Во время оно в богатой деревне Хороводы жили два друга-неразлучника, ладный смелый Федот Чугуев и хроменький Семен Вавкин. Когда родители называли Семена еще не Семеном, а Семячкой, матушка положила его в тень, под телегу, а сама пошла жать. Отбиваясь от оводов, лошадь дернулась, колесо переехало Семе по колену, и нога стала сохнуть. Рос он хромым и робким, любил уединяться; хватал любую бумажку с буквами - ярлык, конфетный фантик, папиросную коробку - и погружался в созерцание таинственных значков. Лет девяти в сочельник он поразил малограмотную мать собственноручно написанным поздравлением. Ребята его обижали, а Федот брал под защиту. И стал Семен ходить за ним, как кутенок. Куда Федот - туда и он. А выросли - подружились. Делить им было нечего. Оба голодали, как волки, ходили по деревням наниматься. Крепкого Федота брали охотно, а Семена только на харчи. Однажды подрядились они в батраки к помещику, отставному полковнику Огонь-Догановскому. Впавший в детство отпрыск когда-то могучего сословия занимался исключительно тем, что пытался взбивать молодцеватый кок и перед сном наворачивал этот кок на бумажку. А так как он ложился спать раз пять-шесть на дню, работы у него хватало. Ноги отставного полковника дрожали, а дамский пол интересовал чрезвычайно. Эта родовая слабость в свое время привела к тому, что его супруга-бестужевка покинула поместье навсегда и поселилась с сыном в Петербурге. Сын отставного полковника принадлежал к политической партии эсеров, делал бомбы и был принципиальным врагом эксплуататоров; однако, когда очередная порция доходов от имения запаздывала, весьма гневался. Изредка строгий отец пытался образумить сына, поставить на место и писал: "Я хозяин, барин, а ты всего-навсего хлюст". В ответ ленивый сын брал ножницы и посылал отцу газетные или журнальные вырезки такого типа: "Какой же он хозяин, когда ни около скота, ни около земли, ни около работы ничего не понимает. За ним следует другой барин, подбарин, приказчик, который обыкновенно работать тоже не умеет и работы не понимает, около земли и скота понимает немногим больше барина, умеет только мерсикать ножкой и потрафлять барину, служить, подслуживаться. Затем идет еще целый ряд подбаринов - конторщики, ключники, экономки и прочий, мерсикающий ножкой люд, - люд, ни в хозяйстве, ни в работе ничего не понимающий, работать не умеющий и не желающий, и работу, и мужика презирающий".
Именно таким был приказчик помещика Огонь-Догановского, жуликоватый Потапыч, бритый мужичок с хорошо развитыми жевательными мускулами. Он ходил с плеткой, нацепленной на кисть руки, и не оставлял плетки даже тогда, когда являлся к хозяину для доклада.
В деревне Сядемка, на сухом, высоком месте стоял у Потапыча дом с балконом. Овдовев, приказчик переехал к своему благодетелю в кирпичный флигель и перевез туда двух дочерей: двадцатилетнюю грудастую Настасью и шестнадцатилетнюю хохотушку Любашу. Заметив во дворе Настасью, отставной полковник вдруг вспомнил румяные ляжки рубенсовских наяд и бросился к зеркалу подновлять опавший кок. Наблюдательный Потапыч предложил дочку в экономки, и дело было улажено.
Обе девицы проклинали свою участь. Имение называлось "Услада". Оно стояло на холме, у излучины реки, верстах в пяти от Сядемки. И, кроме дома с колоннами, чугунной ограды, лошадей, коров и бородатых мужиков, ничего в "Усладе" не было.
