- Душить кулаков.
- Вот, - оживился Горюхин. - Вот, Клим Степанович, кому не надо напоминать, что кулаки самые зверские, самые грубые и самые дикие эксплуататоры!
- Да, конечно, - Догановский дернулся. - А с докладной-то мы, батенька, опаздываем. Давайте-ка быстренько проглядим да на машинку. Товарищ Платонов, вам и сесть некуда, к сожалению. Как видите - конспирируюсь. Пришлось сбегать из кабинета. Подождите минутку… Что тут у нас: "Обращаемся с настоятельной просьбой внести нас в список районов, проводящих сплошную коллективизацию… Учитывая огромную тягу крестьянства в колхозы, проводим месячник коллективизации и с четырех процентов дошли примерно до девятнадцати…" Не любишь ты, Валентин Сергеевич, конкретности. Что значит "примерно"? Сколько точно?
- Шестнадцать колхозов, Клим Степанович. Включая дикие. Думаю, к февралю до двадцати дотянем.
- Ну так и нечего людям голову морочить. Напишем - двадцать пять, а "примерно" выбросим. А сколько раскулачили?
- Неловко писать, Клим Степанович. Два и две десятых процента.
- Да ты что, смеешься? - Косичка у Клима Степановича упала на ухо, обнажая блестящую, как обливной горшок, плешь. - Острогорский район еще к октябрьским пять процентов раскулачил. А у нас два и две десятых?
- Вы же сами нам руки вяжете, Клим Степанович, - занервничал Горюхин. - Я же предлагал собрать активистов, довести до них нормы раскулачки, и чтобы кровь с носу… Вон вчера в Ефимовке уполномоченного избили. Кто бил? Бедняки? Какие они бедняки, если уполномоченных бьют. Если их всех переписать, будет у нас еще полтора процента. А приплюсовать Чугуева…
- Опять Чугуева? Я, кажется, русским языком сказал: с Чугуевым повременить. Ясно?
- Правление колхоза считает, что Чугуев кулак, - не сдавался Горюхин.
- Не кулак, а середняк - интенсивник.
- А кто такой интенсивник? Без пяти минут кулак!
- Был кулак, да весь вышел, - послышался густой бас.
В дверях стоял румяный старик с бородой, только что побывавший в парикмахерской. От него разило духами "Шипр". За алым кушаком торчал кнут. Старик был навеселе и помахивал туеском с медом.
- Здравствуйте, начальники-кормильцы! - провозгласил старик весело и уставился на Митю. - А это кто?
- Это, Спиридоныч, помощники к нам прибыли, - Догановский вздохнул. - Работать нам не дадут, Валентин Сергеевич. Неси бумагу на пишущую машинку. Бог с ней. Гриф - секретно. А ты, Спиридоныч, заходи позже. Сейчас недосуг.
- А мне и не надо заходить. Прощеваться пришел. В Москву еду. Вот он, билет, - старик достал из беличьего треуха зеленую бумажку и помахал ею возле Догановского.
- Твердое задание выполнил?
- А как же… Эх, товарищ Горюхин ушел. Он знает. Да ежели бы не выполнил, справку бы не дали. Вот она, справка, - он помахал справкой, приплясывая. - Я, как прибыл на станцию, выпряг свово мерина и продал желающим всю евоную амуницию. И сбрую, и хомут продал. И дугу продал совместно с бубенчиком. И сани продал. Мерин обиделся и ушел кудай-то. Так что теперь я чистый батрак с ног до головы, какой требуется для товарища Горюхина. А за коня не тоскуй. Он глухой. Надо бы к шкырнику, на кожсырье сдать, да ходить далеко. Пока доведешь - издохнет… Так что покидаю я ваши Палестины и убываю в первопрестольную столицу. Авось там правды больше.
- Правда нынче одна, что в Москве, что у вас, в Пенькове.
