- Врет она. Сегодня я пришел по звонку. А на нее напишу жалобу. Плохо учит.
- Не напишешь ты жалобы, Алехин. По той причине, что писать ты еще не умеешь. Хотя и числишься заведующим развлечениями. И не стыдно?
- Кого стыдиться? Сегодня вон волки Жучкой разговелись в аккурат возле Сядемки. Я ночью выходить во двор опасаюсь, не то что сюда к вам топать. Таблицу умножения выучу, а меня волк зарежет. Какой интерес!
- Ребята же ходят?
- Они оравой ходят. На них волк не кинется. Для меня шкеты не компания. Я все ж таки заведующий, а они кто? На святки приезжали какие-то химики, хвастали, что капканы по оврагам поставили. А ноне волк грамотный. Ни капкан, ни отрава его не берет…
Евгений Ларионович спохватился, что уже восьмой час, и объявил конец занятий. Ребята как сидели в шубах и варежках, так и кинулись на волю. Хороводовские отделились. Им в другую сторону - версты три с гаком. Сядемские, как всегда, заспорили, как лучше идти. Одни, поглядывая на мрачные небеса, потянулись к санному пути, обозначенному лапником и вешками, до моста. Перейдешь через мост, тут и Сядемка. Другие, бесшабашные, звали на реку. Если перейти по льду реку Терешку да двинуть по-над оврагами гребнем, до Сядемки будет на версту меньше.
- Я пойду через реку, - заявил Митя.
- Ты, рыжий ячейщик, не заводись, - сказал Ванька Карнаев. - Куда Генька поведет, туда и потопаешь.
Митя огрел Ваньку мешком с учебниками. Ветхая лямка мешка порвалась. Пока Митя опахивал снег с тетрадок, ребята разбежались. При нем остался только первый ученик Генька, сын кузнеца Кабанова. Геньке колхоз доверил водить новичка домой после вечерних занятий. Он насмешливо следил, как Митя затягивал узел на лямке, и от этого у Мити ничего не получалось.
- Чего встал? - спросил раздраженно.
- Тебя жду.
- Чеши давай, - Митя сердился на Геньку и на узел, который на морозе не хотел завязываться.
- Домой один дойдешь?
- Дойду. Больно ты мне нужен.
- В штаны не накладешь сам-то?
- Чеши, тебе говорят, отсюда. Глиста в галошах.
- Догоняй, коли так.
Генька гордо потопал к дороге. А Митя ему назло зашагал коротким путем, к реке. Идти в сумерках одному по снежным полям было и весело, и жутковато. Митя знал, что у берега пробиты проруби и новые, заметные, и старые, коварные, чуть застекленные ледком. "Прошлый год, - стращал ребят Генька, - хороводинский старик как провалился в Терешку, так и остался лещей кормить". Митя осторожно, бочком спустился к излучине. На снежных застругах, застилавших лед, чернели свежие следы. Кое-где они прерывались голыми ледяными проплешинами. Осмелевший Митя проскальзывал их, как на коньках. Самое рискованное, по его мнению, препятствие - реку - он преодолел шутя и, взобравшись на берег, прикинул глазом пройденный путь. Во тьме алмазом блестел огонек, но очертания усадьбы едва различались. Да и следы пропали. Митя подумал, не стоит ли вернуться, переночевать в школе (несколько малышей остались), но вспомнил ехидного Геньку и упрямо двинулся туда, где, по его предположению, проходила тропа.
Вдоль реки дул ветер. Надломанная луна то появлялась, то пряталась. Вокруг расстилались бледные снега. Вот-вот должна появиться тропка, по которой он днем беспечно бежал в школу. По этой тропе топают домой и Ванька Карнаев, и другие сядемские ребята; далеко они не могли уйти. Мите даже послышались смех и веселая перекличка. Он распустил уши башлыка. Прислушался. Стояла мертвая тишина. В лунном свете лениво дымился снег. Алмазный огонек пропал. В душе ворохнулась тревога. Нет, на авось идти не годится… Он посмотрел на небо. Моряки проверяют путь по Полярной звезде. Но между черными тучами не было ни Полярной, ни какой-либо другой звездочки.