Появление хроменького не могло не развлечь сельских затворниц, особенно Любашу. Она играла с Семеном, как с куклой: таскала его через ручей по жердине, учила играть в серсо, выносила ему барское кушанье, предварительно политое касторовым маслом. Вечно голодный парень доверчиво набивал брюхо касторкой, а сестры, умирая от хохота, наблюдали, как он, внезапно бросив шлею или хомут наземь, словно раненый заяц, кидался в кусты. Измывательства над калекой возмущали Федота; он не раз пытался унимать бездельниц - ничего не помогало. Однажды вечером, когда Любаша вздумала учить Семена ездить на велосипеде, он не выдержал, затащил ее в кусты и отомстил за друга, как сумел. Поруганная проказница под величайшим секретом поведала об этом старшей сестре и добавила, что в самое ближайшее время попытается еще раз подвергнуться адекватному наказанию. Настя наябедничала отцу. Потапыч, похлопывая плеткой по голенищу, пожаловался помещику. Отставной полковник чрезвычайно оживился, заказал кофей, уселся в старинное кресло-балдахин, призвал Любашу и долго выяснял подробности. Затем был вызван Федот.
- Что ж, юбезный, - сказал помещик, картавя на "л" и на "р". - У тебя два авноценных выхода - садиться в тюму ии жениться. Выбиай.
Федот подумал и ответил:
- Я согласен жениться. Но с условием, ваше благородие. Прикажите отдать Настасью Семену.
Бывший полковник поперхнулся кофеем, побурел, выдернул из-за ворота салфетку и ушел в кабинет. Послали верхового за доктором. Старика разбил паралич.
А через месяц сыграли две свадьбы. Настя пошла за Семена, не переча. Она бы и за черта пошла, лишь бы не сидеть над капризным паралитиком.
Потапыч отдал молодым дом, а сам остался при барине.
Не успели молодайки поделить горшки, обрушилась на Россию германская война. Федота взяли в армию. Настасья мигом записала на себя барахло и скотину, сестрицу-солдатку стала попрекать коркой хлеба и наконец согнала со двора беременную. Семен до сих пор помнит, как в девятнадцатом году, в голодуху, встала под окнами не то девка, не то старуха. Жует траву лебеду и смотрит на него в упор безумными глазами. А за юбку держится крошечная девчонка. Он приглядывался-приглядывался, узнал Любашу. Хотел тайком вынести хлебушка, да вошла Настасья. Он задернул занавеску. "Все одно от Федота вестей нет, - вздохнул он. - Видать, убили".
Незадолго перед тем приехали в усадьбу люди - два красноармейца и одна женщина. Женщина была в кепке и в ремнях. Она вызвала Потапыча, показала ему бумагу и объявила: имение бывшего помещика Огонь-Догановского "Услада" реквизируется. Затем переписала люстры, трельяж, гобелены, тарелки, статуэтки, секретер, вазы, пуфики, ломберный столик и прочее, проверила оконные затворы и приказала красноармейцам навесить на двери сургучные печати. Под конец она велела Потапычу подписать бланк. Потапыч увидел свою фамилию, напечатанную пишущей машинкой, и прочитал, что означенное лицо обязуется охранять перечисленное в описи имущество, а за порчу или пропажу последнего привлекается к суду согласно законам военного времени.
Отставной полковник и бывший помещик был перенесен во флигель. Там он простудился и вскоре отдал богу душу.
Ни вдова, ни сын на похороны не явились и были прокляты Потапычем за бессердечие, а главное, за то, что ему пришлось платить за гроб, за крест и за могилу.
В двадцатом году внезапно вернулся Федот - крепкий, ладный, как прежде, и вдобавок красный командир. Побывал он и на войне, и в плену в Австрии, и в коннице Котовского бился с Махно. Семен замер от страха. Но ничего не случилось. Федот забрал Любашу, которая в то время батрачила у мельника в Хороводах, поставил семейную кровать там, где она стояла раньше, и начал строиться. Работал как зверь. И сруб рубил, и Гордею в кузнице пособлял, и четыре десятины обсевал. Черный стал на лицо. Не щадил ни себя, ни Любашу. Как-то принесла она с реки воды два ведра, присела во дворе на камушке и повалилась на бок. Федот схватил пузырек, какой под руку попался (у Любаши много пузырьков было с сигнатурками), накапал в деревянную ложку. Она глотнула и кончилась. Похоронил Федот жену, забрал дочку Риту и исчез. Через год вернулся, привез ящик гвоздей и вторую жену, рябую Женьку. Сядемцы ее и разглядеть не успели, а она уже на стропилине сидит, как верховой все равно, и топориком тюкает. И к двадцать четвертому году поднялся у Федота дом-пятистенок не хуже, чем у Потапыча, хотя без балкона, зато с железной крышей. Все дни, пока накрывалась крыша, гром стоял над деревней Сядемкой. Федот расклепывал закупленные в городе сто три цинкованных корыта, Женька выравнивала их деревянной кувалдой, Гордей склещивал на стропилах. А Ритка выпрямляла гвозди.
