К Макуну послали Митю с жалобой, что пряжка снова поломалась. Макун плюнул, принялся искать пассатижи. Только нашел, прибегла Катерина. Макуна срочно вызвал председатель. Макун снова плюнул, велел Мите обождать. Как только они вышли, Митя шмыгнул к печке, нашел вилы с поломанным зубом и вынес на свет. Подумав, забрался на стул, достал из-под пальтишка синюю папку, недавно принадлежавшую Вавкину, поставил вилы на пол вверх зубьями, проткнул папку, снял ее осторожно с зубьев, спрятал под пальто, прибрал вилы и стал дожидаться хозяина.
Макун вернулся серьезный и величавый. Именно ему поручили исполнять вместе с Карнаевым почетную обязанность понятого при конфискации имущества кулака Чугуева.
Макун был польщен доверием начальства и вместе с тем чрезмерно говорлив, что являлось верным признаком затаенной тревоги.
"Уж не догадался ли? - мелькнуло в уме Мити. - Кабы не заставил пальто снимать".
Впрочем, истинная причина возбуждения Макуна ему была неведома. Состояла она вот в чем: на прошлой неделе среди ночи Макуна навестил Федот Федотович и попросил свезти мешок с кой-каким барахлишком в школу и сдать его учителю Евгению Ларионовичу. Просьба бывшего председателя машинного товарищества Макуна не удивила: начиная с прошлого года почти все зажиточные мужики прятали свои фамильные ценности до тех времен, когда потишает.
В уплату за услугу Федот Федотович посулил хромовые сапоги. Увесистый мешок Макун повез ночью на салазках; на помощь ему Чугуев отрядил дочку Риту, вроде бы впристяжку, а на самом деле для того, чтобы у Макуна не возникло соблазна что-нибудь по пути стибрить. Рита оказалась помощницей проворной и осмотрительной. И, когда поутру возвращались домой, Макун подумал: "Благодать мужику, которому она достанется".
Все вроде прошло хорошо, и вдруг начались напасти: сапоги, даренные Федотом Федотовичем, оказались малы; по деревне ходит какой-то бледный, не понимающий шуток корреспондент, на раскулачке шустрая Ритка может проговориться. И тогда Макуна вполне свободно произведут из понятого в подкулачники…
Митя об этом ничего не подозревал. Он слушал нескладную болтовню Макуна и ждал, когда можно будет сказать "до свиданья".
Дома он оказался с чиненым ремнем и с дырявой папкой.
- Боюсь предсказывать, - сказал агент, поглядев папку, - но похоже, что мы приближаемся к истине. Не удивлюсь, если отверстия в френче совпадут с дырками в папке. Но, даже если не совпадут, Митя отлично выполнил задание. А пока что Митю на замок, а мы к гражданину Чугуеву.
Все поднялись. Только Митя печально, словно собачонка, сидел, как приказано, и нетронутая горбушка хлеба лежала возле него.
- Нет. Не могу, - проговорил Роман Гаврилович. - Надевай, Митька, красную повязку. Пойдешь с нами. Будешь делать опись имущества.
- Я вас предупреждал… - начал было агент.
- А я отвечаю за сына, - перебил Роман Гаврилович. - Все будет в порядке.
- Но…
- Надевай пальто, Митька. Если дяденьке охота в бдительность играть, пускай запирает нас тут обоих.
Митя быстро опоясался, и они вышли. На улице дожидались Пошехонов и Петр. По пути прихватили Макуна и Карнаева.
Темнело. Ветер дул в спину. Члены комиссии подняли воротники и молча пошли вдоль оврага. Вдруг сзади раздался звонкий голос:
- Позор нехотимцам! Да здравствует Союзхлеб!
За ними, так же подняв воротник, вышагивал Данилушка. Ему было лестно маршировать рядом с красными повязками. На него старались не глядеть, но, когда он приблизился и выкрикнул "Слава товарищу Вавкину!", стали недовольно переглядываться. Идиотские выкрики нарушали серьезность момента.
- А ну, ступай домой! - проговорил Петр.
Дурачок отстал. А минут через пять, когда стали опускаться на ту сторону оврага, снова раздалось на всю Сядемку:
- Закрой поддувало! Да здравствует Авиахим!
Петр дождался крикуна, размахнулся и стукнул его в лицо. Данилушка упал и заплакал.
В доме Чугуева горел свет.