А идти становилось трудней. Острая снежная пыль больно секла щеки. Зябли колени. Митя прошел, пожалуй, версты три, а вокруг дремали все те же невысокие сугробы и расстилалась мрачная безлюдная, как на Луне, равнина. И, когда впереди зашевелилось что-то черное, он сперва удивился, а потом уже испугался и повернул в сторону. Но, вспомнив Геньку, устыдился и вернулся на прежний путь.
Черное чудовище оказалось всего-навсего голым лозняком, наполовину впаянным в сугроб и дрожащим на ветру.
"Эх, ты, - попрекнул себя Митя, - надо не вилять по сторонам, а идти по закону Евклида. Снег крепкий. Ветер в спину. Вот и топай, чтобы ветер дул в спину. Топай быстрей, пока…"
Закончить беседу с самим собой ему не удалось. Он куда-то провалился и, словно на салазках, съехал под откос. Что с ним случилось, понял не сразу. Он лежал в глубокой яме. По обе стороны коридором тянулись высокие стены.
Ветер здесь дул слабей. Лежать в снегу было приятно. Митю потянуло на дремоту, но он вспомнил рассказ того же Геньки о сядемской девчонке. Послали девчонку к соседям - Вавкиным за спичками, а была метель. Спички она взяла, а на обратном пути заплутала. Прислонилась к стожку и заснула навеки. А до дома было саженей двадцать. Наверное, и Сядемка где-то рядом, рядом уютные избы с теплыми соломенными крышами… И в доме Тихомирова светится огонек. Папа газету читает…
Митя вскочил, оглянулся вокруг и понял, что он на дне оврага. А овраги идут к реке, к Терешке. Если пересекать овраги один за другим, обязательно окажешься в Сядемке. Проще простого!
Он вытряхнул снег из-за шиворота и из валенка, ощупью разыскал слетевшую варежку и стал подниматься по откосу.
Влезать оказалось непросто. Как только Митя добирался до середины, снежная глыба валилась вниз и тащила его за собой. Так повторялось несколько раз. Он вспотел, устал и начал бояться по-настоящему. Отдышавшись, снял мешок и попробовал забираться наискосок по-пластунски, приминая под собой снег. Он поднялся почти до верха, уцепился за прут на срыве и уже праздновал победу, как вдруг прут сломался и он полетел вниз, поднимая снежную пургу.
Положение было безвыходным в самом буквальном значении слова. Митя сел, зачерпнул горсть снега и стал его сосать. Он ел снег и успокаивался. Все идет правильно. Пришло наказание за гибель мамы. Не надо ни веревку воровать, ни денатурат пить. Засну - и все.
От ночного мрака отделился серый человек в шляпе с опущенными полями. Он шел очень прямо, в пальто, держа руки в карманах так, что высовывался большой палец, медленно прошествовал мимо Мити и, не оставив следов, скрылся. Чего на сей раз хочет от него мамин посланец? Может быть, не велит Мите умирать? Не велит бросать отца? И правда, что без него будет делать папа? Кто будет варить картошку? Переписывать протоколы? Что ж ты, сынок, одну беду натворил и на другую набиваешься? Тебя на свет произвели не для твоего удовольствия. Ты не себе нужен. Ты нужен людям - и маленьким, и взрослым…
Все это Митя понял, но сил шевельнуться не было. Так, может, он и заснул бы, если бы не странный, быстро приближающийся шорох. Что это? Снова призрак? Митя открыл глаза. По дну оврага молнией прокатился черный футбольный мяч, а вслед за мячом, оставляя на снегу следы брюха, тяжелыми прыжками, словно через барьеры, проскакала большая собака.
Митя не сразу понял, что это не собака, а волк. И катился вовсе не мяч, а заяц. А когда понял, вскочил, бросился к мешку, разыскал в пенале деревянную ручку с пером номер 86 и крепко сжал ее в кулаке.
- В глаз перышком не получал? - вслух пригрозил волку. - Подойди - получишь. - Прислушался, затаив дыхание. Ничего не было слышно. Только следы остались, словно помелом по снегу промели.
"А что, если и мне в ту сторону махнуть? - подумал Митя. - Заяц знает, что овраг выходит на реку, вот он и побежал на реку. Там спасется. А если я выйду на реку, то по льду-то обязательно доберусь до моста Сядемки. - Митя подивился тому, что для такой простой догадки понадобился заяц, подтянул поясок и двинулся в путь. Шагать было трудно. Снег здесь лежал пышный. Ноги приходилось выдирать из цепких сугробин, как из болота; ступни то и дело вылезали из валенка. - Нет, не догнать волку зайца по такому снегу. Не догонит, озлится и за мной воротится, - Митя крепче сжал ручку со стальным пером. - А может, и в капкан попадет. Тогда нам с зайцем вообще лафа".
