет!
- Это он с досады, с мужицкой злости… Это сгоряча. Покипит и выдохнется. А что ты ему наболтала, умница? Зарезал кого твой Калганов? Преступление сделал? Тайна у вас ужасная?
- Никакой ужасной тайны у нас нет. А если опять придется разбираться? Уж горели в этом огне, горели и погасли, а я, дура, свежих дров подкинула.
- Говорю тебе, перекипит у него обида, он и плюнет!
- Не знаете вы его, Филатыч! Думаете, он мстить пойдет? Вот нет! Он уже себя вполне уверил, что это его такая обязанность и он выполняет долг! Верит, честное слово!.. Искренне верит, не притворяется, но только у него его долг почему-то каждый раз, удивительным образом, оказывается в аккурат… совпадает с его интересом… с пользой. Ну можешь меня благодарить, как я тебя подвела.
Я лежу, эти их переговоры с Филатовым слушаю и даже понимаю, но чувствую только одно, что она сейчас рядом со мной и не бросит меня, не уйдет, а там будь что будет! Потихоньку ее успокаиваю, ведь правда никого я не убивал и тайны у меня не было никакой. Я все существенное уже рассказывал Аникееву.
- А про монастырь рассказывал? - шепчет она мне в самое ухо. - Почему ты в монастыре оказался, а не в колонне с другими заключенными, когда их в каменоломню вели?
- Нет, не говорил. Просто чтоб еще лишней путаницы не выносить. Спасибо, главное размотали. А это уж подробность.
- А как же ты сказал?
- Без памяти был. Это и правда. Контужен.
- А сам мне говорил: с лестницы свалился.
- Верно, с лестницы, да это к делу не относится.
- Так, значит, оно и есть: продала я тебя. Ведь я тогда Медникову все и про монастырь, и про лестницу рассказывала. Теперь опять: будешь объяснять, почему умолчал… Все сначала! О, окаянная, раскисла, разоткровенничалась, нашла дружка… Нет, я сама завтра с самого утра к Аникееву пойду, добьюсь, все расскажу… какого я себе заступника нашла, ловко придумала, а после пускай Медников приходит, тебя опять под подозрение подводит из-за бабы, дуры-кретинки… чтоб у меня тогда язык отсох…
Так полночи она все себя и Медникова проклинала, плакала, прощения просила и меня же ругала и даже за плечи трясла, чтоб я опомнился и понял, до чего нам опять будет плохо, и зря ее не утешал… И как это с ней бывало: на мокрой подушке, стиснув мне шею обеими руками, среди всхлипываний и прерывистого шепота, прижавшись мокрыми губами к моей щеке, она вдруг крепко заснула, не разжимая рук во сне, наверно боялась, вдруг меня Черномор унесет. Потом помню, вдруг я сам просыпаюсь, вижу, она сидит, подогнув коленки, на пятках, и лицо у нее странное, точно невиданный блаженный сон приснился, голые коленки из-под единственной нашей на одну лямочку зацепленной рубашонки далеко высунулись, - ей уже жарко, и лицо горит, и все сияет в ней: лицо, горячая кожа, весело растрепанные, лохматые волосы, - смотрит на меня, ждет, когда я глаза открою.
- Что такое? Случилось что?
- Да. Видение!.. Все я себе вообразила. Шаг за шагом представила: как я к нему утром бегу, вот пришла, сижу и каюсь, рассказываю, а он на меня смотрит, и я на него, смотрю, и мне себя видно, как в зеркале: сидит дура. Настоящая дура беспробудная. С чем Медников к Аникееву пойдет? С досадой, со злостью, под видом деловитого предупреждения? Да вообрази ты только их вдвоем рядом! Тут Медников, и тут, напротив, - Аникеев, молчит и слушает… Да он сам понимает. Это к Аникееву-то? К Копченому-то? Да не пойдет же он! Ничего не будет… Ничего нам не будет!..
Подушка еще от слез не просохла, она после всего отчаяния покачивается, стоя на коленях, и тихонько смеется от радости.
Голос звал его издалека. Настойчиво негромко звал, умолкал и опять возникал и терпеливо, тихонько звал его к себе. Немного погодя ему показалось, что это голос дочери. Несомненно, это был ее голос, только какой-то новый, ритмически-напевный, улыбающийся и теплый. Наконец он и слова стал различать. Нина, наклонившись над ним, спрашивала, прислушивалась и опять начинала:
- …Боль проходит понемногу?.. - Не дождавшись, отвечала сама: - Боль проходит понемногу!.. - Уже уверял, внушал, твердо убеждал ее голос: - Не на век она дана!.. Ты меня слышишь? Не на век она дана! Злую муку и тревогу побеждает тишина!.. Побеждает!.. Победила?
- Тишина… - наконец отозвался Алексейсеич.
Значит, опять у него были всякие беспорядки, полубеспамятство, долгий приступ, после которого он вернулся на свое место, и вот Нина звала и вызвала его совсем. Тишина была в нем и вокруг него, и это было хорошо.
