- Не слушай его, Емельян! - ревела баба. - Я сама хошь куда поеду, да хозяин помирает… Язва открылась… К самому Семену Ионычу бегала, доказывала, что его до района не довезти… А Семен бумажки перекладывает… Обождите до завтрева, я ему отвар заболтаю… Ему фельдшера надо.
- Давай, Ульяна, езжай, - велел Емельян. - А то тут товарищ сурьезный, из округа прибыл. Осерчает.
Кулак вдруг выпрямился да простонал так зычно, будто его переехала машина.
- Комедию играешь? - Емельян подошел к пошевням. - Язва у него! Вон какую печку наел… Что посоветуешь, товарищ тысячник?
У Романа Гавриловича дернулись желваки.
- Хлеб сдал? - спросил он.
- Нет. На него пятикратный штраф наложили.
- Заплатил?
- И штраф не заплатил. А хлеб у него есть. Беднота ему сбрую несет, ведра, холсты, а он за это зерно отсыпает.
Заметив укор в зеленых, как дикое стекло, глазах Мити, Роман Гаврилович рассердился.
- Так чего церемониться? Постановление от пятого августа есть? Есть. Везите, и дело с концом.
- А бабу как? - вяло поинтересовался Петр. - Вожжами вязать?
Ему явно не хотелось пускаться в дальний путь к вечеру.
- Не хочет садиться, - сказал Роман Гаврилович, - пускай ногами бежит… Пошли, Митя.
Под бабий вой они поднялись на крыльцо и вошли в теплый сумрак чужого жилья. В первую минуту Мите все показалось очень грязным: и печь, и длинные скамьи, и шайка под глиняным рукомойником, и закопченная кринка.
Ни Вавкин, ни человек, сидящие за столом лоб ко лбу возле папки с бумагами, не обратили на вошедших внимания.
- Не она… - повторял человек с узким, заношенным лицом, следя за бумажками, которые перекладывал Вавкин. - И это не она… и это не она…
- Не дадут нам покоя, Макун, - закрывая сальную папку, поднялся хозяин. - Одну выдворили, других принесло…
Был он, как обычно, босой и в исподниках.
- Бог в помочь, Семен Ионыч! - не смущаясь, провозгласил Емельян. - Ладно тебе бумагу слюнявить. Радуйся! Еще двух колхозников добыл!
С полатей донесся дребезжащий старческий голос:
- Кашки подадут?
- Папаша, стукну! - цыкнула было жена Семена Настя, но, уразумев, кто такой Платонов, принялась раздувать самовар. Семен натянул штаны.
- Значит, ты и есть тысячник? - спросил он Митю.
- Не тысячник, а двадцатипятитысячник, - вмешался Роман Гаврилович. - Тысячниками величали купцов толстопузых - они тысячи в кубышки прятали.
- У вас, значит, больше? - спросил Макун.
- У меня в мастерских средняя зарплата сто тридцать рублей в месяц. Такая и здесь. А двадцатипятитысячники мы потому, что двадцать пять тысяч рабочих партия призвала подымать отстающие колхозы, поскольку вы публика темная и госпоставок не тянете. Еще вопросы будут?
- Будут, - не испугался Макун. - Неужто на Руси цельных двадцать пять тысяч дерьмовых колхозов наплодили?
- Ладно тебе, - шумнул Емельян. - Люди с дороги, голодные.
- Стоят - значит, не голодные, - отозвался Макун. - Которые голодные, те лежат.
Настя стукнула на стол чугун с тушеной говядиной и картошкой (мяса в ту зиму в Сядемке было завались) и сквозь зубы, но ласково сказала мужу:
- Закрывай свою канцелярию. Привечай гостей. А ты бы, Макун, хоть сегодня голову ему не морочил.
- Не гони меня, Настасья свет батьковна. Я не на поминки пришел, а к исполняющему обязанности председателя. Пущай способствует, исполняет обязанности. Объявление найдет, уйду.
Макун был мужик тертый. С детства батрачил, бродяжил из волости в волость, ночевал в чужих избах, и рот у него всегда был открытый.