- Не спит кровосос, - сказал Петр. - Отраву замешивает.
Клеймо отравителя прилепили к Федоту Федотовичу после смерти Любаши, и вовсе не за то, что он дал ей по ошибке глотнуть скипидара, а за то, что умен и суров, за то, что никому не давал в долг ни зерна, ни денег и, следственно, был мужик безубыточный.
Сыромятная петелька щеколды, которую к ночи хозяева обычно задергивают внутрь, на этот раз болталась на ветру, ожидала гостей.
- Давайте так, - скомандовал Роман Гаврилович. - Лукьян Фомич, карауль на крыльце. Никого не пускай ни в дом, ни из дома. Входим все разом.
Он умылся снегом, расположил наган в кармане рукояткой кверху и потянул дергушку. Дверь послушно отворилась. Прошли, толкаясь, по темным сеням. Петр отворил дверь в теплую горницу. Теща Федота Федотовича перегораживала ход длинной ухваткой. Была она маленькая, в лаптях-шептунах, плетенных из веревки.
- Прими кочергу, - приказал Петр, - пропусти гостей.
- Аиньки? - старушка замешкалась, держа на весу рогач с чугуном, и одинаково, как солнышко, улыбалась всем без разбора.
- Ладно, говорю, жар выгребать, - объяснил Петр. - Руки кверху.
- Аиньки?
- Посторонись. Отойди от печи.
- Как же, батюшка. А самовар греть?
- Не требуется. Отчаевались. Фугуй отсюдова!
- Ты, Петр, хоть и великий, а потише бы зевал, - заметил хозяин. - Не на гумне.
Федот Федотович сидел под божничкой и прожигал шилом дыру в эбонитовой панели радиоприемника. Лиловое пламя спиртовки освещало снизу его нос, надбровные дуги и строгие морщины лица. Мите он показался похожим на колдуна. Быстрым взглядом окинул хозяин вошедших, все понял и закрыл журнал "Радио - всем".
Увидал Митю, спросил:
- Цыпки прошли?
- Прошли.
- То-то, - кивнул Федот Федотович и склонился над спиртовкой. Железный был мужик.
Горница у него была середняцкая: те же длинные лавки по стенам, те же ходики со сказочными цветиками. Отличалась она от обычных сядемских жилищ только деревянным полом да суровым, казарменным порядком. Крашеный пол блестел. Половики тянулись как по линейке. Свисающие по углам подоконников шкалики перехватывали воду, натаявшую со стекол.
- Где хозяйка? - спросил Петр.
- К крестной пошла, батюшка, - отвечала старушка. - В Хороводы.
- А Ритка?
- Спит. Умаялась девка.
- Спит и пущай спит, - сказал Макун. - Не надо ее будить.
- А что у тебя на рукаве, батюшка? - спросила старушка. - Или кто преставился?
- Это, бабка, знак божий, - пояснил Петр. - Обозначает Страшный суд.
- Аиньки?
- Паразитам, говорю, судный день подошел.
- Тише зевай, - сказал Макун. - Сказано, дите спит.
- Да она не слышит, - Петр скинул полушубок и бросил на пол. - Глухая, как стена.
- Все равно потише давай, - велел Роман Гаврилович.
Командный тон у него как-то не получался. И Митя понимал состояние отца. Ведь он только что красную повязку на рукав цеплял, наган в кармане налаживал, к классовым боям готовился. А тут старушка уголь выгребает, девчонка под рябеньким одеяльцем дрыхнет. А сам классовый враг сидит себе в углу и мастерит радиоприемник.
- Папа, а радио тоже описывать будем? - спросил Митя.
- Спроси Петра. Пусть он решает.
- Винтики-шурупчики? - Петр пренебрежительно хмыкнул. - Делов-то! Пускай с собой в лес забирает… Ритка играться будет… Отмыкай замки, Федотыч.
- У нас воров нет, - сухо отозвался Федот Федотович. - Сроду не запираемся. Что Катерину не пригласили?
- Про Катерину забудь. - Петр ухмыльнулся. - Теперича она колхозная собственность.
- Ты что, сюда зубы скалить явился? - взорвался Роман Гаврилович. - Давай серьезней.
- А что? Шутнуть нельзя?
- Нельзя. Зачитывай решение!