Он вспомнил разговор Петра о капканах, расставленных по оврагам, и встал как вкопанный. "Вот еще! Не хватало мне вместо волка в капкан угодить!"
Он стоял, изредка вздрагивая. "Что делать? Так стоять до утра? Только до утра не достоишь. Евгений Ларионович рассказывал, что человек на девяносто процентов состоит из воды. Заморозишься до смерти и будешь торчать, как сосулька".
Митя боком поднялся повыше на откос и пошел, шагать стало еще трудней. Ноги то и дело ехали вниз, как раз туда, где под снегом разинуты зубастые пасти капканов.
Через полчаса Митя уже чуял в темноте близость речного простора. Прошло еще минут десять, и он ступил на лед Терешки. И волк его не съел, и в капкан он не попал. Осталось свернуть налево, и рано или поздно появятся огни Сядемки. Хорошо бы пораньше. Опасное путешествие отняло последние силы.
Деревня словно прибежала навстречу Мите. Не успел он пройти полверсты, как показались редкие огоньки, приветливо забрехали собаки. Одно было непонятно: огни светились не на левом, высоком берегу, а на противоположном, низком. В дальнейшем оказалось, что Митя забрел в село Хороводы, расположенное, если мерить по большаку, верстах в десяти от Сядемки. Но Мите было не до размышлений. Он побрел к слабо мерцавшему огоньку и наткнулся на баньку. От баньки тянуло теплом. Он зашел в отворенный предбанник и в полном изнеможении опустился на пол. По лавке была разбросана одежда. В парной спорили мужики.
- Кабанов знает. Только навряд ли придет, - послышался знакомый голос.
"Никак Петр!" - обрадовался Митя.
- Что же он, сукин сын, присягу забыл? - спросил сердитый голос.
- Так ведь ему не с руки. Больно поздно назначаете.
- Не твоего ума дело… Подкинь ковшик… Твое дело не рассуждать, а оповещать.
Каменка ахнула паром. Дверца отворилась больше.
- Я и оповещаю. А он меня спрашивает: как, мол, на всю ночь отлучиться, чтобы жена не заметила?
"Ну да, Петр! - Митя радовался и пугался. - Вот она, фуфайка".
Веники хлестали. Петр продолжал:
- Ну, он обуется, оденется. А жена спросит: куда на ночь глядя? Что ему сказать?
- Черт знает что такое! Если он бабу боится, зачем отделенным напрашивается?..
- Какой с него отделенный…
Дверь больно ударила Митю в плечо. Изнутри потянуло распаренным веником. Голый мужик на тонких ногах выскочил на снег, кинулся в сугроб и блаженно зарычал. Разворошив сугроб, бросился в баньку и прихлопнул дверь. Заработали веники, и Митя ничего не мог расслышать. Да он не очень-то и прислушивался. Он до того отупел, что его не удивляли ни встреча с Петром, ни сердитый незнакомец, ни то, что Сядемка оказалась на низком берегу. Было ясно одно: надо скорее тикать домой и пересказать папе то, что услышал.
Митя пошел вверх по тропе, добрался до большака. На зеркальных колеях, заполированных полозьями, он не удержался и сел. Подняться сил не было. И думать ни о чем не хотелось. Вместе с руками и ногами замерзали и мысли.
ГЛАВА 17
СТЕГАНКА С ЦИГЕЙКОВЫМ ВОРОТНИКОМ
- Здравия желаю, председатель славного колхоза имени Хохрякова двадцатипятитысячный жених Роман Гаврилыч! - провозгласил Емельян, появляясь у Платоновых. Он сделал глубокий поклон и, не выпрямляясь, принялся сбивать буденовкой снег с валенок. - Разрешите доложиться?
- Здравствуй, Емельян, - сдержанно ответил Роман Гаврилович. - Опять вроде под градусами?
- А как же. Давай пять и не дави пальцы, будь добрый! Всем известно, что ты чемпион мира. - Емельян пытался затушевать свою провинность неловким панибратством. - Осерчал? А за что? Ну, шкалик с Шишовым выкушали… Хозяйка закусить деруны из картофельной кожуры подала. Скусно.