Только Федоту Федотовичу удалось приручить шатуна. К 1928 году машинное товарищество разбогатело, и Федот Федотович принял Макуна без пая, научил заправлять трактор "фордзон", а потом и за руль посадил. Раньше ходил Макун неприбранный: не бритый и не бородатый. Узкое, как бы стиснутое с боков лицо его темнело клочковатой щетиной. В товариществе стал бриться, подумывать о женитьбе, рот у него закрылся.
А в марте 1929 года машинное товарищество было объявлено лжеартелью за то, как говорилось в решении, что оно служило прикрытием кулацких элементов. Поскольку имущество машинного товарищества, в том числе и трактор "фордзон", было передано колхозу, потянулся вслед за трактором и Макун. Записался сам и отдал заработанного в товариществе коня. Первое время он послушно мотался на разнарядки к Игнату Шевырдяеву, на собрания, на правления, на ревизионные комиссии и на заседания комбеда. К осени глянул, ничего не получается, и решил из колхоза выписаться.
Он надел праздничную лазоревую рубаху, малиновые галифе с желтыми кожаными леями (которые вся деревня называла "инкубатор") и пришел к Семену за справкой.
- У тебя тут долго? - спросил его Емельян. - Закругляйся и мотай отсюда.
- Как Семен Ионыч найдут мое объявление, так и выйду.
- Не объявление, а заявление, - поправил Семен и разъяснил Роману Гавриловичу: - Не желает быть членом в колхозе. Второй месяц ходит. В колхозном списке числится, заявления об уходе нет. Что с ним делать?.. Нету твоего заявления, понял?
- Ищи лучше. Ты его своей рукой писал. В июне месяце. А в угле Игнат Васильевич резолюцию ставил: "Пущай идет на четыре стороны". Признаешь?
- Ну?
- Чего нукаешь? Тебе надо было эту резолюцию на правление вынести, а ты ее потерял. Кабы в июне вычеркнули, разве я бы сидел тут.
- Семен Ионыч! - крикнул Емельян. - Отцепись на минуту от своей папки. Тебе гостинец. Письмо из райкома. На Новый год шефы приезжают.
- Каки-таки шефы?
- С чулочной фабрики. Обмениваться опытом. Хлеб-соль припасай…
- Что я с ними буду делать? - проворчал Семен. - В снежки играться? Какой у нас опыт?
- Что значит, какой опыт? Двести восемьдесят пять десятин засеяли? Засеяли. Кирпичный завод возводим? Возводим.
- Ссуду хоть выхлопотал?
- Отказали начисто. Клим Степанович ругается - до сих пор колхоз незарегистрированный.
- Вона как! Шефов засылают, а колхоз не признают! - шумнула Настя.
- На эту тему пущай Семен с Догановским объясняется. А еще, Семен, срочно готовь документы на раскулачку Кабанова.
- Да ты что! За Кабанова с меня мужики голову сымут!
- А не раскулачишь - с тебя Клим Степанович голову снимет. Вот тебе циркуляр. Чтобы к концу года трех кулаков представил.
- Все? - спросил Семен упавшим голосом.
- А еще вызывает тебя следователь по делу о Шевырдяеве.
- Да ведь меня два раза вызывали!
- А теперича третий раз поедешь. Это не шутка: председатель пропал без вести… Ладно, хватит. После похнычешь. Думай, куда товарища Платонова определить.
- Может, пока в читальную избу?
- А там тепло? Ключ где?
- Настя, где ключ от читальной? - спросил Семен. - Деду Архипу вроде отдали.
- Дед Архип месяц как помер.
- Что теперь делать-то? - Семен плюнул на пальцы и торопливо принялся листать бумаги.
- Ты что, вовсе очумел? - ласково пожурила его Настя. - Ключи в папке ищет. У Катерины надо спросить. Обождите, сбегаю.
- У Катерины надо спросить, - тупо уставился Семен на Макуна. - Ну чего ты тут сидишь? Задурил ты меня, честное слово. И с бабой никакого сладу нету. Всю документацию извела. Куда папку не спрячу, все одно тащит. То ей окно заклеивать, то ребятишек подтирать, то стекло чистить… Бумага казенная, а она кульки крутит… Ей-богу, голова кругом… Ладно, Макун, шут с тобой. Давай я тебе снова заявление напишу. Ты подпишешь, а я резолюцию наложу.
- Ловко придумал! - усмехнулся Макун. - Выходит, я в июне из колхоза ушел, а ты в декабре резолюцию наложил? Ловок!