Как только в новый дом была запущена кошка, Федот затеял машинное товарищество. Затея пришлась ко времени. Солдаты, вернувшись по домам, снова превращались в мирных землеробов. В округе распахивались облоги. Заждавшаяся земля благодарила крестьян хорошим урожаем, а ни уборочных машин, ни тягла после военной разрухи недоставало. Федот добился от властей ссуды, завлек в правление кузнеца Гордея Кабанова, батрака Макуна и красного партизана Шевырдяева. А в 1925 году, когда Наркомторг разрешил покупать в кредит сельскохозяйственные машины стоимостью свыше сорока пяти рублей, Федот понял, что его "компания" - так он называл товарищество - твердо стоит на ногах. От желающих записаться не было отбоя. Но у Федота устав был строгий: либо сдавай в пай лошадь, либо тащи поломанный инвентарь - конные грабли, веялку, молотилку. (О молотилке, которая на ходу, речи не было. Хозяин исправной молотилки и без товарищества наживал на обмолоте одного снопа двугривенный.)
Годы плена для Федота не прошли даром, через его руки на австрийской ферме проходили самые разные сельскохозяйственные механизмы. И в Сядемку он вернулся не только кавалеристом, но и толковым механиком.
К 1927 году пай Федота составлял полтрактора. Оплату за машинную пахоту и обмолот правление постановило принимать и натурой и деньгами. Принцип оплаты часто приводил Федота к спорам с Шевырдяевым. Шевырдяев норовил с зажиточных брать побольше, а с бедняков поменьше. Федот опасался, что неравная оплата за равную работу приведет к смуте, крестьяне станут завидовать один другому и злобствовать. В конце концов партизан Шевырдяев и Федот поссорились. Шевырдяев вышел сам и подбил нескольких пайщиков выйти из машинного товарищества и сколотил небольшое товарищество по совместной обработке земли. Этот ТОЗ просуществовал недолго; после постановления правительства "О коллективных хозяйствах" (март 1927 года) районное начальство порекомендовало преобразовать его в более прогрессивную форму - в колхоз, и в деревне Сядемке образовалось три сельскохозяйственных сектора: машинное товарищество, объединившее 14 дворов, колхоз имени Хохрякова - 11 дворов и около семидесяти дворов единоличников, которых коллективисты называли староверами.
Среди неверующих в колхозы был и Семен Вавкин. В то время, когда Федот засыпал богатырским сном, довольный прошедшим днем и уверенный в завтрашнем, голодный Семен, отупевший от ругани Насти, ворочался под одеялом и старался заставить себя мечтать о счастливом будущем. Дом у него был большой, а порядка в доме не было. То картошка загниет, то куры туберкулезят, то корова яловая, то чирей, то продинспектор за налогом. Хромота не позволяла работать в полную силу, а избалованный Потапыч не умел ни пахать, ни косить. Единственное, чем мог похвастаться Семен, так это производительной силой строгой супруги. За десять лет она наплодила шестерку ребятишек, тянула хозяйство и ждала, когда можно бул дет откопать макарьевский сундук и без риска и страха достать оттуда шаболы, украшавшие покои Огонь-Догановского: часы с бронзовыми фигурками, тикавшие на камине под стеклянным колпаком, статуэтки, замершие на мраморных столбиках в танцевальных позах, ковер с тремя нагими тетками, вытканными цветными нитками, и таким же вытканным пастухом, подающим им яблоко. Все это и еще кое-что оказалось в сундуке Потапыча, хотя сургучные печати на дверях висели в целости и сохранности.