- Хороший же ты пример подаешь беспартийной массе.
- Чего духаришься? Выходит, верующим можно, а нам нельзя?
- Разве сегодня праздник?
- Позабыл? А день Красной Армии?
- Так то вчера.
- Вчерась, если помнишь, ты меня в район погнал. А Клим Степаныч бутылку разве поставит? Ладно тебе скалиться. Два месяца не пил, еще два месяца не буду. Что у тебя с ногой?
- Чепуха. Вывих. Какой-то доброхот созоровал. Ступеньку с крыльца унес. А мне ни к чему. Вечерком вышел и ковырнулся. Пухнет, стерва.
- Вон они что делают, - Емельян сел за стол, покачал головой. - Гляди, Гаврилыч, ходи с оглядкой.
- Думаешь, снова Молотовы-Скрябины?
- А как же. Мне бы вчерась надо было заскочить, отчитаться. Да не захотел тебе нервы дергать. Ничего у меня в районе не вышло.
- Что значит - не вышло? А резолюция Орловского?
- Клим Степанович сказал, что, если бы даже окружком резолюцию спустил, он все одно ничего бы не дал. Поскольку у него ничего нет. Отказал начисто по всем пунктам. Семян не обещает ни меры. Велит не дожидать милостей, а снова пройтись по сусекам. А что толку? У колхозника, окромя мышей, ничего нету. Зимовалым зерном травятся… Скоро голодовать будем. Где Митька?
- Не знаю. Видать, в школе заночевал.
- Тогда слушай, - Емельян все-таки перешел на шепот. - В исполкоме говорят, будто по уезду листовка ходит. Агитируют против колхозов и против колхозных активистов. Призывают не выходить на работу. Я так считаю: ведут линию на срыв посевной. На машинке писано.
- Какой-нибудь городской прохвост сочинил, - подумав, сказал Роман Гаврилович. - Масса на машинке не пишет.
- Так и Клим Степанович считает. Ну, он ладно. Ему на всех собраниях дакают. А ты-то что? Думаешь, гдей-то там, за тридевять земель, отдельный вредитель затаился? Что вокруг тебя сплошняком поклонники Советской власти? Как бы не так! Отвори глаза пошире. Озлился мужик. Из веры вышел. Ладно еще, что тебе ногу своротили, а не голову…
- Ты, Емеля, не только красные праздники блюдешь, - усмехнулся Роман Гаврилович. - Ты вдобавок и паникер.
- Ладно обзывать-то. Надо дело делать. Мозгой шевелить и действовать. Зерно за трудодни обещал? Обещал. А обещал - давай.
- Чего я давать буду? - Роман Гаврилович было вскочил, скрючился от боли и снова опустился на скамью. - Я тебя к Климу Степанычу за зерном посылал. Где оно?
- Ссуды нет и не будет, считай, до осени. Худо нам с тобой, председатель. Надежда одна.
- Какая? - встрепенулся Роман Гаврилович.
- На мировую революцию.
- Вопрос серьезный, а ты дурака валяешь.
- А не веришь в пришествие мировой революции, выдай из семенного фонда. Негоже людей обманывать.
- Ты меня куда толкаешь? На уголовщину? Ступай проспись. Опомнишься, будем решать.
- Я уже опомнился, товарищ председатель. У Шишовых погулял и опомнился. Там у них малец в подполе картошку считал. Осталось семнадцать клубней. Семнадцать клубней на всю семью до будущего урожая. Это когда бывало, что картошку на штуки меряли?
Пришла Катерина с узлом.
- Гостинец принесла? - поинтересовался Емельян.
- Гостинец, да не тебе. Как нога, Роман Гаврилович?
- Пухнет.
- Вот самогонцу добыла. Не знаю, поможет, не знаю, нет. - Она опустилась на колени и принялась разматывать больную ступню. - Вона как раздалась.
- Хорошо тому живется, у кого одна нога, - привычно шутнул Емельян. - Чем тряпки мочить, поднесла бы председателю граненый стаканчик.
- Потерпите, Роман Гаврилович, - хлопотала Катерина. - Угнали вот Федота Федотовича, а теперь маетесь. Он бы зараз залечил. А я лекарь не лучше Емельки.