- Я ловок, да ты ловчей, - возразил Семен. - Как налоги платить - колхозный процент несешь, а как колхозную землю пахать - так в Саратовской губернии груши околачиваешь…
- Кабы не чужие люди, я бы из тебя душу вынул, - Макун стукнул большой рукой по столу. - Будь по-твоему. Пиши новую бумагу. И накладывай новую резолюцию: "Отпустить с первого июня…" Коня продавать надо, а то бы…
- Жеребец-то твой в колхозной конюшне? - спросил Емельян.
- При чем здесь жеребец? - раздраженно спросил Роман Гаврилович.
- Очень просто, - объяснил Емельян, прихлебывая чай. - На днях приказ вышел: дезертирам, бегущим из колхоза, тягла не отдавать.
- До особого распоряжения, - уточнил Семен.
- Ну да. До эпохи коммунизма, - продолжал Емельян, закусывая чай постным розовым сахаром, - а поскольку Макун подал заявление о выходе из колхоза летом, его жеребец под этот приказ не подпадает. Уведет из колхозной конюшни жеребца, и ничего ему за это не будет…
Вернулась Настя и объявила, что ключей от читальной у Катерины нет.
- Уйми ребят, - сказал ей Семен. - Писать примусь.
Он переодел патронную гильзу с острия химического карандаша на задок, приклонился виском к листочку и, потея на глазах, принялся опасливо вырисовывать буковки.
- Хотите, Мите продиктуйте, - предложил Роман Гаврилович. - У него почерк с наклоном.
Семен охотно согласился.
Митя перевернул листок на другую сторону, и, не успел Семен допить блюдечка, заявление было готово.
- Все? - удивился Макун. - С тобой, малец, не пропадешь. Гляди, как ровно.
Он медленно вывел печатными буквами половину своей фамилии, поставил жирную точку и спросил:
- Тебя, значит, Митька величают? Молодец. Способствуешь! Писатель будешь. Все слова записал? Ничего не пропустил?
- А вы почитайте. Вы же буквы знаете.
- По отдельности знаю, а как вместе складать, не уловил. Третью читаю - первую позабыл. Я цифры хорошо уловил. Один, два, три, четыре, так и далее. И складывать способствую и отымать. Чего смеешься?
- Так не бывает, - сказал Митя. - Цифры складывать трудней, чем читать. Я в школе учусь. Я знаю.
- А я ни в какой школе не учился, а любую цифру сложу и отыму без костяшек, без ничего. И получится точно до одной копейки. Хочешь, спытай. Загадай любые три цифры.
- Ну, двести пятнадцать.
- Сколько прибавлять?
- Сто пятьдесят.
- Три рубля шестьдесят пять копеек, - мгновенно сосчитал Макун. - Три бутылки и пятак сдачи. А отнять - получится шестьдесят пять копеек. Ты больно просто задумал. Потруднее давай.
- Тогда я проверить не смогу.
- Мне один водолаз поболе загадал: девятьсот девяносто девять да прибавить девятьсот девяносто девять… Давай, Семен, способствуй, клади резолюцию, да я пойду.
- Куда же ты собрался?
- Коня продам и в город уйду. Буду на велосипеде ездить. Чтобы была ко мне уважительность, как к человеку.
- Чтобы тебя уважали, надо не велосипед, а голову на плечах иметь, - сказал Емельян.
- Голову. He-e. Был я в разных городах: в Вольске был, в Саратове был, в татарском городе Казани был. Всюду такие же дураки, как и мы с тобой. А живут в квартирах с кранами. Молодой был, думал, за деньги уважают. А не-е. Знал я одного водолаза. Больше трехсот целковых заколачивал, если считать сверхурочные и за вредность. Ученый водолаз, училище кончал, а уважения не имеет. Какой интерес его уважать, если он цельный день под водой сидит?
- А ты, значит, знаешь, как добыть уважение?