- А то он без решения, что ли, не видит, кто пришел? Ну ладно, ладно. Ты, Федотыч, на меня не серчай. У меня не своя воля. Я солдат великой армии труда и зачитаю тебе решение актива бедноты и правления колхоза. Слушали: о раскулачке Чугуева Фе Фе. Постановили…
Церемонию нарушил Лукьян. Усыпанный снегом, продрогший, он шмыгнул в горницу и, не снимая солдатской папахи с карманами, прислонился на корточках к печи.
- Пошто пост покинул? - зашумел Петр. - Тебе приказ даден?
- Метет дюже, - отвечал Лукьян. - …Куда годится.
- Метет ему! Делов-то! Караульный пост доверили, а ему метет.
- Тебя не касается, - крикнул Роман Гаврилович. - Лукьян Фомич, марш на крыльцо. Гражданин Чугуев, встать! Вам объявляют решение народа! Вот так. Продолжай!
- Постановили, - заторопился Петр, - Чугуева Фе Фе раскулачить как кулака, кровососа и вредного элемента, согласно 61 статьи уголовного кодекса, отобрать у него все орудия труда, и имущество, и продуктивный скот и выгнать его совместно с семейством за пределы района… Вот такие пирожки, Федотыч. Ясно?
- Ясно. Не тетешный. Сесть можно?
- Теперича можно. Садись.
Федот Федотович сел нагревать паяльник.
Пошехонов принялся ворошить горницу. Петр открыл буфет, по-хозяйски загремел посудой.
- А с тарелками у тебя не густо, Федотыч, - заметил он. - Вот у Орехова были тарелочки - и глубокие, и мелкие. - Он повертел узконосый соусник, поставил на стол. - А эта штука на што? Пьют из нее или едят?
- Погодил бы маленько, - глухо, как бы через силу проговорил Федот Федотович. - Бабка лягет, тогда бы…
- Все равно ей скоро в наркомзем. Не сегодня-завтра узнает.
- То завтра. А сегодняшний день пускай в покое доживет… Прошлый год мы с тобой Орехова раскулачивали, нынче ты меня трясешь. Вон какие колеса судьба крутит. Глядишь, завтра тебя изловят… Поимей совесть. Обожди.
Петр взглянул на агента.
- Как считаете, товарищ корреспондент? Уважим старуху?
Агент молча кивнул на Романа Гавриловича.
- Уважим, - коротко бросил тот. Гнать из собственного дома покорного мужика он еще не научился.
- А ну вас всех, - Пошехонов махнул рукой. - Я до коней побег. Федотыч, где у тебя уздечки?
- В сенцах, - ответил Федот Федотович. И крикнул вдогонку: - Гляди, гнедок не лягнул бы!
- Аиньки? - Бабка не понимала, что к чему, и улыбалась приветливо то одному, то другому.
- Спать ступай! - пояснил ей Петр.
- А чайку как же?
- Не надо! - на нее замахали, загалдели. - Не требуется! Ступай, спи!
Бабка помолилась. Макун подсадил ее на печь.
- Как она у вас? - спросил Роман Гаврилович. - Доедет?
- Валенки не отымете, доедет, - отвечал Федот Федотович. - Ноги у нее плохо ходят, а так-то она крепкая старуха.
- Что на ней, скидать не станем, - объяснил Роман Гаврилович. - Митька, садись. Записывай. Петр, давай папку.
- Чего ее давать? Она вся исписана. И корки, и нутро.
- Что значит исписана? Давай, Митька, действуй.
- А что делать? - Митя развел руками. - Бумаги-то нет.
- Не на чем опись писать, - уточнил Макун. - Ничего не поделаешь.
Роман Гаврилович переглянулся с агентом и спросил:
- Так что же ты предлагаешь? Отменить раскулачку?
- Зачем отменять? - Макун испугался. - Я говорю, бумаги, мол, нету. А раскулачку я не поминал вовсе.
- Рита! - позвал Федот Федотович.
- Нашто ребенка будить, - взволновался Макун. - Пущай спит…
Но девчонка в сером исподнике уже стояла перед отцом, готовая исполнить, что будет велено. Была она босая, с твердой косичкой, заплетенной на ночь.
- Подай чистую тетрадку, - сказал ей Федот Федотович.
- В клетку или в линейку, тятенька?
- Все одно. Вот тому кавалеру подай, - он указал шилом на Митю.
Рита побежала в холодную половину.