- Не скажи! В Москве буду у сына жить, на фабрике вкалывать совместно с рабочим классом. Там никто меня кулаком обзывать не станет.
- А вы, дяденька, правдашный кулак? - спросил Митя.
- Разве тут разберешься. Одному кулак, другому - зажиточный. У каждого комиссара свой аршин. У нас, в Пенькове, у кого изба на два окна, считается середняк, у кого три - зажиточный. А если четыре - уууу!
- Не слушай его, мальчик, - посоветовал Догановский. - Кулака определяют не по окнам, а по доходам. У него небось тыщи в кубышке.
- Какие тыщи? Мне нонешний год назначили налогу всего тридцать рублей. Вот и считай, какие у меня тыщи.
- Не прикидывайся. Скрываешь доходы. Только и всего.
- Не пойман - не вор. Ежели скрываю, пущай налоговая комиссия ищет. Налоговые-то комиссары в сельсовете штаны протирают, а в деревню их не затащить. Приходится самому запрягать да к их милости ехать. Да медком подчевать…
- Вот-вот. Они тебе налог скощают, а ты им медок подбрасываешь. Хорош гусь! Небось и тридцатки для государства жалко.
- Что ты, Степаныч! Да я бы сотню не пожалел, лишь бы в колхоз не загоняли.
Спиридоныч махнул туеском и пропел:
- Отрубите мине нос, не хочу итти в колхоз! Эхма! - Он попробовал сделать что-то вроде глубокого реверанса и чуть не упал.
- А кнут в Москву повезешь? - спросил Роман Гаврилович.
- И верно! Про кнут позабыл, дурная голова! - он весело щелкнул кнутом по валенку. - Хочешь, Степаныч, по дружбе за целковый уступлю. Будешь нас, дураков, в колхоз загонять.
- Дураки и без кнута записались. А вот умники не желают. Ты, Спиридоныч, в вагоне язык не распускай. Tie то еще до Москвы на казенные харчи угодишь.
- Ваша правда! Ухожу, ухожу! А ты, малец, в конторах-то не задерживайся. Определяйся пастухом или подпаском. В деревне легше со скотом жить, на воле, чем с людями. Коровушки мычат, а люди рычат. Привет вам всем с кисточкой! Вот дурной! - спохватился старик. - Медку-то я Горюхину принес, а отдать позабыл. Передай, Степаныч, будь добрый. Скажи, от меня ему последний гостинец…
Старик поставил туесок на письменный стол и вышел.
- Вот вам, пожалуйста, - пожал плечами Догановский. - Музейный экспонат, последний единоналичник пеньковского куста. Засеял полдесятины секретной травкой для пчелиного питания и качает мед на рынок. Берет по восемьдесят фунтов от пчелосемьи. Тару сам мастерит и с пасекой управляется, и поле от потравы охраняет.
- Один?
- Никому не доверяет. - Догановский подошел к окну и стал смотреть на улицу. - К осени, говорят, нанимает батрака, да это никто не зафиксировал. Спит в омшанике. Бывало, приедет на рынок, еще не выгрузился, а возле него уже очередь. Мед у него, что и говорить, - особенный. Целебнее царских пермских медов. Простуду снимает, желудок регулирует. Горюхин другого лекарства не признает. Брал только от "пчелиного тятьки". Фамилия пасечника Тятьков, отсюда и прозвище. Жаль его, честно говоря.
- Чего его жалеть, - сказал Роман Гаврилович. - Нас так учили: сомневаешься, применяй классовый подход.
- У классового подхода тоже два конца, товарищ Платонов. Пока Тятькова не трогали, у нас целебный медок был, а классовый подход применили, Горюхин снова станет животом маяться. А Спиридоныч в Москве пропадет.
- Что же он уехал? Улья отобрали?
- Зачем. Улья не трогали. А вот садик, культурную усадьбу согласно постановления ЦИК СССР от 15 декабря передали колхозу… Словом, еще одна погибшая пасека, еще одна загубленная судьба.
