Володька… Приехал, побудет дня два-три, выполнит поручение, выпьет море водки, съест горы закусок и поедет обратно к своим ребятам, к ночам в землянках, к дням на маршах, к кострам в лесу, к стоянкам в деревнях, к быстрой, стремительной жизни, когда ежедневно смотришь в глаза смерти и ежедневно с радостной улыбкой ускользаешь от ее жадных, хищных лап. Он вернется на путь победителей, пройдет города, которых никогда не видел, деревни, говорящие на незнакомом языке, иные, чужие реки, пройдет сквозь леса, где, наверно, растут иные деревья.
Он залпом выпил стакан коньяку. Его обожгло, как огнем, он поперхнулся и глубоко перевел дыхание.
- Ну как, ничего коньячок? Трофейный, - сказал Торонин и опять наполнил стакан.
Алексей почувствовал, что с него хватит, что больше пить не следует, но вдруг все стало ясным и отчетливым, и он вовсе не пьян, он сам удивился, сколько может выпить коньяку, и в голове даже не шумит.
Вдали за окном зазвучала сперва неуверенно, еле слышно, песня. Как шум налетающего ветра, она нарастала, ширилась и, наконец, донеслась словами, звучавшими в ритм отбиваемых по мостовой шагов: "…народная, священная война…"
Алексей уронил голову на край стола и заплакал. Торонин испугался.
- Алеша, что с тобой? Что случилось? Обидел тебя кто? Я ему, я ему… Братишка, я, если надо, постою за тебя, я умру за тебя, ты же знаешь…
Комната колыхалась, качалась вверх и вниз в мутном тумане.
Алексею захотелось присоединиться к доносившемуся с улицы хору. Он подтянул, Торонин за ним. Но скоро они спутали слова и перешли на другое.
Склонившись друг к другу, упираясь лбом в лоб, положив друг другу руки на плечи, они пели одну за другой фронтовые песни, немилосердно фальшивя, перекрикивая один другого, путая слова и мотивы.
Впрочем, каждый вкладывал в пение различный смысл. У Алексея слезы текли по лицу и сердце щемила тоска… Для него то были не слова песни, то была иная, стремительная жизнь. Словами песни он рвался туда, где ему уже никогда не дано быть, взлетал на вершину и низвергался на самое дно человеческого отчаяния. Высокая, победная мелодия рвала сердце, терзала его.
Для Торонина это было просто пение, необходимое человеку, когда он выпьет. Песни были свои, родные, и ничего особенного в них не было, тем более что их приходилось слышать почти ежедневно.
Но эта двойственность восприятия не мешала им, и они пели до тех пор, пока в бутылке не показалось дно и сосед не утомился стучать в стенку, требуя тишины. Теперь в свою очередь расстроился Торонин.
- Эх, вот беда, Алеша, коньяку ни капельки, я, дурак, вчера один целую бутылку выпил. Свинья такая, понимаешь, выпил, а сейчас друга угостить нечем… И петь не дают, стучит и стучит, идиот. Эх, Алеша, сироты мы…
Алексей уже ничего не видел, ничего не слышал. Внезапный, непреодолимый сон свалил его на кровать.
* * *
Когда он очнулся, ему пришлось долго припоминать, где он находится. На столе, чадя черными струями, догорала коптилка. Торонин, широко раскинув руки, оглушительно храпел, и его лицо в неверном свете коптилки казалось лицом ребенка. Алексей взглянул на часы и выругался. Он торопливо застегнул куртку, пригладил волосы. Тронул за плечо спавшего, но тот лишь громче захрапел. Так Алексей и ушел, не разбудив товарища.
Город спал, погруженный во тьму.