Нина его не торопила, опять напоила прохладным освежающим, вытерла одеколоном "Лаванда" лицо, руки.
До того ожесточенно и сильно терла ваткой шею за ушами, что наконец он тихонько засмеялся: ведь точно так она его "умывала", сидя у него на коленях, когда она была его пятилетней дочкой. Он увидел ее нахмуренное детское лицо с беспощадно и строго стиснутыми в нитку губами, открыл глаза и увидел ее взрослое, получужое, милое лицо. Только губы были плотно сжаты, как тогда. Тугие, свежие, молодые губы, стиснутые по-детски в ниточку.
- Вот так-то лучше… А то лежишь, не отзываешься, а я знаю, что ты тут и слышишь… Я хотела спросить: что Аникеев, правда не подвел?
- Кто?
- Прекрасно знаешь. Ты только не договорил… Аникеев!
Значит, она слушает, как-то по-своему запоминает, складывает, как кусочки мозаики, то, что иногда бессвязно, с пропусками, ночь за ночью слышит во время дежурств у его постели.
- Такие Аникеевы как раз не подводят, - еще вяло, спросонья выговорил Алексейсеич.
- Прекрасный, лимонный Аникеев!.. Привет ему, привет! Да?..
- Привет! - согласился Алексейсеич.
В комнате было полутемно, что-то звенело над крышами за открытым окном, радио и лифты молчали, одиночные машины с жужжанием редко проносились далеко внизу по улице. То, что было множеством неясных ночных шумов, далеких и близких звуков, от долгой привычки казалось ему тишиной.
Боли не было. Он даже не мог бы сейчас вспомнить, каково это бывает, когда болит.
- Ну ладно. А что дальше? Что потом? Что… Ну что? С ней? Я о ней тебя спрашиваю.
- Дальше?.. - видимо с трудом стараясь сосредоточиться, он запнулся в печальной нерешительности и растерянно замолчал, с видимым усилием вглядываясь в даль своей памяти, как будто совсем позабыв ее вопрос или не умея подобрать ответа. - Дальше - как у всех… Разве бывает что-нибудь дальше?.. - он точно спрашивал у кого-то, все продолжая вглядываться в свою дальнюю даль.
- "Как у всех"!.. Ужасно это: "как у всех"… Неправда!.. Не может быть. Ведь это твоя жизнь… живая, и жива в тебе тоска этой потери, она с тобой сегодня, сию минуту, здесь! Я все время следила за тобой, пока ты рассказывал. Может, она единственная в твоей жизни вправду тебя любила, искала, нашла!.. Несчастный ты человек, как она тосковала и рвалась к тебе… И ты все упустил, да? Все свое счастье… Ты!
- Наверное, я… - выговорил он шепотом.
Нина, распалявшаяся все сильней, оборвала, точно наткнулась с разгону на этот тихий, безутешный звук, испуганно заглянула близко в его большое, угрюмое лицо, на котором дрожала кривая гримаса нелегко и неумело удерживаемых слабых слез.
- Ох, прости, я не смею трогать, не буду, грубая идиотка!.. - быстро наклонившись, она ткнулась лбом ему в плечо и так осталась, не поднимая головы, стиснув зубы от стыда. Скоро она почувствовала, что плечо, в которое она упирается, тихонько ее отталкивает. Она выпрямилась.
Лицо Алексейсеича было опять, как всегда, в порядке. Спокойно попросил:
- Ты договаривай. Не обращай внимания.
- Уже лишнего много переговорила.
- Не огорчайся. Это ничего. Совсем ничего. На самом деле все ведь просто. Просыпаешься утром, а к вечеру усталый засыпаешь. Один раз в сутки. И в жизни один раз: проснешься, поживешь и, совсем усталый к вечеру, вспомнишь, чего ты там напутал… или прозевал за день, улыбнешься… навсегда… и засыпаешь к вечеру, к старости… У меня, конечно, коряво получается… Ты спрашивала: откуда? У тебя на верхней полке, не помню какой, том стихов. Все тот же Блок. Потертый корешок, а на оборотной стороне обложки карандашом помечена цифра странички. Мелко помечена.
- Это ты-ы? Ты ее вытаскивал? Наверное, "Незнакомка". Нет?.. Вот кто, значит, у меня книжки таскал, а потом потихоньку на место всовывал?.. - с облегчением договаривала уже из своей комнаты Нина, залезая на табуретку, чтоб дотянуться до верхней полки.
Вернулась она, перелистывая книжку.
- Вот, нашла… "Боль проходит понемногу…" Да, я читала, но не обратила внимания… вот: "чтоб в последний раз проплыли мимо, сонно, как в тумане, люди, зданья, города… Чтобы звуки, чуть тревожа легкой музыкой земли, прозвучали, потомили над последним миром ложа и в иное увлекли…" - Нина исподволь, тревожно метнула взгляд на отца. - Конечно, я все время слышу; знакомое. Это грустно?.. - несмело спросила она.
