Алекс выпрямился за кустом, полный злобы и решимости, и погрозил кулаком в сторону льняного поля. Он теперь знал, что делать, и ничего не боялся. Его не поймали до сих пор и не поймают никогда. А пулю в глотку получит каждый, кто заслуживает.
Он видел, как перевязывали воз льняных снопов и как тронулся трактор, таща его за собой.
Потом он увидел также, что Эльмар Уйт остался на поле с двумя товарищами, хотя снопов на поле больше не было.
Это показалось Алексу странным. Он видел, что они посовещались о чем-то между собой, затем отошли друг от друга на некоторое расстояние и медленно двинулись в его сторону, внимательно вглядываясь в болото, словно ожидая чего-то.
Это пахло чем-то неприятным, и Алекс не стал больше ждать. Он повернулся и направился в глубину болота к своему убежищу, медленно и осторожно ступая среди кустарников.
Но как раз в этот момент слева от него кто-то коротко и негромко свистнул. И словно эхо, на этот свист сразу послышался ответный свист со всех сторон - и справа, и слева, и поближе, и подальше. Свист прокатился двумя кривыми рядами, оцепляющими болото с двух сторон, и сразу примолк. Сзади, со стороны поля, так же коротко и негромко свистнул Эльмар Уйт, и где-то совсем близко рядом залаяли собаки, но тоже замолкли, остановленные кем-то.
Это была облава.
Алекс помчался как заяц, пригибаясь между кустами ольхи и уже не соблюдая осторожности. Но ему следовало это сделать раньше. Он уже опоздал.
Когда он перебегал первую прогалину, покрытую мхом, люди заметили его и, уже не скрываясь, подняли крики, указывая на него друг другу.
Ему пришлось пробежать несколько таких прогалин по влажному скользкому мху, прежде чем он добрался до топких мест, и собаки почти настигли его. Все же, прыгая по кочкам через трясины, он добрался до черной грязи раньше, чем они схватили его за ноги. Не останавливаясь, он прыгнул в грязь и чуть не соскользнул с досок, закрепленных в ней на некоторой глубине.
Собаки не решились броситься вслед за ним и забегали взад и вперед перед грязью, выискивая себе лазейку посуше. Но лазейки не было. Вправо и влево широко разливалась грязная бездонная жижа, подернутая сверху, точно плесенью, тонким слоем пловучих зеленых лепестков. Она тускло поблескивала при свете прохладного осеннего солнца.
Алекс перебрался по невидимым доскам на другую сторону, запачкав ноги до колен, и опять запрыгал по кочкам, цепляясь за чахлые кустики и деревца, которые гнулись под его руками.
И люди, кое-как добравшиеся через трясины до черной грязи, застыли на отдельных зыбких островках, с удивлением глядя, как шагает человек там, где невозможно шагать человеку, где человек вот-вот должен погрузиться в трясину по горло и взывать о помощи. Все под ним колышется, как студень, и кочки под его ногами уходят в глубину, но он спокойно шагает по ним, удаляясь от людей все дальше и дальше. И кочки и кусты с пожелтевшими листьями снова медленно всплывают за его спиной, заслоняя его от взгляда людей.
- Стой! - крикнул милиционер, поднимая револьвер. - Стой, или стреляю!
Но Алекс не остановился. Он только бросился ничком в мох так, что его совсем не стало видно. Милиционер выстрелил два раза, но понял, что это бесполезно. Пули вонзались в кочки.
В это время Алекс дополз до следующей полосы черной грязи и, не поднимая головы, принялся шарить в грязи под гнилыми корягами в поисках доски. Ему оставалось еще в трех местах перебраться по доскам через непроходимую грязь, и тогда он был бы в своем убежище. Он убрал бы за собой все доски, и никто не настиг бы его. А там он успел бы разыскать другую лазейку из болота раньше, чем они добрались бы до него.
Но пока он шарил рукой в жидкой грязи под корнями ивы, противоположный островок заколыхался, зачавкал, и из его густых зарослей вышли на край два человека.
Алекс испуганно сжался, но, узнав обоих, успокоился и даже почувствовал некоторую радость. Все-таки он был не один среди врагов. Он заметил также, что длинная доска, которую он искал, уже была перекинута между островками. Сын мельника осторожно на нее ступил и, слегка погрузившись вместе с ней в грязь, двинулся вперед боком, не спуская, с Алекса глаз. В правой руке у него был топор. За ним так же осторожно двинулся мельник, тоже держа в руках что-то тяжелое. Алекс радостно на них смотрел.
В это время сзади послышался треск. Наверно, люди принялись ломать кусты, чтобы соорудить мост через грязь.