В холодном небе стоял узенький ледяной серп месяца, и в его едва различимом слабом свете улицы казались таинственными и грозными. Разрушенные стены, разбитые дома вздымались во мраке, как руины сказочных замков. На зубчатые изломы, покрытые инеем, чуть заметно ложился блеск месяца, окрашивая их в серебро. Черные ямы выбитых окон, казалось, таили в себе неизвестность, словно вот-вот откуда-то раздастся страшный крик и, отдаваясь в городских стенах, понесется эхом по пустым улицам, среди каменных мертвых домов, неистовый, грозный. Голые ветви темных деревьев, облитые слабым светом, вытягивались, как живые.
Алексей вздрогнул, услышав резкий внезапный писк. В разрушенных, зиявших черными провалами подвалах дрались крысы.
Он свернул на свою улицу. Голова болела, во рту стоял кислый, неприятный вкус. "И надо ж было напиться", - подумал он с раздражением и пнул лежавший на тротуаре камень.
- Порядки! Дыр некому заткнуть, камни убрать, - зло выругался Алексей, снова спотыкаясь о предательски притаившиеся в темноте выбоины.
Подъезд был уже заперт, и пришлось долго стучать в дверь, бить кулаками, ногой, пока, наконец, не послышались тяжелые шаги.
- Кто там?
- Свои, свои.
Дворничиха, недовольно ворча, долго открывала замок, спускала цепь. Высоко подняв коптилку, она осветила входящего.
- Вот тоже охота в такое время по ночам шататься…
Алексей прошел мимо нее и свернул на темную лестницу. Было черно, как в колодце. Он с трудом нащупал перила и стал подниматься. На первой же площадке споткнулся о сложенные там дрова и чуть не упал.
Он зажег спичку. Большой серый кот шмыгнул из-под ног. Лестница была крутая и узкая, и вправо и влево от нее шли длинные коридоры с множеством дверей. Снаружи дом казался небольшим, но внутри он непостижимым образом дробился на маленькие клетушки, в которых люди жили, как в муравейнике. Откуда-то сверху доносились хриплые звуки патефона. Алексей поморщился. В коридорах везде стояли бочки с капустой, по крайней мере по одной на каждый коридор, наполняя весь дом кислым запахом. Темень, вонь, сырость ложились нестерпимой, отвратительной тяжестью на грудь, усиливали головную боль. Голова начинала трещать, словно ее сжимали клещами.
Он добрался, наконец, до своей двери. Пошарил в кармане и лишь тогда сообразил, что не взял с собой ключа. "Только этого не хватало", - а он надеялся войти потихоньку, не разбудив Людмилы.
Но Людмила не спала. Когда она впустила его в комнату, он увидел, что лампа еще горит и на столе разложено какое-то шитье.
- Хочешь чаю? - спросила она.
- Чаю?
Чаю, да, - это было как раз то, чего ему хотелось. Язык был сухой. Он сел и смотрел, как она наливает чай в стакан. Она молчала, но пальцы у нее слегка дрожали. Он почувствовал, что нужно что-нибудь сказать.
- Ася спит?
Она подняла на него спокойные глаза.
- В половине-то четвертого?
Ему стало неловко. Вот идиот, спросил тоже… Разумеется, уже половина четвертого… Девочка ложится спать в девять, ну в десять…
- Да, - смущенно сказал он. - А ты почему не легла?
- У соседей труба лопнула, и у нас все залило. Пришлось подтирать. А потом я… немного беспокоилась, что тебя так долго нет…
У него не было намерения лгать, да и надобности в этом не было. Но это выскочило как-то само собой:
- Я зашел на Ленинскую, да так незаметно и…
Не глядя на него, она тихо сказала:
- В одиннадцать часов заходил Серов, хотел повидать тебя. Он починил кран.