И тут же пришла пушистая от инея жена Чугуева Женя. Увидела чужих, красные повязки на рукавах, раскиданное белье и остолбенела.
- Дверь прикрой, - сказал Федот Федотович. - Не лето.
Она захлопнула дверь, не обращая внимания на гостей, задрала юбку, опустила подвязки, спросила беспомощно:
- Где мама?
- Ходи на цыпочках, - сострил Петр. - Спит твоя мама.
Вернулась Рита, подала Мите тетрадку.
- Ритка, где бабка? - медленно повторила она.
- На печи. Спать приказали.
- Ой, люди, люди… - как бы спросонья проговорила Женя. - Стирала, гладила, а они по полу раскидали, - и вдруг стремительно, словно опаздывая на поезд, принялась собирать одежду. - Вот архаровцы!
- Тебе-то что? - солидно возразил Петр. - С сегодняшнего дня ничего тут твоего нет. Все колхозное.
- Вот они какие хозяева! Коли колхозное, значит, надо ногами топтать… Гнедка поили?
- Гнедка, женушка, Пошехонов увел.
- Слава богу. Кормить не надо. Вставай, мама! Не время разлеживать. Жар в печи есть?
- Есть маленько.
- Собери хлеб. Все куски, и малые и большие. Нарежь потоньше.
- Аиньки?
- Нарежь, говорю, кусочки потоньше. Суши сухари.
- Хлеб не дадим вывозить, - предупредил Петр.
- Потоньше кусочки нарезай, смотри. Ритка, помогай бабке, - командовала Женя, ловко встряхивая белье и складывая в одну стопку мужское, в другую - женское, в третью - простыни, утиральники, скатерти.
- Не знаешь, куда у вас граммофон девался? - полюбопытствовал Петр.
- Федот, когда нам съезжать? - спросила она, не желая замечать ни Петра, ни его вопросов.
- Вроде завтра утром повезут, - ответил Федот Федотыч, с тревогой приглядываясь к лихорадочно деятельной супруге. - Не больно убивайся. Считай, дом загорелся и сгорел дотла. На другом месте сядем, краше построимся.
- Куда, не сказали? - спросила Женя.
- В районе место определят, - пояснил Петр. - А куды все ж таки граммофон делся?
- Давай, Федот, кажный сам себе исподнее припасает, - говорила Женя, никого не слушая. - Грязное скидывайте, чистое надевайте. Мама, где Риткина бумазейка?
- Аиньки?
- Где Риткина рубаха? Бумазейная.
- На дворе, кажись. Сушится.
- И ты ее не сняла?
Женя накинула платок. Петр крикнул:
- Куда! Отлучаться запрещается! Смотри, хуже будет!
Не дослушав его, Женя вышла.
- Не шуми, Петр, - сказал Роман Гаврилович. - Без шубы она никуда не денется. Давай, Митя, приступай.
На зеленой обложке тетрадки был нарисован вещий Олег. Испорчена была только первая страница. На ней было написано: "Вот моя деревня, вот мой дом родной".
Остальные страницы были чистые.
- Вы запятые проходили? - спросил Митя Риту.
- А как же… Погоди, я сейчас, - она бесшумно подбегла к окну, быстро, не уронив ни капельки на пол, вылила из шкалика в ушат талую воду, снова заправила бутылку в петельку и, вернувшись, договорила: - А нашто запятые?
- Схватишь неуд, узнаешь, нашто… - Митя смолк. Он сообразил, что ей с сегодняшнего дня расставлять запятые необязательно.
Он смотрел на ее вздернутый носик, на тощую вздернутую косицу, на вопросительно поднятые бровки и презирал себя за то, что жалеет кулацкое отродье.
А Петр все переворотил вверх дном.
- Послушай-ка, Федотыч, - кричал он, - а где у тебя, между прочим, граммофон? У тебя же граммофон был. Куда подевался?
- Не ищи, - сказал Федот Федотыч. - Граммофон проданный.
- Как это проданный?
- Очень просто. Не знал, что ты припожалуешь.
- Куда же ты его успел продать? Кому?
- Ладно тебе, Петька, - проворчал Макун. - Что застал, то и пиши. Не обедняем без евоного граммофона.
- Все слыхали, товарищи? - Петр озирался оторопело. - Товарищ Платонов, глядите. Он граммофон ликвидировал.
