Рита пискнула, как мышонок.
- Не любишь? - поинтересовался Петр.
- Ты бы полегше, - робко посоветовал Лукьян. - Сережку не вздеть будет.
- Скажи, пущу.
- Нет, нет, нет, нет, нет, нет, - закрыв глаза, проговорила Рита.
- Ну ладно, - Петр отпустил ухо и вытер пальцы о штаны. - Нет так нет. Делов-то! Стой тут. Сейчас мы с тобой в прыгалки поиграемся.
И начал распоясываться.
Митя дрожал мелкой, противной дрожью, словно его просеивали. Отец брезгливо взглянул на него и проговорил:
- Не гляди.
Между тем Петр сложил широкий солдатский ремень вдвое и поманил Риту.
- А ну, ступай на циновку.
Белый как полотно Федот Федотович сидел среди разбросанного барахла. Дочка, прижимая к уху тряпку, выглядывала из-за его спины.
- Тебе что велено? - продолжал Петр. - Подойдешь или нет?
- Нет, - сказала Рита.
- Федот Федотыч, дай-ка ее сюда.
- Не надо. Она пол закапает.
- Ухо засохло, - сказала Рита. - А все одно не выйду.
- Не связывайся, - осадил ее Федот Федотович. - Не маленькая.
- Вся в мать, - хмыкнул Макун. - Способствует.
- А я ведь не погляжу, в мать она или не в мать, - предупредил Петр. - Не пойдет добром, ремнем достану.
Он поднял, примериваясь, ремень, но Макун поймал сузившуюся на лету петлю, и удара не получилось.
- Ты чего? - удивился Петр.
- Продохни и перепоясайся, - посоветовал Макун.
- Это как понять?
- Очень просто. Перепоясайся. Штаны спадут.
- Опомнись! - сказал Петр. - Кого заслоняешь? Сам бедняк с ног до головы, а кулака заслоняешь. В холопах ходишь? Хозяин, повели своему холую не препятствовать!
Федот Федотович молча принялся привинчивать верньер. Немигающие глаза агента были непроницаемы.
- Перестань, Петр, - процедил сквозь зубы Роман Гаврилович. - Не срамись.
- А пущай он ремень отпустит…
Петр и Макун стояли вплотную, тяжко дыша друг на друга; крупно сплетенный из тугих жил Макун тянул за петлю ремня, а крутоплечий Петр - за концы. Лукьян, съежившись у печки, бормотал:
- Путем надо, братцы… по силе возможности… куда годится…
- Смотри, Макун. По правде вдарю, - проговорил Петр.
- Ты вдаришь, так и я вдарю.
- Ты? Меня? - Петр злобно рассмеялся. - Стукани, попробуй. От тебя тогда вот что останется.
Он наступил на куклу. Лысая головка отскочила. Изнутри высыпалось немного опилок.
Рита вскрикнула, бросилась к Петру и принялась дубасить его худенькими кулачками.
- Вы что?! - топтался Петр возле Макуна. - Вдвоем на одного? Да?.. Федот Федотович, уйми свою мокрохвостку.
- Сами затеяли, сами и разбирайтесь, - Федот Федотович затушил спиртовку колпачком и осторожно надел на голову дужку с наушниками.
- Чего дерешься! Больно же! - кричал Петр, стараясь подставлять под Ритины удары свои тылы. Положение его осложнялось тем, что одной рукой он не выпускал ремень, а другая была вынуждена придерживать брюки, спадавшие к уровню, неприемлемому для звания заведующего разумными развлечениями.
- Тихо! - поднял палец Федот Федотович. - Говорит!
Всё, включая Лукьяна, смолкло. В Сядемке впервые зазвучало радио.
Бросив ремень, Макун прислонился к круглой спинке наушника. На длинном лице его появилась плотоядная улыбка, будто он выследил конокрада.
- Говорит? - шепотом спросил Лукьян.
- Способствует, - также шепотом ответил Макун.
- Неужто из Москвы?
- Из Хороводов, - пошутил Петр. - Ладно, Макун, освобождай место. Другим тоже охота.
