Когда наливал в стакан, рука его заметно подрагивала. Он заглотнул стакан тремя огромными глотками. "Бедный!" - подумала Кира. Тихомиров глубоко вздохнул, затянулся сигаретой и замер, забавно, с глубокомыслием прислушиваясь к тому, что происходит в его чреве.
- Мало! - заметил авторитетно. Быстренько нацедил второй стакан. Выпил. Опять посидел, прислушиваясь. Облегченно, жалобно улыбнулся. Взглянул на Киру просветленно.
- Как тебя, говоришь, зовут, девушка?
- Кира Новохатова.
- А, верно. Возьми вон там за книгами на полке еще один стакан. Пиво свежее.
Кира нашла стакан, мутный и серый.
- Чистый, чистый, не сомневайся! - Тихомиров откупорил вторую бутылку, налил Кире и себе. - Курьершей, значит, работаешь. Молодец! Хорошая профессия. А учиться не собираешься?
- Собираюсь, - ответила Кира и сделала аккуратный глоток. - Вкусное пиво, давно я его не пила.
- А что же ты пьешь?
- Что поднесут. Я нетребовательная.
И наконец она увидела чудо. Выпученный взгляд багроволикого толстяка сосредоточился на ней, сфокусировался, стал спокойно-осмысленным, в нем вытаяла, расцвела веселая приязнь - теплая человеческая душа явилась наружу и потянулась к Кире робкими, ищущими щупальцами. Тихомиров зычно хохотнул.
- Ох, умница! Да ты что же старика дурачишь? Такая же ты курьерша, как я карточный шулер. Впрочем, сравнение хилое - призвание карточного шулера я в себе загубил смолоду. Кира? Ничего, Кира, я запомню. У тебя улыбка как сто тысяч роз. Тебя всегда будут любить. Пей беспечально. За то, что заглянула ко мне, спасибо! Но, собственно, какие важные дела заставили тебя войти в эту тюремную камеру, где томится дух язычника, угораздившего родиться в эпоху поголовной обезлички? Я понятно говорю?
- Вижу, дверь открыта - я и вошла. - Кира в неожиданном оживлении Тихомирова угадывала искусственность, ненадежность, но это ее не смущало. Она расслабилась и никуда больше не спешила, и ничего не боялась. Она с наслаждением допила стакан до донышка и причмокнула.
- Еще бы воблы!
- Да у меня есть! - Тихомиров возбужденно задвигал ящиками стола и извлек из одного пакетик, но не с воблой, а скорее с засушенными карасиками. И, похоже, засушенными в прошлом столетии. Карасики рассыпались под пальцами. Тихомиров шумно огорчился: - Эхма! В кои-то веки собирался угостить хорошего человека. Не получилось. На выход есть. Есть выход! Хочешь, Кира, попробовать настоящего вяленого угря? По глазам вижу, что хочешь. Твои глаза, красотка, истинно зеркало души, и там одно желание - отведать угря, провяленного под суровым северным солнцем. Я угадал?
- Угадали.
- Тогда поехали.
- Но мне надо хотя бы позвонить.
- Звони. Вот телефон. Мужу будешь звонить? Зачем тебе муж? Тебе нужно жить не с мужем, а со звездами.
Кира, отвечая спокойной улыбкой на неуклюжие ужимки разгорячившегося фавна, набрала домашний номер. Гриша не ответил - наверное, еще трясется в автобусе. Тихомиров наспех доглотал остатки пива, полную бутылку сунул в портфель. Движения его неожиданно стали точными, упругими.
- Вы подождите меня на улице, - попросила Кира.
- Только недолго, - предупредил Тихомиров. - Помни о вяленом угре!
В отделе, уже опустевшем, она села за свой стол. На мгновение ее охватила горькая печаль. "Зачем?" - подумала она. И сама себе тут же ответила: "А затем, что живу!" Сердечко ее учащенно тикало, как перед погружением в холодную воду.
Тихомиров маячил на той стороне улицы, у открытой дверцы такси. Лицо его пылало багрянцем зари. Он шало махал ей портфелем: "Сюда, сюда!" Кира вспомнила его строчки: "Век ненавистный, век звенящий, удержи меня над пропастью!.." Этот человек не удержался, из пропасти торчали его дрожащие руки и пучился обескураженный глаз. Он туда свалился, но дна, видно, не достиг, корчится, цепляется за хрупкие побеги терновника. И глаз, обезумевший, зияет, как крик.
