У всех беда. У Мити с животом подпирает. Может, попросить ее поглядеть за вещами? Не углядит. У нее свои дела. Кормит и на волосики младенцу дует, вошек ищет. Но Мите невтерпеж. Только хотел заговорить, а к ней баба подошла. Оперлась на посох и принялась жалобиться: комсомол церкву разорил. Батюшка в церкве заперся, так они, богохулы, притащили пять мешков пороха ко вратам-то и подожгли. Загремело, да так загремело - в селе стекла полопались. Схоронилась я за ригой, гляжу, возносится в небеса из дыму и пороха белый ангелок, руки крестиком… тетка засморкалась, батюшка наш возносится, а навстречу ему сверху пение райское. Вот оно чудо дак чудо. Пал народ на колени и в тот же день выписался из колхоза.
Митя вскакивал и снова садился, корил Скавронова за то, что он наверняка затащил папу в коммерческий буфет. Внезапно сквозь табачную пелену он заметил воззвание "Дадим 10000000 рублей на оборону", а ниже знакомый рисунок того самого лотерейного билета, по которому мама собиралась прогуляться по Парижу…
Страшная тоска сжала его сердце. Зачем зеркало, зачем чемодан, когда нет мамы. Митя решительно вскочил и отправился искать уборную. Отец и Скавронов шли ему навстречу.
- Беги, парень, за поворотный круг, - посоветовал Скавронов. - Спроси, где там мужской туалет. Здесь очередь на весь коридор. Не дождешься.
Солидная кирпичная уборная оказалась в конце площади. Внутри на стене среди множества стихов и картинок было начертано:
Эх, товарищи, друзья.
Мимо дырки с… нельзя.
Но товарищей и друзей, навещавших это монументальное строение, поэтическое воззвание убеждало так же мало, как и плакат о займе индустриализации.
Опухшая женщина придерживала присевшего на корточки парня и уныло выговаривала:
- Тебе, задрыга, было сказано, что из тендера воду нельзя пить. Как теперича поедешь?
Митя надел на шею ремень и, мысленно благословляя суровый мороз, примостился рядом.
Когда Митя вернулся, отец и свояк спорили.
- Ну, трюмо ладно, - гудел Скавронов, - без трюмо не побреешься. А комод тебе там на что?
- Я тебе сто раз повторял, - не глядя на собеседника, вдалбливал Роман Гаврилович. - Получку в колхозе мне будут давать не рублем, а натурой. Зерном, гречкой и так далее. Лучше комода тары не найти. Он у нас десять лет простоял - ни одна крыса не прогрызла.
- Как хочешь. - Скавронов склеил цигарку. - Я тебе битюга добыл, Магомета тебе привел. Думал, ты не только родня, а надежный друг-единомышленник, как положено быть мастеру советского железнодорожного транспорта. Не хочешь уважить, как хочешь… А ты тут чего позабыла?
Вопрос относился к цыганке.
Она стояла с двумя цыганятами, а голова третьего, привязанного к спине полотенцем, торчала, как штык, из-за широкого и длинного мужского пальто. Баклажановые от холода лица их были замотаны цветным тряпьем.
- Красивый кавалер, брильянтовый, - мурлыкала цыганка, кланяясь Роману Гавриловичу, - позолоти ручку, погадаю, всю правду скажу, как звать, скажу, где живешь, разгадаю, где болит, вылечу. Сынок у тебя хороший… Комиссар будет… Ромбу будет носить…
- Давай проходи, - оборвал ее Скавронов. - Мильтон - вон он.
- Всю правду открою, - пропуская острастку мимо ушей, продолжала цыганка, - по глазам увижу, что было, что будет, что на пути найдешь. Подари денежку, брильянтовый, позолоти ручку.
- Когда поезд подойдет, скажешь? - улыбнулся Роман Гаврилович, запуская руку в карман.
- Веселый кавалер, молодой, зубки беленькие. Покажи ладошку. Да не эту, левую. Положи двадцать копеек. А грызет тебя горе. Малое тебе открыто, а большое закрыто. Перышки видишь, луковку не видишь. Подари еще десять копеек, страшный секрет открою…
Мите показалось: в пестрой толпе мелькнула серая шляпа с опущенными полями и скрылась за киоском "Союзпечать".