Не снимая с головы дужку, Федот Федотович обернул один наушник дырой наружу. Петр подсел, приобнял кулака и приник к мембране.
- Про что говорят хоть? - спросил Лукьян.
- Все про то же, - отвечал Макун. - Про сплошную коллективизацию.
Федот Федотович и Петр слушали. Со стороны могло показаться, что две подружки, обнявшись, снимаются на фотографию.
Торжественный голос диктора передавал праздничную статью Сталина:
- "…мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса. И если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире".
- Пап! - воскликнул Митя. - Говорит!
Петр щелкнул его по затылку.
- Сбил волну, медведь, - попрекнул Федот Федотович. - На самом интересе…
И принялся торопливо тыкать детектором в серебристый кристаллик. Возле приемника столпились все, кто был в комнате.
Понадобилось время, чтобы поймать звук. Теперь вместо голоса звучала музыка из "Петрушки".
Агент подозвал Романа Гавриловича и тихонько попрекнул:
- Что вы делаете? Вы пришли раскулачивать, а кулак вас на радио заманивает.
- А верно, - спохватился Роман Гаврилович. - Митя, с описью все в порядке? Дай тетрадку хозяину. Пусть прочтет и распишется. За недостачу будет отвечать головой.
- Обожди, обожди! - закричал Петр. - Радио записали?
- Радио не надо писать, - проворчал Митя. Рука его устала, пальцы затекли. - Сами не велели.
- Что значит - не велели. Пока оно не говорило, не велели. А заговорило - в избу-читальню поставим. Будем слушать про сплошную коллективизацию. Федотыч за пределами района другое соберет…
Записали радиоприемник. Предупредили Федота Федотовича об уголовной ответственности, если, случаем, обнаружится недохватка. Он бегло пролистал страницы и расписался. Расписались члены тройки. И все было кончено. Кулак был приготовлен к высылке.
Федот Федотович научил Петра включать и выключать батарейки, показал, как пользоваться детектором. В шуме эфира Петр собственноручно отыскал Москву и велел всем слушать. Сперва рассказывали что-то нудное про Макдональда, потом заиграли на балалайке. Федот Федотович отправился было кликнуть хозяйку, но Петр не разрешил. Пошел сам. Через минуту вернулся и возвестил громко:
- Она висит.
- Где?! - Роман Гаврилович вскочил.
- В хлеву.
- Ты ее снял?
- Чего ее снимать? У нее нога задубела.
Из дома вышли расстроенные, пожалели немного разудалую Женьку, попрощались и разошлись.
- Ну как? - спросил Роман Гаврилович агента. - Разобрались, что такое Макун?
- Пока нет. То, что он верный Личарда семьи Чугуевых, ясно. А то, что Чугуев глядит на него так же, как на вас и на меня, то есть волчьим взглядом, тоже ясно. Заговор между ними убить Шевырдяева начисто исключен… Трудное дело… Вот бы придумать аппарат, чтобы душу просвечивать. Поставили бы Макуна на просвет, и кончен бал.
- Хорошо бы, - Роман Гаврилович вздохнул, - да такого аппарата никакой мудрец не придумает.
- Мудрец не придумает, а товарищ Сталин придумает.
В связи с самоубийством жены отправку отложили на сутки. А после того, как их увезли в район, Митя нашел в дужке замка записку: "Уматывай отсюдова, рыжая сука, не то останется твой щенок круглым сиротой". И подпись была: "Молотов-Скрябин".
ГЛАВА 16
КРАТЧАЙШЕЕ РАССТОЯНИЕ
Школа, в которой учился Митя, располагалась в бывшем имении Огонь-Догановского, в трех комнатах кирпичного флигеля. В самой большой занимались ребята первой ступени. За партами вперемежку сидели все четыре группы. Преподавала там Пелагея Николаевна, а попросту тетя Поля, гонкая бабенка лет двадцати пяти. Она весело исполняла три должности - директора школы, учителя и уборщицы - и смело учила ребят всем наукам, вплоть до немецкого. Оценку она писала так: "Удволетворительно". Школьники у тети Поли были самого разного возраста - от восьми до шестнадцати лет, преимущественно мальчишки. Тетя Поля называла их "шкеты" и вряд ли соображала, кто из них принадлежит к первой группе, а кто к четвертой. Приходили они из Сядемки и из Хороводов. Некоторые оставались ночевать на партах. В учениках четвертой группы числился и Петр. Во время урока он охотно топил печку. Наглядные пособия, изображающие тропические леса с птеродактилями, перемежались в учебной комнате с портретами вождей и рисунками ребят.