- Если он дома, - сказал Тихомиров, когда машина тронулась, - то считай, судьба нам улыбнулась.
- А если его нет дома? - Кира не спрашивала, кто этот счастливый обладатель вяленого угря.
- Обязательно дома. Ему нельзя на улице появляться. Как появится, так ему и крышка.
- Почему, Петр Исаевич?
Тихомиров сидел с ней на заднем сиденье тесно, дышал жарко и сипло.
- На улице московской галлюцегенов полно, соблазнов то есть. А он, дружок мой Степан, на соблазны падок. Падший ангел он.
Тихомиров гудел слова мрачно, с подозрительными паузами. Кира была наслышана о диковинных перепадах в настроении этого человека. И все же она нисколько не тревожилась. И душное его присутствие ее не угнетало. Она не сделала движения, чтобы отодвинуться.
- Интригуете, Петр Исаевич!
- Голос у тебя чудный, Кира. Опаляет нутро, корябает... Ты падших ангелов не избегай, они неопасные. Других беги, которые во благости. Мой Степан когда-то мыслил мир спасать своим примером. Тогда вот не дай бог было с ним встретиться. А теперь нет, теперь он послушный, как дрессированная мышка.
- Он священник, что ли?
- Кем он только не был. Научным работником был, официантом, актером, кажется, был. Но потом стал падшим ангелом. Это его призвание. Как-то сидел в уголку, и померещилось ему, что он истину познал. Какую уж - речь долгая. Но истину. Он за ней погнался, в охапку схватил, начал ото всех оборонять, ноги ему в свалке переломали, уши отодрали, башку в грудную клетку заколотили - и он стал ангелом.
- Падшим?
- Сначала просто ангелом, а уж после, естественно, падшим. Нашел себя. Впал в окончательное состояние человека мыслящего.
- Это все аллегория такая? Я ведь девушка простая, от аллегорий теряюсь.
Тихомиров объяснил шоферу, куда ехать и где сворачивать, потом обернул к Кире перекошенное сумрачной гримасой лицо.
- Единственная аллегория, Кира, это наша собственная жизнь. Все остальное - реальность.
Они заехали в Замоскворечье, там попетляли среди старых домов, чудом уцелевших в кошмаре генеральной перестройки. Тихомиров расплатился с шофером и чуть не оставил в машине портфель, но Кира ему напомнила. Он ей доверил этот портфель нести. Сказал:
- Там пиво. Жаль, если пропадет.
Он подвел ее к одному из домиков со двора, к ветхой деревянной пристройке. У входа крылечко, как у деревенской избы. Звонок черный, большой, электрический. Дверь обшарпанная, дерматин на ней клочьями. Тихомиров надавил кнопку звонка и сказал, что придется подождать. Минуты через две за дверью началось движенье, что-то упало со стеклянным звоном. Отворилась черная щель, и голос, чистый и молодой, сказал:
- Входи, пожалуйста, Петр, друг мой!
Тихомиров взял Киру за пальцы и провел по узкому темному коридорчику. Комната, в которой они оказались, была освещена старинным канделябром, с неумело воткнутой в него электрической лампочкой. Обстановка немудрящая, но с претензией на уют - старая тахта, помятые кресла, деревянные, грубого тесу, книжные полки, просторный стол посредине, в углу чугунная подставка с захватами для цветочных горшков, цветов, правда, нету, на полу - облезлая шкура какого-то неведомого зверя. Небольшое круглое окно на уровне пола, занавешенное свитером, - вопиющий эстетический диссонанс.
Обладатель чистого голоса, хозяин, мужичок низкорослый неопределенного возраста и приятной внешности. Самое броское в нем - чудные, девичьи завитки темно-седых волос, закрывающие виски и уши. Во всем облике что-то кукольное, надуманное, но милое, трепетное. Он был похож на мультипликационный кадр.
- Не ждал? А мы пришли! - прогудел Тихомиров.
- Как не ждал? Почему? Очень ждал. И вчера еще ждал, и сегодня. И рад! Весьма рад.