- Нет, это точно. И хорошо.
- Да, понимаю. Ты тихонько вспоминаешь, что было. И чего нет. И… хорошо?
Он утвердительно прикрыл веки.
- Тогда и я могу договорить, чего мне прятаться? Пока ты, так нескладно, часто путано, рассказывал… Я ведь понимаю, ото ты не мне, ты себе вслух вспоминал, я тебя по полночи не отрываясь слушала и все думала, знаешь о ком? О ней… Честное слово… О, милая, сумасшедшая, спасибо, что ты все-таки у него была, хоть когда-то, раз в жизни, была ты. а не одна эта до одури благополучная, гладко накатанная, как асфальтированная дорога, трехкомнатная жизнь: лифт, телевизор, квартальный план, жена, хоккей, обед, пятый этаж главка, премия, путевка в Крым, отпуск, и так все снова, все снова, и в конце концов амбулатория, больница и о-ох!.. - она одним духом, как автоматную очередь, выпустила серию свысока презираемых ею слов и тут же уловила звук поскребывания ключа, нашаривающего узенькую щель дверного замка.
Он тоже услышал.
Нина мгновенно бесшумно отодвинула близко придвинутое к изголовью кровати кресло, мягко захлопнула книгу и выскользнула за дверь. Через несколько секунд она, уже без книги, спокойно выходила в прихожую навстречу матери.
Та, поспешно притворив за собой дверь, спросила торопливым шепотом:
- Ну, что у вас тут? - Обе руки ей оттягивали тяжелые, туго набитые хозяйственные сумки.
- Да что с тобой? - чуть попятилась от удивления Нина. Очень уж у матери были отчаянные, испуганно-вопрошающие глаза. - У нас все ничего. Он задремал, кажется.
Глаза медленно закрылись вместе с долго задержанным глубоким выдохом облегчения. Выпущенные из рук сумки с мягким стуком шмякнулись об пол.
Нина подхватила второпях наброшенное мимо крючка вешалки пальто матери и машинально, все еще с легким недоумением, обернувшись, смотрела ей вслед, когда она неслышно вошла в комнату к отцу и, наклонившись над ним, долго прислушивалась к его дыханию. Он дышал ровно, с закрытыми глазами. Тогда она протянула руку и странным, нежным и робким движением плавно обвела ладонью вокруг его головы, как будто погладила, даже не прикоснувшись.
От неловкости, будто нарочно что-то подсмотрела, Нина поспешила отвернуться, наткнулась на сумки и сделала то, чего обычно не делала: подхватила их с пола, отнесла на кухню и стада разгружать, выкладывая масло, курицу с длинной шеей, пакеты с крупой и сахаром на стол.
- Что это ты сегодня так рано? - минуту спустя спросила она вошедшую в кухню мать не оборачиваясь, расставляя и снова переставляя в шахматном порядке пакеты на столе.
- Ему не было плохо?
- Да нет же… он спал, потом проснулся, поговорили немножко перед твоим приходом. Я все ему дала, что полагается.
- Да?.. Ничего не было?.. - еще недоверчиво хмурясь, опять спросила мать. - Ну, слава богу. Я что-то места себе не находила. С работы сбежала. Со скандалом. Помчалась домой.
- А куру, и сахар, и крупу по дороге все-таки купила?
- Напрасны эти сарказмы. На работе девочки теперь мне покупают и утром приносят.
- А я потом все это лопаю.
- Вовсе я не то хотела сказать. Наоборот, ты очень много… Ты хорошо дежуришь у отца. Ты не высыпаешься.
- Я сижу, лекции читаю. Привыкла по ночам. Мне это ничего. Чай будем пить?.. Кофе лучше? Я поставлю.
Тяжело облокотившись на кухонный столик, мать рассеянно следила за Ниной, пока та кипятила кофе, резала хлеб.
- Ты похудела.
Нина равнодушно передернула плечом.
Сидя друг против друга у маленького столика, за которым обычно помещалось три человека, они пили кофе, намазывали масло на хлеб и долго молчали, как привыкли всегда молчать за этим столом.
Все двери были раскрыты так, чтоб они могли услышать малейший звук из комнаты, где лежал Алексейсеич.
- Он о чем-нибудь с тобой… говорил? - беззаботно прихлебывая маленькими глотками из чашки, спросила мать, настороженно ожидая ответа.
Нина усмехнулась снисходительно:
- Думаешь, опять об этой девочке. О Леле? Нехлюдовой? Нет, не беспокойся, не говорил. Вообще он, кажется, никогда не возвращается к тому, что однажды вспомнил.
- Я и забыла о ней. Больше нет заботы. Да и пускай.
- Ты к своей Маргарите поедешь?
- Сил нет. Не поеду… Надо бы съездить… Может быть, поеду. Тебе никуда не надо уходить?