В соседней комнате, поменьше, размещались немногочисленные ученики второй ступени, от пятой до седьмой группы. Кроме карты путей сообщения Российской империи, увенчанной двуглавым орлом, никаких украшений в ней не было. Там преподавал муж тети Поли, Евгений Ларионович, беспартийный дипломированный педагог, высланный в П-ский округ за политические формулировки, которые, к его крайнему изумлению, оказались троцкистскими. Он был чрезвычайно нервен. Его раздражало все: стихи Маяковского, грязные младенцы, которых приносят на уроки девчонки, кощунственное прозвище Петра - "великий", сам Петр, задевавший в коридоре тетю Полю так, что она взвизгивала. Иногда во время урока ему мерещилось, что по спине его что-то ползает. Он хватал линейку и принимался яростно чесаться.
Третья, самая маленькая комнатка была безвозмездно выделена для личного пользования супругам. Там стояла пышная постель тети Поли и дощатый, занозистый топчан, сбитое собственноручно Евгением Ларионовичем "ложе Иова", олицетворявшее муки невинного изгнанника. Он был старше Поли лет на пятнадцать. Они вечно не ладили, но жить друг без друга не могли.
- Это не молодежь, а сборище варваров, - возмущался Евгений Ларионович. - Когда я сказал, что Карл Маркс в минуты отдыха решал алгебраические задачи, они загоготали, как стадо бизонов.
- Бизоны не гогочут, - уточнила тетя Поля, - а мычат.
- Сколько раз тебя просить, Поля: не спорь с тем, чего не понимаешь… Кстати, не ты ли им сообщила, что климат в нашей губернии континентальный? (Евгений Ларионович не признавал неологизма - округ.)
- Не помню, - вяло отвечала тетя Поля. - Может быть, и сообщала.
- Так вот, заруби себе на носу. Климат у нас резко континентальный. Когда я это сказал, твои остолопы осмелились меня оспаривать. Представляешь? Зачем ты суешься в географию? В географии ты смыслишь не больше, чем некое парнокопытное в апельсинах.
- А ты когда-нибудь ел апельсины? - спрашивала тетя Поля.
- Конечно, ел… Ел в мирное время.
- Ничего ты не ел.
- Нет, ел! Когда болел свинкой, мне мама давала…
- Больных свинкой не лечат апельсинами.
- Нет, лечат! Откуда ты знаешь! Лечат! Лечат! Мама была не тебе чета, - в его голосе звучала слеза, и он принимался чесаться. - Моя мама преподавала в женской прогимназии…
Занятия в школе начинались после обеда. И, когда в классную комнату вбежал озябший Митя, Евгений Ларионович сделал вид, что не узнал его.
- А это что такое? - спросил он удивленно.
- Это я, я, Платонов, - отвечал Митя, разматывая длинные уши башлыка. - Я, Митька!
- Ах, это вот кто! А я уже и забыл, что такой индивидуум обитает в наших Палестинах… Сколько недель ты пропустил, Платонов? Одну? Две? (Евгений Ларионович не признавал пятидневок.)
- Пять дней, Евгений Ларионович… Мы Чугуева раскулачивали.
- Любопытно. И как же ты его раскулачивал?
- Обыкновенно. Вошли в дом. Папа наставил наган и скомандовал "руки вверх".
- И Чугуев поднял?
- А как же. Его же ликвидируют на базе сплошной коллективизации. Он радиоприемник собирал, а я опись писал. Вот так вот - он, а вот так - я. Рядом сидели.
- И ты не боялся? - спросила девочка с задней парты.
- Чего бояться? Кабы я один пришел, он бы меня, может, шилом проткнул. А мы налет устроили. У каждого красная повязка на рукаве. Петр все барахло перетряс. Граммофон искал. Они куда-то граммофон спрятали.