- А как же. Знаю. Чтобы добыть уважение, надо справить себе кожаный костюм… Ты послушай, а тогда будешь смеяться. Стою на пристани. Очередь на Саратов громадная. Объявляют - шестнадцать мест. Кричат, пихаются. Всем желательно ехать. Гляжу, подходит гражданин. Идет прямиком к окошку. И все ему уступают путь. Способствуют. Почему? А потому что на нем черная кожаная тужурка, кожаные штаны и кожаная фуражка. Плюс к тому весь в ремнях. Взял билет и взошел на пароход. И никто не пикнул. А ничего в нем такого нету. Одна кожа. Весь, как сапог, черный. Недаром народ говорит: "По одежке встречают". Вот теперь смейся.
- А по уму провожают, - напомнил Емельян.
- Ну, это извини-подвинься. Какая мне разница, как меня на погост проводят, музыкой или без музыки, ежели в моей избе кранов нету… - Макун вздохнул. - Нонче кожаную тужурку в кооперации не больно-то купишь. Только по лотерее. Ну, пойду за конем. Не серчайте, граждане дорогие. Кабы Семен способствовал, меня бы давно тут не было.
- Слава, господи, - проговорил Семен, когда за Макуном хлопнула дверь. - Пущай забирает своего жеребца и убирается куда подальше.
Емельян, наливая шестой стакан чая, ухмыльнулся.
- А ведь тебе, Семен, от Клима Степановича влетит. Ой, влетит!
- За что?
- За то, что колхозного коня отдал.
- Я, к вашему сведению, на резолюции июнь месяц обозначил. А в июне никакого распоряжения про коней еще не было. Думаешь, что? Я пальцем деланный?
- За ноябрь сводка в район ушла?
- А как же?
- Так у тебя там в наличности двенадцать коней числится. А в декабре в наличии будет одиннадцать. А ну как спросят, куда конь подевался, чего ты наврешь? - Емельян блаженно хлебнул чаек и закусил розовым сахаром. - Называется, исполняющий обязанности.
- А где он? Макун! Ушел? - Семен сорвался со скамьи. - Обождите, товарищи, сию минуту…
- Ну и заместитель, - покачал головой Роман Гаврилович.
- Что поделаешь, - Емельян усмехнулся. - Ему все доказывают, что он с придурью, а он не верит.
- Ты больно умен! - Настя ткнула тарелкой чуть не в лицо Емельяна. - Никто помочь не хочет. Знают только чаи гонять да зубы скалить.
- Минутку! - Емельян повысил голос. - Тебе известно, что Клим Степанович твоего Семена из правления выводить не приказал? И правильно делает. Поставь сейчас председателем вот хоть бы их, - он кивнул на Романа Гавриловича, - кто станет за старые дела отвечать? На Семене висит вся материальная ответственность.
- Вот именно, - подхватила Настя. - Игнат натворил делов и сбежал от суда народного. Все на Сему свалил.
- Вы твердо уверены, что сбежал? - спросил Роман Гаврилович. - Может быть, с ним что-нибудь случилось? Может быть, его в живых нет?
- Кому он нужен? Он сейчас где-нибудь в ресторанах на шелковом диване коньяки кушает. Не впервой на чужой беде наживаться…
- Чего городишь! - перебил Емельян. - Его, товарищ Платонов, считай, полгода органы ищут. Вся милиция поставлена на ноги. Собаку привозили. Ищут и найти не могут.
- Значит, плохо ищут. Отравителя бы потрясли…
- Чего?
- Ничего, проехали…
- Кашки дадут? - крикнул дед с полатей.
- Да смолкнешь ты или нет! - тявкнула на него Настя.
- Тебя бы заместо собаки на поводке пустить, ты бы нашла небось… - сказал Емельян. - А Семена теперь долго ждать, товарищ Платонов. Пойдемте ко мне. Соломы у меня много. Ночевать будете мягко. А завтра определим вам постоянную квартиру. Пошли, Митя. Скусный у тебя чаек, Настасья. Заваривай гуще. Завтра еще зайду, выпью. Пошли, Митя.
На улице Роман Гаврилович сказал:
- По-моему, Настасье что-то известно про прежнего председателя.
- Что ей может быть известно? Последний человек, который видел Игната Васильевича, была ее дочка Манька. Она шла с усадьбы домой. Там у них при школе кружок. Кройка и шитье. Идет Манька домой и видит: сидит на траве Игнат Васильевич. Курит. Манька всегда его на ходу видела, а тут сидит в неподвижности. Чудно девчонке: чего это человек среди поля сидит? У оврага, где мужики песок берут. Стала его спрашивать, а он будто бы отвечает: "Беги домой, тятька тебе куклу привез". Она побежала - нет никакой куклы… Вот и все данные про Игната Васильевича.