Ночью Потапыч при помощи Семена вырыл на склоне оврага пещеру, запихал туда сундук и закопал. Землю заложил дерном. Поблизости на дне лежал большой, вросший в землю валун. Потапыч промерил расстояние от края валуна до захоронки шагами, велел Семену запомнить, сколько шагов, пошел было наверх, но вернулся и прикрепил дернины колышками, чтобы весной не подмыло.
- Ну вот, - подмигнул он Семену. - Год-два поживем, а мирная жизнь придет, откопаем!
Прошел месяц. Семен не утерпел и поковылял проверить, не разрыл ли кто, но вернулся с полпути. Заробел. Еще через месяц пошел снег. А там весна, сеять надо, огород копать. Так и год прошел. На второй год Семен спохватился: позабыл, сколько шагов намерено. После обеда взял палочку, поковылял вроде прогуляться. Вернулся к вечеру. Семья сидела за самоваром.
- Где тебя леший носит? - встретила его Настя. - Лошади не поены, а его нет. Только спит да хлеб переводит, шалопут!
Семен не стал ни отвечать, ни есть. Лег на постель одетый, дождался, когда Настя вышла во двор, позвал:
- Батюшка!
- Чего тебе?
- Я в овраге был.
- Ну?
- Валуна нет.
- Врешь!
- Ей-богу, нет.
- Может, не доглядел?
- Как не доглядеть. Валун большой - с лежачую телку.
- Да ты в том ли овраге был? Не перепутал?
- Нет. - Семен виновато взглянул на тестя. - Вроде четвертый отсюдова…
- Вроде, вроде, - передразнил Потапыч. - Вроде Володи… Надо было на бумажку записывать, коли заместо головы решето.
- А чего ж сам не записывал, - огрызнулся Семен.
- Я записывал. Да бумажку ребята кудай-то затащили. Да путем ли ты считал? У оврагов-то два хвоста, а то и три.
- Знаю. Понизу считал. Четвертый от Сядемки… Обождите-ка, батя, обождите. - Семен сел на постели. - Давайте рассуждать научно. Мы с вами откуда укладку везли? С "Услады". С "Услады" везли, а не с Сядемки!
- Не ори, - цыкнул Потапыч.
- А поскольку везли от "Услады", значит, вы и овраг считали от "Услады". А я сегодня высчитывал от Сядемки.
- Вот голова - дыряво сито! - Потапыч перекрестился. - Ну, баламут! У меня жила в брюхе чуть не оборвалась.
Потапыч слыхал от стариков: без нужды наведываться к захоронке не следует. Сглазишь. И все-таки утром затрусил в поле. Вернулся темнее тучи.
- Батюшка, - встретил его Семен. - А мы все ж таки неладно считаем.
- Отстань, баламут, - Потапыч махнул рукой. - Короткого ты разума человек. Не надо было с тобой связываться. Знал, удачи не будет, а связался.
- Нет, обождите… Глядите сами: после того, как укладку зарыли, куда мы поехали?
- Год прошел, а он - куда поехали… Ты-то помнишь, куда поехали? С таким дураком куда ехали, туда и приехали. Обожди. Мне еще Федот Чугуев ответит за то, что он тебя, беса колченогого, мне на шею навязал…
- Не обзывайте, батюшка. Когда мы закопали укладку, тогда стали искать приметы. Так? Считать шаги и овраги. При нас была лошадь, лопаты. А если рассуждать научно, где у нас конюшня? В "Усладе" или в Сядемке? В Сядемке. Значит, мы ехали, натурально, в Сядемку. А значит, счет оврагам вели до Сядемки.
- Ну и что с того? - Потапыч ошалело смотрел на Семена.
- А то, что овраг номер четыре надо вычислить от Сядемки.
- А ты откуда вычислял?
- Кто? Я? - До Семена стало постепенно доходить, что он сел в лужу вместе со своими научными рассуждениями. - Ведь вы, батюшка, сами считали?
- Чур, дураком не прикидывайся. Ты и без того дурак. Понимаешь, что тебя спрашивают? Тебя спрашивают: когда ты валун искал, овраги от Сядемки высчитывал? От Сядемки. Так чего теперь людям голову морочить?..