- Не надо, папа! - крикнул он. - Не слушай ее!
- А тебе что? - удивился Роман Гаврилович. - Что-то труслив ты стал, звеньевой пионерского отряда.
- Ну и пусть… - Митю трясло. - Пусть трусливый… Не хочу… Она неправильно нагадает. Не верь ей!
- И верно, Роман, - загудел Скавронов. - Когда состав подадут, не только цыганка, а сам господь бог не знает. Пойдем-ка пивца выпьем. Угощаю.
- Я же не пью, свояк.
- И я не пью. А все одно посошок надо… И гадать тебе тут неловко. Ребята из мастерских ходят. Вона, скажут, наше партийное бюро гадает, где житуха сытней, в городе или в колхозе.
Они ушли. А Митя сообразил, что Скавронов набился в провожатые ради того, чтобы выклянчить комод. Еще вчера рано утром, когда домработница Нюра помогала упаковываться, прибыл Скавронов, да не один, а с татарином. Татарин был в халате, опоясанном платком, и в черных, сверкающих лаком калошах.
- Это кто? - удивился папа.
- А это я тебе нацмена прихватил, - отвечал свояк. - Старьевщик. Чем узлы в комиссионки таскать, мы твое барахло на месте ликвидируем. Верно, Магомет?
- Товар щупать надо, - проговорил татарин равнодушно.
- А как же. На то и товар, чтобы его щупать. - И он ущипнул домработницу Нюру, которая красиво взвизгнула. - Что будем отдавать, Роман?
- Все отдавай, - отец сел к столу. - Митькино барахло уже в чемодане.
И началась работа. Татарин твердо укрепился на корточках и рассматривал на просвет обноски, отбрасывая то направо, то налево.
Не прошло и часа, как комод опустел.
- Ну вот и все, - сказал Скавронов отцу. - Теперича ты воистину пролетарий. Только вот с комодом надо что-то делать.
- Комод я багажом отправлю, - сказал отец. - Малой скоростью.
- Куда?
- В деревню.
- В какую деревню? Ты же не знаешь, куда тебя самого направят!
- Не суетись. Я с Нюрой договорился. Кровать ей подарил. Пришлю адрес, она и отправит. Ты, я гляжу, к себе его тащить навострился?
- Навострился не навострился, а отдашь, возьму.
- Тебе он не подойдет. У него ключей нет.
- А где же они?
- Кто их знает. Когда мы сюда въехали, он стоял без ключей. И замки были поломаны.
- Это худо… Комод без ключа - не комод. Ну да ладно. Новые замки врежу.
- Я могу и сам врезать.
- И в колхоз повезешь?
- И в колхоз повезу. Мы так с Митькой решили.
- А ты не боишься, что тебя за такой комод раскулачат?
- Я их там сам раскулачу. Хочешь, стулья бери. Этажерку. Табуретку.
- На кой мне сдалась твоя табуретка! Дерьмо, не табуретка. На нее сядешь, она за задницу кусает… А за комод я бы полсотни дал.
- С родни денег не беру.
- Это мы знаем. С родных денег не берешь и родным шкалик не поднесешь…
После ухода татарина комната показалась более продолговатой, чем на самом деле. Оголилась короткая Митина кровать. Кровать эту сколотил и щедро закрасил синей краской Скавронов, когда Мите было четыре года; так она и простояла свой век, втиснувшись головой в нишу между короткой стеной и аристократическим боком комода. За комодом сутулился фанерным верхом стол. По наружной торцовой стене белела дверь на балкон и раздетое окно с грязной ватой между рамами. Рядом томилась поставленная в угол этажерка. А в дальнем левом углу бессмысленно блестели шары покинутой навеки кровати…
Митя понял, что задремал, оглянулся по сторонам и успокоился. Вещи были на месте. Над головами по-прежнему колыхалась войлочная пелена дыма. Папа сидел на чемодане, Скавронов на портпледе.
- А с тобой я больше и связываться не хочу, - бубнил Скавронов. - Я ему Магомета, я ему битюга, а он?
Отец печально молчал.
- А он мне табуретку. Ту самую, какую я ему за так сколотил. Думаешь, тебя в тысячники выдвинули, ты и кум королю? Ладно. Долго ты в колхозе не просидишь. Воротишься да еще мне в ножки поклонишься. Какой из тебя колхозник?