- А на что Петру граммофон? - спросил учитель.
- Как же. Он у нас заведующий разумными развлечениями. В избе-читальне играл бы музыку. Колхозники бы слушали.
- Вот как красиво! А не пришло Петру в голову, что юридически граммофон принадлежит Чугуеву и только Чугуев имеет право распорядиться своей собственностью?
- У Чугуева больно много собственности, - сказал Митя. - И всю эту собственность нажил не Чугуев, а нажили Чугуеву батраки. Теперь все его имущество будет роздано беднейшим, неимущим крестьянам.
- Это бы ладно, если беднейшим, - сказал первый ученик, сын кузнеца, Генька Кабанов. - А сегодня видали? Наш Петр великий в чугуевской фуфайке щеголяет.
Не один Генька враждебно глядел на Митю. Не одобряли раскулачку и бедняки. Им было известно все.
- А Карнаева баба в оренбургский платок вырядилась. Сроду у нее пухового платка не было. А вчерась надела.
- А Макун самовар унес. Не задаром, видать, пожитки перетряхивали.
- А вас завидки берут? - сказал Митя. - Пожитки перетряхивали, потому что папа велел обрез искать.
- Совершенно верно, - Евгений Ларионович усмехнулся. - Какой кулак без обреза. А скажи, пожалуйста…
- Все вещи, - перебил Митя, - будут представлены в правление колхоза по описи и по счету. Я сам опись записывал.
Ребята засмеялись.
- Смейтесь - не смейтесь, - продолжал он, - а если кто чего взял, с него стребуют!
- Конечно, конечно, - ехидно согласился Евгений Ларионович. - Стребуют. В этом нет никакого сомнения А скажи, пожалуйста, Митя, башлык на тебе откуда?
- Это папин башлык! - Митя захлебнулся от обиды. - Катерина Васильевна велела надеть. На дворе дует.
Ребята снова засмеялись.
- Ну, хорошо, хорошо… Обрез нашли?
- Нет. Не нашли.
- Не нашли. Эрго: Чугуев - не настоящий кулак.
- А вот и нет! Самый настоящий. У него тетенька Катерина батрачила. Всем известно.
- Чего врешь, - пробасил Ванька Карнаев. - Жила она с ним, а не батрачила.
- Ну и что же? У него жила, у него и батрачила…
Ребята захихикали.
- Не у него, а с ним, - уточнил Евгений Ларионович. - Это разные вещи, Митя. Впрочем, давайте не отвлекаться. Главное, что Чугуева раскулачили. Так?
- Ну, так.
- Не ну так, а действительно так. Выбросили человека из родного дома, обобрали до нитки, жену довели до петли. А за что, спрашивается? Лишней скотины Чугуев не имел, наемной силой не пользовался. И обрез у него не нашли. Какой он кулак?
- Макун рассказывал, что у него был обрез, - сказал Митя. - Во время нашего налета он его перепрятал.
- Во время налета?
- Ну да.
- Вы же его караулили. Как же он ухитрился?
- Очень обыкновенно. Пришли мы на раскулачку, хватились - бумаги для описи кулацкого имущества нет. Карандаш взяли, а бумаги нет. Чугуев перепугался, разбудил Ритку, велел подать чистую тетрадку.
- Тебя перепугался? - спросил Генька Кабанов.
- Конечно, перепугался. У нас красные повязки были… А будешь перебивать, не стану рассказывать… Сбегала Ритка в холодную половину, выносит чистую тетрадь. Линую я листочки для описи, а сам думаю: чего это Ритка столько времени в холодной половине делала? Линую, линую и начинаю соображать: побегла Ритка в холодную половину вроде бы за тетрадкой, а на самом деле - обрез перепрятывать. Отец ей условный знак подал. Он за столом, рядом со мной сидел, радио собирал. В руке держал шильце. Шильцем он ей и знак подал. Я сам видел.
- А что за знак? - не отставал педагог.
- Что за знак? - Митя быстро нашелся и ткнул пальцем в воздух. - Вот так вот…
- И это означало, что Ритке надо бежать в холодную половину, доставать запрятанный обрез и куда-то его перепрятывать? - усмехнулся Евгений Ларионович. - Смышленая девица.