Опять попался! Надо ж было назвать адрес Серова, когда тому как раз зачем-то понадобилось припереться сюда! Кран починил, тоже благодетель… От этой мысли в нем закипела злость. Обязательно нужно было дождаться посторонней помощи, тоже удовольствие… Людмила, конечно, ничего не скажет, да и что говорить? Кран и то не мог исправить, сколько раз она его просила об этом. Пока, наконец, Серов… И ведь Людмила прекрасно видит, что он пьян, а притворяется, что ничего не замечает, и только изредка бросает на него испытующие взгляды. Ясное дело, боится, что опять будет приступ, как в последний раз, когда он, несмотря на запрещение врача, выпил.
Его охватила злоба - не на себя, а на Людмилу. Беспокоится, - вспомнил он вдруг. - И чего тут беспокоиться? Он здесь, жив, да и что может с человеком случиться в этой тыловой дыре?
Он жадно пил чай, чувствуя, как тепло разливается по внутренностям. Конечно, просто надо сказать, что встретился с товарищем по фронту. Ну, нет, ничего он теперь не скажет. Недоставало, чтобы она его контролировала.
- Тебе совершенно незачем было беспокоиться. Ты что, тоже веришь в "Черную змею"?
- Тут нечего верить или не верить, - сказала она спокойно, - известно, что в городе орудует банда.
- Бабьи сплетни и выдумки.
- Пусть будет так, если тебе угодно. Да и не только в этом дело. Мало ли что может случиться?
- Интересно, что здесь может случиться? - сказал он. Ему хотелось излить в этих словах всю досаду, накопившуюся в нем за целый день. Но они прозвучали вяло и неуверенно.
- Пора спать, - оборвала она неналаживавшийся разговор.
Он облегченно вздохнул. Но уснуть не удалось. Он прислушивался в темноте к дыханию жены и чувствовал, что она тоже не спит. Лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок.
Наверху послышались шаги. Казалось, кто-то передвигает тяжелую мебель. Что-то со стуком упало. За стеной слева раздался сухой надрывный кашель.
Постепенно Алексей стал различать доносящиеся отовсюду звуки. В доме была лишь видимость сна. В нем не было тишины. И вдруг Алексею показалось, что на всех этажах, во всех квартирах лежат неподвижно, как и он, люди и прислушиваются к странным таинственным звукам, приобретающим в ночной тиши грозную выразительность. Дом храпел и дышал. Наверху скрипнула дверь. По лестнице бесцеремонно застучали чьи-то громкие шаги. Где-то рядом раздавался смех, откуда-то из другой квартиры, словно из-под земли, донеслись хриплые звуки патефона, потом бешеный стук в стену. В коридоре капала вода. Алексей вслушивался в ночной шум. Стены были словно из картона, откуда-то снизу слышалось похрапывание. Он приподнялся на локте, пристально всматриваясь в темноту. Храп был слышен так отчетливо, что на мгновение ему показалось, что в комнате есть кто-то посторонний. Но никого не было, Людмила уже заснула и спала так тихо, что не слышно было ее дыхания. Вода в коридоре продолжала монотонно, назойливо капать, и Алексею вспомнился прочитанный где-то рассказ о средневековой пытке - капля за каплей падает на выбритую голову. Только сейчас он понял, что это может довести до безумия. Он встал и вышел в темный коридор. В лицо ему пахнул запах капусты и кошачьих нечистот. Ощупью добрался он до водопроводной раковины и попытался завернуть кран. Но вода упорно продолжала капать. Он зажег спичку - под раковиной лежали какие-то тряпки. Он с отвращением взял одну из них и обмотал кран, опустив конец тряпки в раковину. Проклятый звук стих.
Дверь напротив открылась, и в свете горящей в комнате лампы показался силуэт женщины. Она была в одной юбке, в платке, наброшенном на голые плечи.
- Это вы, Алексей Михайлович? Что случилось?
- Ничего. Вода из крана капает, спать невозможно, надо что-нибудь с этим сделать…
Женщина рассмеялась.
- Кран… А мне вот не мешает, хоть он и у самых моих дверей… Но тоже не спится.