- Напрасно радуешься. Мы к тебе с Кирой приехали вяленого угря кушать. А если ты его, Степушка, уже сам съел, не сносить тебе головы.
- Как можно! - Человек обернул к Кире сияющее радостью лицо, и она увидела, что у него живые синие глаза, словно с двойными, расщепленными зрачками. Но в этом противоестественном, прыгающем расщеплении не было ничего отталкивающего, наоборот, хотелось смеяться и подмигивать. - Вас, значит, Кирой зовут? А меня Степаном.
- А по отчеству?
- Не надо, уважаемая. Степушка и есть. Так меня Петр Исаевич славно величает. Мне нравится. Да и не так уж я стар, шестидесяти годков нету. По нынешним временам почти юноша. И сохранился я хорошо, живучи в подземелье. Вы не находите, Кира?
- Нахожу! - Она уже поняла, что между этими двумя людьми идет какая-то игра, не сегодня начавшаяся, наверное увлекательная, но ей невнятная и недоступная. Вообще-то она не любила попадать в такое положение, но сейчас ей все равно было весело и приятно оттого, что два пожилых, необычных человека за ней яростно и смешно ухаживают, усаживают поудобнее, и главное оттого, что таинственный и свирепый Тихомиров, к которому она испытывала непонятное давнее влечение, держится с ней по-свойски и даже с уважением.
Хозяин быстро соорудил стол: сбросил на пол ненужное - бумаги, тряпки, отодвинул в сторону пузырьки и тюбики с красками, застелил освободившееся место клеенкой, куда-то смотался из комнаты и вернулся с чистыми тарелками, стаканами, вилками и графином с мутноватой жидкостью. Нарезал батон белого хлеба и наконец с торжественным видом достал из шкафчика полиэтиленовый пакет и вывалил на клеенку его содержимое. По первому впечатлению это были мелко нарезанные кусочки резиновой подошвы. Соответствовал впечатлению и тягучий клеевой запах, заполнивший комнату.
- В холодильнике есть еще кусок колбасы, - сказал Степан. - Если кому э т о не понравится.
- Кому не понравится?! - строго спросил Тихомиров.
- Все же некоторым образом на любителя закуска. Не всякий организм примет.
- Мой примет, - уверила Кира бодро. - А в графине у вас что налито?
Степан уважительно поднял брови.
- По древнему рецепту ацтеков. Специально под угря готовится. На сорока травах и кореньях. С добавлением мумиё.
В графине оказался натуральный дремучий самогон. Кира его выпить не смогла ни глотка, и хозяину пришлось еще раз уходить, чтобы принести воды для дамы.
- Женская красота для него губительна! - успел заметить Тихомиров, долго нюхавший кусочек угря, как бы жалея его есть.
Степан, вернувшись с водой, начал объяснять Кире, как надо пить настойку ацтеков. Надо было задержать дыхание, проглотить, потом положить в рот кусочек угря и лишь потом выдохнуть.
- Главное, чтобы запах отделить, не брать его внутрь, - пояснил Степан. - Вы, Кира, плохого не думайте. Это гималайский корешок в ней благоухает.
Кира выпила и не померла. Правда, она перепутала вдох с выдохом и долго перхала, проливая горючие слезы. Степан заботливо постукивал ее по лопаткам сухоньким кулачком.
- Чудесно, - заметила Кира. - Букет специфический.
Теперь настал черед лакомиться угрем. Это второе испытание Кира выдержала даже с некоторой лихостью. Она не раздумывая разжевала небольшой кусочек и проглотила. Попыталась благодарно улыбнуться, но не сумела. Рыба оказалась наполнена ядовито-острым соком, обладающим явно парализующим свойством. Кусочек долго стоял в горле без всякого движения.
- Ну и каково? - ласково поинтересовался Тихомиров.
- Впервые в жизни я могу сказать, что счастлива и удовлетворена, - ответила Кира, обретя дар речи.
Тихомиров, блаженно сосущий рыбий хребетик, откинулся в кресле и с азартом рубанул ладонью по столу:
- А, Степан?! Ты видишь! Вот она, молодежь! Вот они, девицы-красавицы! Смена наша. Входит нынче в мой кабинет этакой смиренной тенью и представляется курьершей. Я-то сразу сообразил, какая это курьерша. Но виду не подал. Попросил ее слетать за пивом. У меня к тому времени началась изжога. На совещании я был у главного. Копают ведь они под меня, да так гнусно копают, как в России раньше и не умели.