ГЛАВА 10
КАТЕРИНА
На следующий день Роман Гаврилович переехал в дом, где до него обитал бывший председатель колхоза Игнат Шевырдяев.
Мите, просидевшему двенадцать лет в тесной комнатке городской коммунальной квартиры, новое жилище представилось дворцом.
Это было небольшое, крытое черепицей строение с оградкой, за которой чернели скелеты опаленных морозом яблонь. Стояло оно окнами на вечернюю зарю. Узкое крылечко вело в слепые сени. Справа в темноте сквозили щели наспех сбитого входа в хлев. Дверь в горницу угадывалась по кисло-сладкому запаху сырой рогожи, горница, выстланная в отличие от земляных полов большинства сядемских изб полуторными досками, и белая печь, прикрытая заслонкой, и треугольные полки в красном углу словно ждали Митю. На печи за занавеской он решил отвоевать себе спальное место. С лежанки туда легко забираться, а в нишках-печурках можно сушить варежки.
Оклеенная обоями переборка отделяла горницу от узенькой, как вагонное купе, комнатки. Там на голой койке с перекрещенными железными полосами валялся тулуп. "Здесь будет спать папа", - определил Митя.
За дверью, ведущей в хлев, было еще интереснее. Сразу за порогом располагался нужник невиданной конструкции: без сиденья, без сливного бачка и без стен, однако с никелированным крючком на двери. Оттуда при желании можно обозревать хлев со всем обзаведением, с кормушками, корытами, жердевыми перегородками для овец, приставную лестницу, ведущую на чердак. Митя взлетел туда, словно юнга на мачту.
Половину чердака занимал сеновал. Огребки сопревшего сена, налипшие на жердевом настиле, и теперь еще, на морозе, источали летний аромат пересохшей травы. Другая половина, расположенная над горницей, пахла так же, как и городские чердаки: пылью, каленой глиной печного стояка, мышиным пометом. Там и сям валялись вырезки из газет, тетради, номера журнала "Даешь", брошюра князя Урусова "Коза". Одну книжку Митя сунул за пазуху. Она была издана в 1910 году под редакцией инженера Энгельмейера и называлась "Как самому сделать аэроплан".
Дом был крепкий, надежный. Ставил его крестьянин по фамилии Тихомиров, сметливый и изворотливый мастер на все руки.
Поверив призыву "Обогащайтесь!", он заимел сортировку "Триумф", собственноручно сложил печь, покрыл черепицей крышу и прибил на крыльце подкову на счастье. В прошлом году его раскулачили. Дом отошел под правление колхоза, но, поскольку никому не было известно, что в этом правлении делать, ночевать там стал Игнат Шевырдяев.
И вот объявились новые хозяева.
Роман Гаврилович, потирая замерзшие уши, прошелся по дому. Горница враждебно отзывалась на его шаги нежилым эхом. О прежнем председателе напоминали только липкие ленты с дохлыми мухами, свисающие с потолка.
- Ну что же, Митька, - чересчур весело проговорил он. - Давай начинать жить, пока окончательно не застыли. На дворе двадцать пять градусов, а здесь, похоже, еще холодней. Дровишек нигде не видал?
- Нет. Можно палки в хлеву отломать. У нас ведь коровы не будет.
- Это еще неизвестно. Но ты прав, другого выхода нет.
Роман Гаврилович разыскал лопату и отправился на лесозаготовки. А когда вернулся, уже сидела первая гостья, женщина в латаной ватной стеганке. К стеганке, видимо, для красы был пришит куцый цигейковый воротник. Женщина была скуластая, кареглазая и молодая.
- Здравствуйте, - сказала она сурово.
- Здравствуйте, - ответил Роман Гаврилович, сбрасывая у печи беремя жердин. - Вы, гражданка, по какому вопросу?
- Меня Семен Ионыч прислали. Вам прислуживать.
- Он что, трезвый был или выпивши?
- Кто? Семен Ионыч?
- Да. Семен Ионыч.
- Трезвый. Ему жена пить не дает. Да вам-то что?