Он хотел уйти, но неловко было обрывать разговор. Женщина прислонилась к дверному косяку, как будто и не собиралась возвращаться в комнату.
- Зайдите ко мне, Алексей Михайлович, чай еще горячий.
Да, пить ему хотелось. Но Алексей тут же вспомнил, что не одет, ведь он накинул пальто прямо на белье. А, во-вторых, что она вообразит? В пятом часу утра… Может, и не бабьи сплетни, будто она жила с немцами.
- Нет, нет, спасибо, Тамара… Тамара…
- Тамара Степановна, - подсказала она.
- Спасибо, надо спать, поздно уже.
- Ну да, поздно… - вздохнула она и медленно, неохотно ушла к себе.
Алексей, стараясь потише запереть дверь, вернулся в свою квартиру, пошел на кухню, напился воды. В поисках стакана он зажег огарок свечи, прилепленный к краю стола.
Бледный свет обнаружил следы разрушений. Потолок был темный от потеков. В углу сверху донизу расползлось большое рыже-синее пятно, захватывая две стены. Вытертый пол еще не успел просохнуть, и от него веяло холодом. Алексей выругался. Вечно, вечно одно и то же - трубы наверху, трубы внизу, трубы сбоку. Они лопались, наполняя квартиры водой, а лестницу - криком ссорящихся женщин. Вова, работавший у сапожника с нижнего этажа, иронически называл дом аквариумом. Это и был аквариум, в котором вместо рыб жили люди, поливаемые сверху и сбоку, подмачиваемые снизу вечно просачивающейся откуда-то водой.
Вид кухни окончательно прогнал сон. Он прошел в комнату, присел на кровать и закурил. Теперь все было слышно еще отчетливее. Где-то поскрипывала кровать, раздавалось тихое, сдавленное хихиканье. На лестнице возились кошки.
Алексею стало невыносимо тяжко. Он оперся головой на руку. Куда же девался вольный ветер широких степей, шум душистых лесных чащ, речные просторы, гладь озер, полная тонущих в ней звезд?
Ноги тогда были в крови, голод скручивал внутренности, глаза от бессонницы наливались кровью, каждый звук и каждый шорох таил в себе угрозу смерти. И единственным желанием, единственным стремлением было вырваться, не даться, вернуться к людям, к своим, к нормальной жизни. Сколько дорог и бездорожий изведали ноги, сколько раз чувствовалось на лбу ледяное дыхание смерти, и тогда - Алексей прекрасно помнил это - в нем жила страстная мечта: если удастся - а ведь это невозможно! - если это минет - а ведь так не случится! - больше никогда, никогда не думать о временах смертельного ужаса, как можно скорее забыть их, зачеркнуть в мозгу, выбросить из себя, чтобы не осталось ничего, ничего…
Но ноги зажили, и желудок наполнился, и смерть уже не подстерегала на каждом шагу. Был дом, жена, ребенок. Что же исчезло, что погибло, что заставляло вспомнить именно то, минувшее? Почему минувшее не казалось ему теперь страшным и отвратительным, а, наоборот, притягивало, как глубокая, бурливая вода, как пропасть в горах, лиловая от таинственных теней.
- О-о-ох, - вздохнул сквозь сон кто-то за стеной. Заплакал ребенок. Да, тяжелые сны должны были сниться в этом тесном, переполненном, как муравейник, доме. До чего разных, так или иначе искалеченных им людей согнал сюда со всех сторон военный вихрь - жен без мужей, детей без отцов. Дом, полный женщин, среди которых лишь изредка мелькали мужчины, словно стыдящиеся того, что они здесь, а не там, где небо пылает пожарами, где глухо гудит земля.