- А что вы предлагаете? Нэп, к вашему сведению, послали к черту, - сказал Платонов.
- Поспорим потом. Дмитрию Романовичу спать хочется… Давайте думать, как вас поселить. Ступайте на первый этаж, к Горюхину.
После нежилого помещения Догановского кабинет Горюхина показался Мите удобным и уютным. Там были стулья и даже диван.
- Ну-с, товарищ Платонов, - спросил Горюхин. - Где вас поселить? Какие у вас пожелания?
- Направляйте туда, где кулаки недобиты, - сказал Роман Гаврилович. - Это первое. А второе, чтобы недалеко была школа.
- Школа, школа, - пробормотал Горюхин и расстелил на столе ветхую самодельную карту. - Надо бы подклеить, да руки не доходят. Эта линия вниз - дорога на Саратов. Закрашенные земли - колхозные, белые - пока что единоличные.
- Многовато белого-то, - заметил Роман Гаврилович.
- А почему многовато? - занервничал Горюхин. - Потому что нет настоящего командира. Климу Степановичу положишь черновик - обязательно исправит двойку на пятерку. Надо действовать, а не цифрами жонглировать. Мужика надо на верный путь поворачивать.
- Думаете, коли нэп отменили, так мужик вам сразу наизнанку вывернется?
- Почему сразу? - возразил Горюхин. - Подготовка к колхозному строительству началась с первых лет Октябрьской революции. Вот, читайте "Правду": "Мы имеем столь бурный рост коллективизации, столь стремительную тягу бедняцко-середняцких хозяйств к социалистическим формам хозяйства, что колхозное движение уже стало на практике перерастать в сплошную коллективизацию целых районов".
- Это я читал. А по тому, что творится у вас в райисполкоме, не видно, что ваш район перерастает в коллективизацию… И в тысяча девятьсот семнадцатом году готовились, и в тысяча девятьсот двадцать шестом году было постановлено обратить особое внимание на изучение опыта строительства колхозов…
В дверях появился парень в буденовке, тот самый, который называл Романа Гавриловича на "ты".
- Валентин Сергеевич! - закричал он с порога. - На Шевырдяеве можете ставить крест!
- Кто тебе сказал? - насторожился Горюхин.
- Я вам говорю!
- Нашелся?
- Найтись не нашелся, а знак подал. В Сядемке узнают - с полатей повалятся. А Катерина-то, Катерина! Ждет и ждет, дура…
- Емельян, ты что! Секретарь комячейки, а ведешь себя, как малохольный. Выпил?
- Не бойтесь, Валентин Сергеевич. Трезвый, как лимонад.
- Тебе там сообщили что-нибудь?
- Эх, Валентин Сергеевич, Валентин Сергеевич. Недооцениваете вы нижестоящие кадры. Это я им сообщил, а не они мне. Они мне в ножки поклонились и объявили благодарность. Считай так: я их на след навел. Навел на версию.
- А что за версия?
- Разглашать не имею права. Меня еще в школе учили: язык не распускать.
- Послушай, Емельян, - встрепенулся Горюхин. - У вас там школа далеко?
- Какая школа?
- Семилетка, кажется. В бывшем имении. Далеко до нее? Не знаешь?
- Как же не знаю, когда я в ней ликвидировал свою неграмотность. Считай, летом - верст пять, зимой - версты четыре.
- Подходит, товарищ Платонов?
- Митя, тебе подходит? - спросил Роман Гаврилович;
- Подходит, - согласился Митя. - А на чем в школу ездить?
- На транвае, - сострил Емельян.
- Не дури, - остановил его Горюхин. - Вот он вас и свезет в Сядемку. Познакомьтесь, Фонарев. Емельян.
- Да мы вроде знакомы, - Фонарев протянул Роману Гавриловичу большую руку. - Емельян. Попросту - Емелька. Кончал заборостроительный институт… Здорово руку жмешь, товарищ! - он заиграл рукой в воздухе, как на балалайке. - А ну давай теперь я. Хватит? Ладно. Тогда на "ты", может, перейдем?