- Шут с ним, - сказал Роман Гаврилович. - Ищи хлеб. Это главное.
Но Петр ни о чем другом и слушать не хотел.
- Не мог он его продать! - шумел он. - Нашим бы кому продал, мы бы знали! Делов-то! В город он не ездил! Он его здесь гдей-то заховал. Вот она, пластинка тута. Гляди, паразит! - подскочил он к Федоту Федотовичу. - Все подворье перелопачу, а граммофон найду! А ну, слазь с лавки! Добровольно и без ропота!
Федот Федотович собрал свой инструмент, пересел.
- Мы еще дознаемся, куда он его подевал! - кричал Петр, вышвыривая на пол лежалые бабьи пожитки. - Мы его выведем на чистую воду. Митька, пиши! Номер первый - жакетка кубовая, фасон фу-ты ну-ты. Номер два - башмаки, чики-брыки с дырьями… Номер три - салоп с огорода. Номер четыре - кукла!
- Куклу тоже писать? - насторожился Митя.
- Как хошь! Тебе не надо, не пиши. Делов-то! Она лысая… Номер пять - кацавейка полбархатная.
Бабка смущенно выглядывала с печи. Ей было совестно, что барахло старенькое, неказистое, стираное-перестираное.
- Куда же он его подевал, паразит? - встал Петр, уперев руки в бока. - В голбце нету, в залавке нету…
- Половицы подыми, - посоветовал хозяин. - Может, тама.
- Смеешься? - уточнил Петр. - Обожди, лишенец, я тоже около тебя посмеюсь. Ритка, подойди до комиссии.
Она подошла.
- Где граммофон?
Она стрельнула глазами на отца.
- Его не опасайся. На сегодняшний день он ноль без палочки. Никакой силы не имеет. - Петр протянул руку погладить девочку. Она отпрянула. - А ну, быстро: куда тятька граммофон подевал?
Рита молчала насупившись.
- Отступись, - проговорил Макун. - Она дите еще. Куда ей граммофон.
- Давайте, Петр, не отвлекаться, - торопил Роман Гаврилович. - Она же не знает.
- А вот и знаю, - сказала вдруг Рита, язвительно глянув на Макуна. - Знаю, а не скажу.
- Где? - дернулся Петр.
- Не скажу.
- Вот, - Петр показал на нее пальцем. - Все слыхали? Какое семя, такое и племя.
- Где это тебя, бесстыдница, научили старшим перечить? - ввязался снова сбежавший с поста Лукьян. - Как ты можешь старших переговаривать? Куда годится?!
- Старших, понимаешь, переговаривают! - подхватил Петр, обращаясь к Роману Гавриловичу. - Прикажи ей, товарищ Платонов, по-хорошему. Сам примусь, хуже будет.
- А я и Платонова не боюсь.
- Что-о? - вылупил глаза Петр.
- А то, что слышал. Укладку по полу раскидал, а я ему говори.
- Да ты на кого хвост подымаешь? - Петр схватил ее за ухо. - Скажешь, где граммофон?
Рита молчала.
- Скажешь, кулацкое семя?
Он держал ее ухо за самый кончик, там, где проколота дырочка для сережки.
Рита оскалилась от боли.
- Скажи, маленька… - бормотала бабка. - Скажи, чего велят. Чего уж теперь.
- Что она тебе скажет? - вступился Макун. - Хозяин заявил - продал, а она скажет - не продавал? Чего девчонку-то маять?
- Тебя сюда зачем привели? - обернулся Петр. - Кулакам подпевать?.. Обожди. С ней кончим, за тебя примемся… А ты, мокрохвостка, не дергайся. Хуже будет.
Мочка треснула. Под пальцем Петра потекла кровь.
- Пусти, папа, я выйду, - попросил Митя.
- Ты чего, сынок?
- Сейчас вернусь. - И он выскочил из горницы, утирая слезы.
"Да что же это такое? - потерянно думал Митя. - Как я могу жалеть дочку кулака? Кулак - самый свирепый и бешеный хищник. Он прячет и гноит хлеб, он хочет запугать нас голодом, сломить нашу волю… Кулаки забили до смерти маму, кулаки чуть не закололи папу… Пионер я или кто, в конце концов. Я давал торжественное обещание… Как я могу жалеть Риту?"
Митя вернулся. Допрос продолжался.
- Пока не скажешь, не пущу, - повторил Петр.