И снова перед Алексеем всплыли дни без воды, когда язык присыхает к нёбу, хрустит сухой песок на зубах и горло сжимает нестерпимая, давящая боль. И другие дни - когда вонь болота вызывала спазмы, жидкая грязь липла к ногам, шинель мокла в ручьях дождя и становилась невыносимо тяжелой, когда на теле сухой нитки не было. Открывались нарывы на ногах, горели нарывы на спине - от сырости, от голода, от ночевок на болоте. Да, все это было так. Но, вспоминая об этом, Алексей не мог вызвать из бездны времени того, что тогда было так сильно: вырваться, уйти, забыть. Нарывы, сырость, пустой желудок - все это казалось незначительным. Помнился только вольный ветер над головой, беспощадная борьба, от которой напрягались мускулы, борьба в конечном счете победная.
Алексей сжал кулаки. Как раз когда ноздри уже вдыхали пряный запах победы, когда легкие захлебывались от победного вихря, когда и он чувствовал себя триумфатором, когда, как крепчайшее вино, туманила голову радость выигранных сражений, - как раз тогда он вынужден был уйти оттуда из-за этой глупой контузии. И не вернуться, потому что надо же было ему обладать специальностью, которая, видите ли, нужна здесь, вдали от походов и побед.
За стеной раздалось старческое кряхтение. Алексей заткнул уши. Хватит, хватит, хоть на мгновенье забыть - не о том, о нет! - а вот об этом доме, о соседях, о лопающихся трубах, о неотоваренных карточках на крупу, хоть на минуту перенестись туда, в бурный, жестокий мир, утративший в воспоминаниях свою горечь и смрад.
"Может быть, это и есть отравляющий прах Тамерлана?" - подумал вдруг Алексей и насмешливо улыбнулся…
II
Отец наклоняется, крепко прижимая утюг к влажной материи. Раздается шипенье, густой белый пар ползет в сторону и маленьким белым облачком поднимается вверх. Потом отец приподнимает утюг, и все наполняется белым паром и специфическим запахом, которым пропитана квартира. Алексей любит смотреть, как отец гладит. Но вскоре взгляд темных глаз грозно устремляется из-под мохнатых черных бровей на глазеющего мальчика, и Алексей уже знает, что за этим последует.
- Учись! - сурово говорит отец, и Алексей торопливо склоняется над засаленной книжкой. Но буквы танцуют перед глазами, и потом… столько есть других дел, гораздо важнее, интереснее, увлекательнее… Домишко стоит в переулочке. Деревья из соседних садов чуть не врываются в окна. Через заросшую крапивой канаву переброшены три дощечки. Шаткий мостик - и вот ты уже на дороге, потому что уличка - это собственно и есть дорога, без мостовой, без тротуаров. Летом здесь клубится пыль, весной и осенью стоят огромные лужи, по которым так приятно шлепать босыми ногами. За домом мусорные ямы, лужайки, одинокие изуродованные деревья, и из местечка почти незаметно выходишь в поле, в овраг, на крутой склон берега. Речка течет, окаймленная растрепанными зелеными лозами, на которых качаются щебечущие маленькие птички, названия их Алексей не знает. Там, где вода набегает на мелкий летучий песок, видны стайки микроскопических рыбок. Они стоят неподвижно, почти совсем прозрачные, едва отличающиеся по цвету от промытого течением песка. Но, если неосторожно подойти, они молниеносно кидаются в глубокую воду, испуганные шорохом, и только их и видели. А там, где поглубже, под нависшей тенью ольхи, в темном затишье, дремлют скользкие налимы. Под стволами свалившегося в воду дерева будто бы живет старый отшельник, большой сом, больше Алексея. Никто не видел его, но все знают, как он выглядит. Алексей не раз с бьющимся сердцем подкрадывался к лежащему под водой дереву. Сом, огромный, черный, лежит на дне и подстерегает добычу.
Алексею хорошо известно, что это пень, он уже многие годы лежит здесь, в иле и песке, но так приятно думать, пока не подойдешь вплотную, что это именно сом, речной король, владыка подземных пещер, таинственный и недоступный.
- Учись!..