- Я там раз десять бегал, батюшка… Нету.
- А я, думаешь, не бегал? Чего же теперь нам делать? Помалкивай. Настасье ни полслова. Порешит она тебя. И меня за компанию.
Молчать оказалось непросто.
Лето выдалось такое знойное, что собаки сбесились. Три месяца не было дождя. Засуха лютовала. Озимь сгорела начисто, яровые едва выживали кое-где по низинам.
Подняв из погреба последний жбан кваса, Настя заявила:
- Делать нечего, мужики. Хошь не хошь, а придется вам банку нашу выкапывать.
Семен посмотрел на Потапыча.
- Пойду на риск, - продолжала Настя. - Сгоняю на поезде в город П. Может, чего продам.
Потапыч посмотрел на Семена.
- Чего молчите-то? - раздраженно вскинулась Настя и внезапно догадалась. - Та-ак, - протянула она, бледнея. - Место потеряли? То-то я гляжу, чего это мои кормильцы-поильцы из дому бегают. Не от жары ли? А оно вон что, гнилая порода!
Она дико рванулась в одну дверь, в другую, выскочила на крыльцо, сжимая в руке пушистый от ржавчины штык винтовки-трехлинейки, и заорала:
- Отец, запрягай!
- Тише зевай! - испуганно прошипел Семен. - Люди слышат!
- Пущай слышат! Сойди с пути, хромая сухотина! На глаза не попадай! Убью!
Потапыч хорошо помнил, что копал на восточном склоне, что подвода была заведена в овраг; пока один копал, другой становился во весь рост на телегу и на сундук, чтобы наблюдать, не идет ли кто. Часа три тыкала Настасья сухую, неподатливую землю, мозоли порвала и нашла наконец, вернее сказать, нащупала то, что искала. А Потапыч узнал валун. Камень, казалось, зарылся еще глубже, плоская спина его теперь напоминала восьмерку.
На радостях Настасья решила сейчас же, немедленно везти сундук домой и зарыть его где-нибудь в хлеву или под полом. Потапыч с трудом отговорил ее: уже наезжают уполномоченные, ищут по всем углам хлеб, припрятанный на черный день, а что будет зимой, когда придет настоящая голодуха?
Примерно через месяц опасения Потапыча подтвердились. Студеным осенним днем у дома остановилась городская пролетка на резиновом ходу. Дама с белой муфточкой, по-кошачьи брезгливо огибая лужицы, направилась к крыльцу. Из-под шляпки, чуть сдвинутой на лоб, красиво блестела ухоженная седина. Стан седой дамы был тренированно строен, а половину лица скрывала вуалетка с мушками.
Со двора ее не заметили. Потапыч готовил кизяк на зиму, топтал назем с соломой. Настасья сидела под коровой. Дама, войдя в темноватую горницу, остановилась, словно ударившись. Смрад и неурядица испугали ее. По давней привычке, связанной, вероятно, с частыми пыльными бурями и лютыми зимами, оконные рамы в Сядемке сколачивались глухими, без форточек и без створок. По грязным стеклам вверх и вниз зудели мухи. В затхлый, стоячий воздух, пропитанный запахами пеленок, кислой капусты и портянок, добавлял свою долю телок, жалобно мычавший за печкой. В зыбке ревел младенец. Щуплый мужичок, не обращая на рев внимания, макал холодную картошку в серую соль, ел и разбирал статью в газете.
Услышав шум, мужичок прижал пальцем строчку, которую читал, и уставился на вошедшую, как на привидение. Был он босой, в домотканой рубахе и таких же исподниках. Дама собралась с духом и спросила, может ли она видеть бывшего приказчика имения "Услада".
- А вам на што? - по обыкновению, Семен откликнулся вопросом на вопрос.
- Мне хотелось бы побеседовать с ним лично. Он дома?
Этот дом не евоный, а мой, - сказал Семен. - Если у вас назрели вопросы, можете свободно обращаться ко мне.
- Простите, а вы кто?
- А вы кто будете?