- В России по-всякому умели. Не умаляй! - перебил его Степан.
- Молчи, падший! Ладно... - Тихомиров потерял мысль и с укоризной поглядел на Киру.
- Вы сказали, что под вас копают, - помогла ему Кира.
- Конечно, копают! А ты думала как? Я ихнюю идиллию вшивую нарушаю. В свою вотчину превратили издательство, а я им мешаю. Вот и копают. Раньше хоть по мелочам досаждали, по линии поведения. А ведь теперь что - теперь ярлыки в ход пошли. Слышишь, Степан?
- Я тебя хорошо слышу, Петя. Успокойся. Пусть развлекаются. Это дело знакомое. Устоишь, даст бог.
Тихомиров раздувался желчью, как мяч, еще более побагровел, налил себе воды. Уперся гневным взглядом в стену. Степан сделал Кире знак, чтобы она тихонько сидела, не встревала. Он как-то так ловко пальцами прищелкнул: пусть, мол, выговорится Тихомиров, не надо ему мешать. Кира укромно притаилась в кресле. Ей почудилось, что Тихомиров не случайно завел этот разговор, что знает он о ее шашнях с Нателлой Георгиевной, и сладко испугалась.
- Мне шьют поверхностное отношение к проблемам! - загремел после передышки Тихомиров. - И кто шьет? Маменькины сынки да манерные дамочки с развращенным, испорченным воображением. Свиньи безмозглые! Да из них ни один жизни не знает. Они жизнь по газетам изучили. Дети оранжерей, нюхнувшие мудрости из школьных учебников и возомнившие о себе невесть что. От них за версту смердит посредственностью. О-о, я этот запах помню отлично... Ты что, Степка, лыбишься, как сурок? Ты послушай! Они талдычат, что мы плохо освещаем производственную тематику. Фу-ты ну-ты! Да они рабочих в глаза не видели, если только на экскурсии. Если такая наманикюренная, философствующая дамочка встретит рабочего лицом к лицу, она в обморок упадет. Ее придется три дня нашатырем отпаивать.
- Нашатырь, Петя, лучше нюхать. Его пить вредно.
- Молчи, остряк! Я понимаю, культура, которую поднимают на щит в таких издательствах, как наше, всегда вторична, но не до такой же степени отрываться от корней, от масс. Нельзя же бесконечно и с упоением возводить хоромы на песке, ведь рано или поздно они рухнут и придавят своих строителей. Но я бы и это принял, гори они все синим пламенем. Не нами заведено, да и устал я очень. Так ведь они мало того что говорят на белое черное и на черное, что это белое, так еще хотят, чтобы я восторгался и умилялся. Фигу вам! Я свою зарплату отрабатываю, но святого не задевай. Не выводи красивые словеса на крови - того душа не стерпит. Сочиняй научные труды, дели чины и награды, но на душу человеческую не замахивайся и меня в сообщники не зови! Уйду я скоро, Степаша, сам уйду. Невмоготу мне. В этой упряжке мне не сдюжить.
- Куда уйдешь, друг?
- Куда-нибудь. Забьюсь в берлогу, как ты, и буду выть на луну. Все честнее.
- Я в берлоге не сижу, - с неожиданной обидой возразил Степан. - Я работаю на договорных началах.
Тихомиров издевательски хрюкнул, но ничего не сказал. "Какая жалость! - подумала Кира. - Какие до предела одинокие, покинутые люди... Пыжатся и надрывно шутят. Где их семьи? Где их собственные корни? Почему так тяжело проехалось по ним колесо судьбы? И ведь оба умные и, видно, порядочные, образованные люди. Спросить бы, да неловко спрашивать".
Но она спросила:
- Вы один живете, Степан?