Они перешли на "ты" и поехали в Сядемку. Митя сидел в розвальнях спиной к лошади, закутавшись в какую-то теплую дерюгу. Люди возвращались с работы, шли гуськом вдоль сугробов, мимо заборов и домиков с крашеными ставнями, мимо аптеки, коопхлеба, читальни, кредитного сельскохозяйственного товарищества, Центроспирта, ЕПО, народного суда, ТПО, мимо парикмахерской "Фиалка".
У мостика на середине дороги стоял, задумавшись, мерин.
- Вот это дык районный центр! Лошади без хозяев гуляют, - сказал Емельян и крикнул: - Эй, губошлеп! А ну сторонись!
Мерин стоял как вкопанный. Пришлось выворачивать розвальни из колеи и, кренясь, объезжать. Емельян не удержался и щегольски ожег его кнутом по выпирающим мосалыгам.
- Не надо его бить, - сказал Митя.
- А что, знакомый? - спросил Емельян.
- Не надо… Его кулак бросил…
- Значит, у него их много, если бросил и не подобрал… Давай шевелись! - И он так же щегольски ожег своего сивку.
А Митя смотрел, как районный город постепенно превращается в деревню: вывесок становилось все меньше, домики сменялись хатами, мазанками, заборы - плетнями, а то и просто жердевой огородкой. Позади остался покосившийся фонарь с выбитыми стеклами. Девчонка провезла на санках ведро с водой. И вдруг сразу открылся широкий серый простор, сливающийся вдали с таким же серым, задремывающим небом. Кроме снежных полей и отгорков, в поле ничего не было. Митя давно бы заснул, если бы меньше шумел возница.
- Я так считаю - лучше вагон камня перекидать, чем наш народ в колхоз сгонять, - кричал Емельян. - Больно грамотные стали. Стучу к одной, разъясняю: "Давай, бабка, в колхоз! Дело добровольное, но обязательное!" - "Какой интерес. Вы у меня корову уведете…" - "Что ты, старая! Кто тебе сказал! Продуктивный скот возьмем и боле ничего… И домового твово не тронем". - "Нет, - говорит, - обожду. В Хороводах вон и курей ловят". Или возьмем кулацкий вопрос. Мы еще в прошлом году принялись было раскулачивать Чугуева, Федота Федотыча. А Клим Степанович приостановил, поскольку в инструкции Колхозцентра сказано: в случае хозяйственной целесообразности кулака можно записать в колхоз. Мужик он, конечно, знающий, полезный, этого от него не отымется. А нутро у него все ж таки кулацкое. Ладно. Год проходит, постановление ЦК - записывать в колхоз кулака нецелесообразно. Ну мы обратно нацелились на раскулачку, хотя, сказать правду, средства производства он колхозу сдал. Нацелились мы на раскулачку, а тут решение окружкома: кулака можно принять, если он сдал средства производства. А Чугуев теперича и сам в колхоз не пойдет. И не он один, а многие середняки не идут в колхоз по одной причине. Не знают, как им платить будут.
- Это надо обозначить в уставе артели, - заметил Роман Гаврилович.
- Что уставы! Уставов много, а что толку? Я мужика в колхоз тащу, а сколько ему платить, все одно не знаю. Ни он, ни я, ни председатель РИКа не знает. Да и как платить, неизвестно. Один говорит - рублями, другой - трудовыми талонами, третий - зерном. Ладно. Пущай зерном. А из какого расчета? По выработке? По земле? По едокам? По паевому взносу? Я, к примеру, наладился заманивать так - у кого много ребят, говорю, будете получать по едокам. А бездетным - кому сдавать две лошади, веялку или там конные грабли - говорю, заплатят вам по ценности пая… Кое-как девятнадцать дворов заманил. А между прочим, семян до сего дня никто не сдал.