- Нe твоего ума дело. Партия меня направила в колхоз, и я еду. Я, как тебе известно, перед родной партией - руки по швам.
- Вот дурак! Тебя не партия направила, а наши местные вредители…
- Врешь, свояк. Кабы не направили бы меня, сам бы поехал. Кулаков истреблять. Я им, сукиным сынам, Клашу во веки веков не прощу.
Между тем люди встревожились, собирали барахло, будили соседей. Тетенька, похожая на Клашу, сунула руку за пазуху и вытащила кисет с бумагами. Бабка с посохом таранила к выходу. Комсомольский патруль проверял документы.
- Правые оппортунисты и вредители, - продолжал Скавронов. - Сперва они тебя с секретной ячейки вперед ногами вынесли, а нынче вовсе с рук сбыли и в коровье дерьмо сунули… Ты понимаешь, кто ты в мастерских был? Первый мастер. Тебе инженеры кланялись. Рабочий класс уважал. А в колхозе ты будешь дурак деревенский, и больше никто. Много ты понимаешь в сельском хозяйстве.
- Побольше, чем ты в керосинках, - неохотно отозвался отец.
- А ну проверим. Пшено и просо. Какая разница?
- Нас там подкуют. На курсах.
- Там подковываться некогда. Там надо не подковываться, а кулака бить. А как ты будешь бить кулака, когда сам в кулаки норовишь. Комод пожалел. Куркуль ты, и больше ты никто.
Папа встал и подошел вплотную к Скавронову. Свояк встал тоже.
- Во-во… С таким характером не колхоз строить, а баб из нагана стрелять.
- Что? Каких баб?..
- А это ты у Митьки спроси… Бандит ты, и больше ты никто…
"Так и знал, - у Мити захватило дух. - Сейчас разболтает, и наступит расплата - объяснение с отцом. А ведь петля на шее была. На столе стоял. Почему не прыгал, - казнил он себя, - почему?"
Ему было непонятно, что спасло его земное, целебное любопытство - верный спутник подросткового возраста (ничего не поделаешь. Снова приходится повторять это обидное, голенастое слово).
Так и сейчас: с испугом и в то же время со страшным любопытством он ждал развязки.
И снова ему повезло.
Подошли двое, рослый допризывник и школьница, оба с красными повязками на рукавах, и потребовали билеты.
Папа показал направление двадцатипятитысячника.
- А это сын? - школьница улыбнулась.
- Сын.
- Как я ему завидую….
- Сколько раз надо предупреждать. Прекрати посторонние разговоры, - сказал допризывник и обратился к Скавронову: - Ваши документы?
- Я работник профсоюза. Документов не ношу. Меня и так каждая собака знает. Сам в патрулях ходил.
- А почему вы на вокзале?
- Разуй глаза. Не видишь, свояка провожаю.
- Товарищ вас провожает? - спросил допризывник папу.
- Я его не приглашал в провожатые, - отвечал папа, - сам навязался…
- Надо документ при себе иметь, товарищ, - сказал допризывник.
- Вот он - мой документ. - Скавронов показал мозолистые ладони.
- Это не документ, а грязные руки.
- Желаешь, об твою харю почищу.
Подошел милиционер. Скавронов схватился и с милиционером. Ругался, пока не увели.
- Ну вот, сынок, и распрощались. Теперь у нас с тобой…
Договорить папа не успел. Дверь диспетчерской чуть приотворилась. Из нее высунулся бородач в красной шапке, церковным басом прокричал, что скорый № 13 прибывает на шестой путь, и сразу заперся.
Пассажиры ринулись на перрон. Дети орали, женщины визжали, мужики матюкались. Митя схватил портплед, папа чемодан. Зеркало бросили. В людском потоке смешались все, кому надо ехать и кому не надо: пассажиры, безбилетники, комсомольский патруль, гадалки, милиционеры, жулики, торговцы святой водой. Митю придавило к портпледу, сжало со всех сторон и понесло в раскрытые настежь двери. Здесь он, сам того не подозревая, своими боками усвоил центральный урок фатализма: человек сам себе не хозяин. Неумолимая сила тащит его по жизни, не спрашивая ни разрешения, ни направления, заставляет исполнять не его, а свою слепую волю… Почему не повесился? Потому что себе не хозяин.