Хозяин смутился под ее безгрешным взглядом, за него ответил Тихомиров:
- С кем же ему еще жить, валенку старому? От него давно все сбежали. Как он на договора переметнулся и зарабатывать мало начал, так от него все любимые и близкие отвернулись. Я же тебе говорил, Кира, это падший ангел. Он, как древние иноки, задумал святостью неправду одолеть. Да не в ту пору родился. Не сориентировался. Ему бы хозяйство и дом блюсти, раз бог особых талантов не дал, а он в горние выси воспарил. А там одиноко и скучно. Одиноко тебе, Степан?
Степан приосанился, грудку худенькую выкатил колесом. Он смотрел только на Киру. Зрачки его больше не прыгали, не суетились, заиндевели в голубизне белков.
- Я Петю люблю, - сказал он ей, - хотя он и беспощадный. Но вам я советую, Кира, держаться от него подальше. У него дар такой - чего не соврет, то охает. И обязательно ему необходимо всех под себя подмять. Ему бы в лесу жить со зверями. Ты не обижайся, Петя, я тебе правду говорю, любя.
- Правду? Да ну? Откуда же ты ее выкопал, эту правду? Плесни-ка лучше своей табуретовки, старый сатир. Это он перед тобой, Кира, выхваляется, добреньким да сирым прикидывается. Но его осудить трудно. Он от женской красоты и погиб. Я от водки, а он - от женщин. Верно ли, Степушка?
- Вам, Кира, с такими, как мы, вообще следует избегать знакомства, - печально заметил Степан.
- С какими?
- С увядшими и ничего толком не постигшими. Мы, Кира, бубны былых сказаний. Сейчас я с вами так говорю, а завтра иначе. Смуту можно в сердце ненароком внести. А со смутой жить нельзя. Петя правду сказал: мой жизненный строй порушила женщина. Да и то не женщина, а неспособность моя, неготовность женщину принять. Она мне явилась, а я ее не сразу и признал, думал - обман очередной нагрянул. Спохватился поздно - уж ни кола ни двора.
- А женщина та где? - с участием спросила Кира.
- Он ее утопил в проруби, - бухнул Тихомиров. - Проверял - ведьма она или нет.
Степан смотрел на приятеля, горестно щурясь.
- Эк тебя ломает. Выпей, друг, успокойся! День-то к ночи повернул.
Кира спросила:
- У вас можно откуда-нибудь позвонить?
- На кухне телефон. На кухне я его приладил, чтобы не трещал над ухом. Пойдем, покажу.
- Сиди! - приказал Тихомиров. - Без тебя найдет. Знаем мы, как ты телефон показываешь, душегуб. Иди, Кира, звони. В крайности, мы этого тигра свяжем.
На кухоньке было чисто, опрятно. Как в обыкновенной квартире - холодильник, стол, табуретки, газовая плита, только с потолка на стены свисали уродливые водяные подтеки. Телефон на подоконнике, не сразу и заметишь.
Трубку снял Гриша. И как же было приятно услышать его родной, приглушенный голос. Он всегда произносил "Алле!" так, будто собирался выведать государственную тайну.
- Гриша, голубчик, ты меня ругаешь, да?
- Это кто?
- Это твоя бедная, несчастная женушка, Гриша. Узнай меня, любимый!
- Вы, наверное, ошиблись номером, гражданочка. Я одинокий, холостой мужчина. Всегда готовый на сумасбродства.
- Гриша, пожалей меня. Я в такой компании жуткой оказалась. Двое мужиков, один жену утопил, а второй Тихомиров. Помнишь Тихомирова? Я тебе рассказывала. Меня на его место прочат.
- И ты уже на его месте?
- Нет, я у него в гостях. Вернее, в гостях у его друга. Представляешь?
- Я рад за тебя. Ты домой сегодня приедешь?
Кира оглянулась, какой-то шорох ей померещился.
- Не сердись, Гриша! Это такие несчастные, пожилые люди. Мне сначала было их очень жалко. А сейчас уже немного скучно. Они однообразные.
- И что вы делаете втроем?
- Гриша - это сказка. Мы едим вяленого угря. Такая вкуснотища. Хочешь, я тебе привезу кусочек?.. Гриша, ты слушаешь? Ты где?
Она не видела, как Новохатов вытянул перед собой руку и сжал пальцы в кулак, вгрызаясь ногтями в ладонь.
- Гришка, ну что ты молчишь?! Ну ладно, я сейчас приеду. Не сердись, милый!