- Почему не просите ссуду? - прервал его Роман Гаврилович. - Почему не заключаете контрактаций?
- А кто нам ссуду даст? Дикий мы колхоз, незарегистрированный. У нас и печати нету… Прошлый председатель, Шевырдяев Игнат, собрал нас, семерых батраков, в ТОЗ в тысяча девятьсот двадцать пятом году. На госфонд мы не пошли, вышли на душевой надел, собрали добрый урожай. Еще шестерых приняли. А прошлый год, как началось колхозное движение, стал у нас председателем инициативной группы Шевырдяев. Объявил общее собрание. Пришли четыре человека. "Ладно, - сказал Шевырдяев, - ежели они не желают придушить в себе мелкого собственника, то мы придушим". И написал: "В двадцать четыре часа приказываю всем нижеподписавшимся вступить в колхоз имени товарища Хохрякова. За неисполнение сего виновные будут привлечены к ответственности по законам Ревтрибунала". А у нас грамотных десять человек.
- А сколько в колхозе?
- Сколько было при Шевырдяеве, столько и есть. Девятнадцать дворов… Нынешний председатель, Семен Ионович, считаю, равен нулю. Одно дело - хворый, чихнет - падает. Другое дело - тупой, как валенок.
- Кто же его выбрал?
- Да мы. Все. Никто в председатели не идет. Ни в какую. Его и оставили.
- А кто такой Хохряков?
- Какой Хохряков?
- Да ваш колхоз почему называется имени Хохрякова?
- Не знаю. Шевырдяев назвал… И кличут нас теперь хохряками. Летось троих наших делегатов милиционер на станции поймал. Думал, бродяги какие… Проверил командировку. "А-а, - говорит, - хохряки…" И отпустил… Они в округ на совещание поехали…
- А почему этот ваш Шевырдяев из председателей ушел?
- Он не ушел. Считают, пропал без вести… Красный партизан… А вот и она, наша Сядемка.
Митя посмотрел туда, куда Емельян показывал кнутом, но ничего, кроме снежных отгорков, не увидел.
ГЛАВА 8
ИСПОЛНЯЮЩИЙ ОБЯЗАННОСТИ
Емельян подкатил прямиком к дому Семена Вавкина.
Возле крыльца в голос ревела закутанная во множество платков женщина.
Горе ее было велико, но нам положено прежде всего познакомиться с Семеном Ионовичем Вавкиным, поскольку он в то время находился на посту исполняющего обязанности председателя колхоза.
Деревня Сядемка одним концом убегала в степь, другим упиралась в крутой берег реки Терешки. Избы, большей частью глинобитные, крытые до бровей соломой, расположились, как хутора, далеко друг от друга и глядели куда попало. Деревьев, кроме чахлой ветлы на другом, низком берегу, видно не было. Крашенные мелом избы не имели ни оград, ни палисадников. Неподалеку темнели остатки сгоревшей риги. В неогороженных дворах богатырскими шлемами возвышались кладки кизяка для отопления или копны соломы для той же цели, и издали трудно было различить, где копна, а где изба. То, что у сядемцев называлось улицей, представляло собой широкое, как футбольное поле, пространство, прорезанное оврагом, похожим на описанный Тургеневым в рассказе "Певцы", только гораздо глубже и длиннее. Стараясь хоть как-нибудь скрасить свою невеселую местность, сядемцы белили избы и выпиливали на ставнях сердечки и цветочки. Но непогода каждый год срывала ставни с петель и смывала со стен мел. Кому первому пришло в голову поселиться в этих неудобьях, неизвестно. Может быть, тогда и оврагов здесь не было. Известно только, что до революции в Сядемке было сорок дворов, а к началу коллективизации - около сотни. И одним из лучших домов, домом с балконом и деревянными полами, наверху, а не на откосе, завладел батрак Семен Ионов ич Вавкин.
Случилось это так.