На перроне полегчало. Через рельсы прыгали наперегонки. Подлезали под платформы, груженные пушками и танками. Митя одним из последних доволочил до поезда портплед с привязанным к ремню гремучим чайником и встал отдышаться. Папы нигде не было. Люди бегали вдоль состава, зашибали Митю баулами и мешками, орали, ломились в запертые двери вагонов.
Дали второй звонок.
- Папа! Папа! - отчаянно кричал Митя.
- Чего зеваешь? - раздался знакомый голос, и словно из-под земли возник свояк Скавронов. Под мышкой он держал обернутое одеялом зеркало. В другую руку забрал портплед и сказал: - Чеши к пятому вагону.
В окно пятого вагона высовывался злющий папа и кричал:
- Давай быстрей! Поезд уйдет! Его зовут, а он стоит, как пень!
- Не ори, Роман, - сказал Скавронов. - Чего на такой толкучке услышишь? Принимай зеркало… Ну да, в окно… В дверях раздавят… Так. Теперича тащи мешок…
- В окно не пролезет…
- Чайник отвяжем, пролезет. Ну тащи. Тащи сильней. Вороти его, вороти! Да не в ту сторону! Говорил, не надо столько барахла набирать. Митька, садись на плечи. Толкай сильней! Со всей мочи! Роман, тяни! Вот и порядок. Эх ты, тысячник… Не пролезет, не пролезет. А вот и пролезло. Держи чайник. Принимай сына и езжай на здоровье. Возводи в степи коммунизм.
После вокзальной бестолковщины купе мягкого вагона с медными крюками и кнопками, с сетками и зеркалами показалось Мите раем, несмотря на то, что вместо четырех человек оказалось семь и уйма багажа.
- Лезь на верхнюю полку, - велел папа, - и никого не пускай. Это место наше. Чей там баул лежит? Скидывай.
Папа был бледен. Руки его дрожали. Хлястик пальто оборвался.
- Давай чемодан в голову, портплед в ноги. К вечеру постель разберем.
Повозившись с вещами, Митя проговорил удивленно:
- Пап, а свояк-то стоит.
Раздался третий звонок.
- Держись крепче. Сейчас дернет, - папа подошел к окну. Скавронов стоял, запрокинув голову. В глазах его блестела слеза. - Чего стоишь? - сказал папа. - Ступай. До свиданья.
- Клапана открыл. Сейчас тронет… Ты хоть за Митькой гляди. Там за ним глядеть некому.
Вдоль вагонов пробежала эстафета железного грома. Поезд тронулся.
- За комод не серчай! - крикнул папа. - Тебе он комод, а мне - память о Клаше. Она этот комод уважала больше, чем меня.
- Ладно. Ты хоть адрес мой помнишь?
- Помню. Напишу, когда устроимся.
- Напиши. У тебя Митька, а у меня никого. Теперича и полаяться не с кем. Всего тебе хорошего. Счастливо доехать и в крушение не угодить… А то вчерась на сто двадцатой версте…
Свояк не поспевал за поездом, и, что случилось на сто двадцатой версте, ни Митя, ни его отец так и не узнали.
ГЛАВА 7
ХОХРЯКИ
Ранним декабрьским утром Роман Гаврилович и Митя прибыли в засыпанный чистым снегом районный центр. Солнце, белевшее сквозь морозную мглу, освещало сугробы на площади, растрепанных, похожих на еловые шишки воробьев, стынувших под рыночными навесами, плакат "Ни кило спекулянтам - все излишки государству" и кривые столбы, от которых тянулись к двухэтажному зданию райсовета гирлянды пушистого инея.
На площади не было ни души. Закуржавевший седловатый мерин безуспешно грыз оледеневшую коновязь.
В райисполкоме было тесно, шумно и дымно.
Пришлось держаться за папу и протискиваться сквозь неподвижную толпу. Большинство были крестьяне с котомками, с палками, с грудными ребятишками. Парень в буденовке схватил Романа Гавриловича за рукав.
- Здорово! Не узнал?
Роман Гаврилович посмотрел внимательно. Парень статный, румяный.