- Шут с ней, с ногой, - перебил Роман Гаврилович. - Как считаете, Катерина, зерно в деревне есть?
- Какое у нас зерно. Еще со сретенья не проспались, а погляди, какой хлеб жуем. Кто что в тесто замешивает. Кто овес, кто картошку. И куда все подевалось? Ну мы ладно. А скотина за что страдает? Коровы с голодухи гудят, как пароходы.
- Мы виноваты, - сказал Емельян. - Надо энергичней в колхоз заманывать.
- Заманишь, а что толку? В Хороводах всех вплоть до курей записали. А жуют так же, как и мы, шкуру картофельную. - Катерина вздохнула. - Вот беда… И клопа нонешний год много.
- При чем тут клоп, - раздраженно перебил Роман Гаврилович. Он не терпел упаднического нытья и прочих буржуазных пережитков.
- А это у них примета такая, - засмеялся Емельян. - Прусак - к добру, клоп - к худу. Темное суеверие. Мне, к примеру, все одно. Меня клоп не берет.
- Брезгует, - сказала Катерина. - Хошь бы весна подошла. Щавелем разживемся, крапивкой… Вы-то сами ужинали? Где Митька?
- В школе ночует. Слышите, как ветер свистит?
- Почему в школе? - Катерина встревожилась. - Манька сказывала, домой пошел.
- С кем? - насторожился Роман Гаврилович.
- Один вроде… С Генькой что-то не поделил и пошел один.
- На большак? - спросил Емельян.
- Вроде через реку. Ну да. Через реку. Генька большаком пошел, а он через реку.
- Не может быть, - сказал Емельян. - Если бы через реку, давно бы тут был. Считаю, в школу вернулся. Спит там без задних ног… Эва, как в трубе скулит-то…
Замолчали. Прислушались.
- Раньше в такую погоду на колокольне звонили, - Катерина вздохнула. - А ныне загибайся кто хошь. Никому дела нету.
- Закаркала! - возразил Емельян. - Ежели бы попов не разогнали, где бы ты семенной фонд держала?
- Иди ты! Много у тебя фонда? Роман Гаврилыч, зачем встали? Напиться я подам!
Он не ответил. Проковылял к окну, продул отталину, посмотрел на улицу.
- Чего тебе маяться, - подошел к нему Емельян. - Дозволь Гнедка оседлать. В "Усладу" сгоняю. Привезу твоего Митьку.
- Бери. Сам, гляди, не заплутай.
- Небось! Заплутаю, Гнедок на путь наведет… Ты, Катерина, приглядывай за председателем-то.
- Гляди там не загреми! - крикнул Роман Гаврилович. - Ступеньки нету!
- Небось!
Емельян вышел. Наступила тягостная пора ожидания.
- Время так бежит, - проговорила Катерина, глянув на ходики. - Половина двенадцатого.
- Что там копаетесь?
- Хоть ругайте, хоть нет, Роман Гаврилович, а добыла я вам зимнюю поддеву, - она достала из узла добротную ватную телогрейку. - Крепкая. Китайка… Не могу глядеть, как вы в драповом пальтишке по оврагам бегаете. Старухи и те смеются… Рукава узки были, я их отпорола, а там под пальтом все ж таки теплей. Примерьте. Гляди-ка, как влитая! Поворотитесь. И спина хороша…
- И правда, хорошо, - одобрил Роман Гаврилович. - Пуля не пробьет. Сколько я вам должен?
- Нисколько. Она мне дарма досталась.
- Что значит - дарма? Не назовете цену, не возьму.
- Скажу. Только не сейчас. Позже.
- Хорошо. - Роман Гаврилович скинул жилетку. - Позже и возьму.
- Ох и упрямый. Прямо как Иван Ахметович. Участковый. Обещалась, значит, скажу. Только не нынче.
Роман Гаврилович бросил жилетку на плечи Катерины и отошел.
- Ладно, - вздохнула она. - Только Емельяну не говорите.
- Это еще почему?
- Потому что… - она опустила глаза. - Эту телогрейку мне Емельян дал.
- Что значит - дал? Подарил?
- Подарил. Позапрошлый год. На октябрьские. Да вы не думайте. Ни разу не надеванная.
- Я вам вот что скажу, Катерина Васильевна. Если хотите сохранить наши отношения, увяжите эту штуку покрепче и сейчас же отнесите домой. Иначе…