Ребята засмеялись.
- Вероятно, этот условный знак был заранее отработан в семье кулака, - помог Мите учитель.
- Ну да… - обрадовался Митя. - Заранее отработан…
- Но тогда странно, как мог такой бывалый хозяин, как Федот Федотович, доверить девчонке такие рискованные сведения… Ну, бог с ним. Вернемся к твоим наблюдениям. Ты заметил условный знак. Не так ли?
- Заметил, - неуверенно отвечал вспотевший Митя.
- Какие же ты принял меры?
- Какие меры… - Митя завел глаза в потолок. - Я выскочил во двор и стал искать босые следы. Наверное, она выскочила во двор и засунула оружие в сугроб… Или еще куда-нибудь… Выбежал во двор, стал искать босые следы, но мела метель…
- И, кроме того, Пошехонов ходил с лошадью, и лошадь топталась, и следов было не разобрать, - помог Евгений Ларионович. - Понятно… А теперь вот что скажи, Платонов: когда вы перетряхивали пожитки Федота Федотовича, тебя совесть не грызла?
- Почему это она меня должна грызть?
- А давай ребят спросим. Ребята, кто может объяснить, почему при раскулачивании Чугуева у Мити не проснулись угрызения совести?
Ученики молчали.
- Вопроса не понимаете?.. Сформулируем иначе. Как называют господ, которые совершают налет на имущество, а то и на жизнь граждан? Кто знает, поднимите руки. Отвечай, Кабанов.
- Налетчики, - ответил первый ученик Генька.
- Верно. Садись. Еще кто? Отвечай, Ваня.
- Разбойники. Бандиты.
- Верно. Садись. А как вы думаете, почему раскулачку Чугуева Митя назвал налетом? Разве его отец, или Пошехонов, или, тем более, сам Митя похожи на разбойников?
Ребята озадаченно молчали.
- Они, конечно, тоже ворвались к Чугуеву и забрали у него имущество и выгнали его из собственного дома. Но ведь есть же разница между Митей и разбойником? Кто скажет, какая?
- У него на рукаве красная повязка была, - ответил первый ученик.
- Умница! Разбойник знает, что он разбойник. Знает, что совершает пакость. А что означает красная повязка на рукаве? Красная повязка означает, что в дом явились не разбойничать, а исполнять законы. А с законами не спорят, потому что они направлены на счастье трудового народа… Теперь понятно, почему Митя не испытывал угрызений совести?
- Понятно.
- И вы тоже забудете о совести, исполняя закон?
- Забудем!
- Значит, все вы такие же дурачки, как Митя, - Евгений Ларионович зачесался. - Сейчас поймете почему. Существует Евклидов закон: кратчайшее расстояние между двумя точками - прямая линия. Но, когда вы возвращаетесь домой, например в Сядемку, вы все-таки не лезете в лужи, обходите овраги, кустарники, одним словом, нарушаете закон Евклида и в конечном счете достигаете заданной точки не по кратчайшему, а по самому разумному в данных условиях расстоянию. Чтобы закон хорошо работал, каждый сознательный гражданин обязан приправлять букву закона своим разумом и, главное, совестью. Если ваша совесть мается, противится закону, если вам стыдно, остановитесь и подумайте. Ибо любой закон, если его применить бессовестно и бездумно, перестанет быть законом, а становится преступлением.
Слушая учителя, Митя вдруг вспомнил, как позорно страдал, когда Петр таскал Риту за ухо. А Евгений Ларионович, словно уловив его мысли, сказал:
- Платонов хвалился, что ему не было совестно раскулачивать Чугуева. А я ему не верю.
- Не верите, и не надо! - ответил Митя. - Кулаков надо ставить к стенке всех, без всякого исключения, чтобы и духу их не было. А кто их жалеет, тех тоже расстреливать.
Ответа не последовало. Петр принес мешок с кизяком, и Евгений Ларионович строго обратился к нему:
- А ты, Алехин, не боишься остаться на второй год? Пелагея Николаевна жалуется, что ты прекратил посещать уроки.