- Нет. Не узнал, товарищ.
- И я тебя нет. - Парень нагловато улыбнулся. - Куда лезешь?
- А вы кто? - спросил Роман Гаврилович. - Директор?
- Пока нет.
- Так почему тыкаете?
- Во ты какой! Простите-извините. Будьте такие любезные, не нарушайте очередь.
- А где тут очередь?
- На крыльце покричи, кто крайний. Мы все к председателю.
- А я к секретарю. Приезжий.
- Все приезжие. А без очереди полезешь, банок наставят.
Роман Гаврилович выдернул руку и, таща за собой Митю, подошел к обитой дерматином двери с надписью "Председатель районного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов К. С. Догановский". Дверь была заперта. Он постучал кулаком во всю мочь. Все вокруг замолчали. Слышно было, что за дверью кто-то копошится. Роман Гаврилович стукнул еще.
- Кто там? - спросил строгий женский голос.
- Рабочий класс, - ответил Роман Гаврилович.
Дверь отомкнули. Испуганная секретарша побежала за стол. Толпа хлынула в приемную. Стол двинулся и прижал ее в угол.
К ней тянулись заявления, написанные мучительными каракулями сельских ликбезовцев; бумаги были неразборчивы, бестолковы и все, как одна, оканчивались несбыточной мольбой: в просьбе прошу не отказать.
- Мне к самому надо!
- По миру пустили!
- За что моего мужика увезли?
- Почему рабочий может иметь корову, а мы нет?
- Силком в колхоз загоняют!
Секретарша кричала, что председатель занят, что председатель вышел, что председатель будет принимать с двух часов. В конце концов Роману Гавриловичу удалось показать ей размашистую резолюцию секретаря окружкома. Она вызвала по телефону товарища Крутова, а товарищ Кругов немедленно повел Романа Гавриловича и Митю на второй этаж. Товарищ Кругов постучал в дверь, не обитую дерматином. Замок щелкнул. На пороге встал человек в сатиновом нарукавнике. Впалые щеки и клинышек бороденки делали его похожим на чертика.
- К вам, - сказал товарищ Крутов и исчез.
Митя и его отец оказались в чистенькой комнатке.
Стол и этажерка - вот и вся обстановка. Ни портретов, ни диаграмм. Единственное окно завешено тяжелой шторой.
Возле электрической лампы, горящей под металлическим абажуром с пятиконечными звездами, сидел крупный мужчина в косоворотке, подпоясанный шнурком с кисточкой. Это был председатель районного исполкома Клим Степанович Догановский. Тщательный пробор тянулся у него возле самого уха, а тощая, зачесанная на лоб косица безуспешно пыталась скрыть розовую плешь.
- Очень хорошо! - сказал, прочитав мандат, Клим Степанович. Его мучила одышка, однако косоворотка была застегнута по самое горло. - Оперативно! Знакомьтесь, мой зам, Валентин Сергеевич Горюхин, - указал он на чертика в нарукавнике. - Вымотался товарищ, сами понимаете, сплошная коллективизация. Видали, что внизу творится.
- А кто там? - спросил Роман Гаврилович.
- Половина - кулаки, половина - подкулачники… - объяснил Горюхин.
- Вообще-то, товарищ Платонов, дела идут неплохо, - перебил Догановский. - План хлебозаготовок завершили к ноябрьскому празднику. Хлеба сдали на тридцать процентов больше прошлогоднего. А вас как прикажете величать, товарищ? - обратился он к Мите.
- Дмитрий Романович.
- Очень хорошо! Дмитрий Романович, а сколько вам лет?
- Скоро тринадцать.
- Вот и хорошо. С тринадцати лет в колхоз зачисляют… Мамаша работать разрешит?
- У меня нет мамы.
- А где она?
Митя потупился.
- Ее убили кулаки, товарищ председатель, - отчетливо выговорил Роман Гаврилович.
- Ах вот что! Очень хорошо! То есть я хочу сказать, хорошо, что к нам явился коммунист, которому ясно, что такое кулак. К сожалению, некоторые наши работники склонны недооценивать эту опасность. В райкоме, надеюсь, обрисовали ваши задачи?
- Основную задачу я знал и до райкома.
- И как вы ее формулируете?