Алекс вздрогнул и оглянулся. Руки его до локтей уходили в грязь и мох, и он хотел встать, но сын мельника сказал ему тихо:
- Ничего, ничего, лежи, - и качнул успокоительно левой ладонью, а правой перехватил топорище немного повыше, продолжая смотреть на Алекса.
Голос его был какой-то странный, и Алекс еще раз внимательно взглянул ему в глаза. И после того как он еще раз взглянул сыну мельника в глаза, он изо всей силы рванул увязшие во мху руки.
- Ничего, лежи, лежи, - опять успокоил его сын мельника глухим, странным голосом и, ступив на кочки, начал поднимать топор.
- Ай, ай! - закричал Алекс и забился и задергался на месте, освобождая увязшие руки и ноги.
Он едва успел увернуться от удара, откатившись в сторону. А сын мельника снова устремился к нему с поднятым топором, увязая по колено в мох и кочки и бормоча все те же успокоительные слова:
- Ничего, ничего. Куда ты? Погоди маленько...
Но Алекс уже бросился назад, ломая кусты.
Там, сзади, его ждали враги, которым он причинил много зла и которые хотели наказать его за это. Но они не были так страшны, как эти двое, которым он не причинил ни капли зла и которым не за что было его наказывать.
И опять люди с удивлением смотрели, как по колыхающему островку среди чахлых кустов бежал к ним длинный взлохмаченный человек с тощим лицом, увязая по колено в мох и жижу. А за ним по пятам с таким же трудом бежал низкорослый сын мельника.
Милиционер и Эльмар Уйт держали наготове револьверы, но не стреляли.
На краю островка нога Алекса застряла, провалившись в трясину, и сын мельника едва не настиг его.
- Ай, ай! - опять закричал Алекс отчаянным голосом. - Спасите! Спасите!
И, оставив сапог в трясине, он прыгнул плашмя в черную грязь, почти достав своими длинными руками до ног Эльмара, стоявшего на крайней кочке.
Тогда сын мельника широко размахнулся и, густо крякнув, послал ему вслед топор.
- Стой! Не смей! - крикнул милиционер, но опоздал. Топор, пролетев по воздуху, влепился обухом в затылок Алекса, и в наступившей тишине все услышали, как хрустнул его череп.
А сын мельника, не спуская с Алекса глаз, быстро перебрался по скрытым доскам через грязь и, подхватив застрявший в кочке топор, снова замахнулся над его головой.
- Ты куда? Назад! - крикнул Эльмар, отпихивая его.
Но сын мельника никого и ничего не видел, кроме головы Алекса, и опять лез к ней с топором в руках. И при этом он так нахмурился, что густые брови и волосы соединились вместе над его маленьким лбом. Он лез вперед, как бульдог, тяжело сопя и сжимая в руке топор. Он непременно хотел убить Алекса.
- Назад! - опять крикнул Эльмар и, вырвав у него топор, толкнул его так, что он сел в сырой мох.
- Что с тобой? - спросил Эльмар.
- А чего на него смотреть, - проворчал сын мельника, - тюкнуть и кончено. Столько пакостил, гад... и нас чуть не спалил... нечего ждать, когда очухается.
Эльмар посмотрел на него внимательно и ничего не ответил. Он выглядел очень усталым, огромный Эльмар Уйт. Его крупное лицо осунулось, и глаза были красны от бессонных ночей. Одна щека была расцарапана о сучья, и из нее сочилась кровь.
Он помог милиционеру повернуть лежащего и осторожно вытер платком запачканное лицо Алекса. Милиционер стал на колени и приложил ухо к груди Алекса. А люди смотрели на них с ближних и дальних кочек и островков, отрезанные друг от друга трясинами.
- Мы там гнездо его нашли, - степенно сказал старый мельник, обтирая голенища пучком сырого мха, - давно чуяли его тут, и вот поймали наконец...
И он мрачно переглянулся с сыном, и они застыли в ожидании около трясины, оба тяжелые и угрюмые, словно две темных болотных ели перед бурей, которая грозит вырвать из земли их цепкие корни.
СТАРЫЙ УЙТ
Старый Уйт яростно плюнул на раскисшую землю и воткнул в нее лопату с такой силой, что на поверхности осталась торчать одна рукоятка. Нет, чорт подери! Они думают, что если они урезали его со всех сторон и бросили на пустыре, то он пойдет им кланяться? Не пойдет он им кланяться. Они сами придут к нему кланяться. В прошлом году сын пришел просить два мешка ржи? Пришел. Ну и в будущем году придет. Ничего, что в этом году они напихали себе амбары. Хорошее лето было, вот и напихали. А в позапрошлом году чуть с голоду все не подохли. И подохнут еще не раз, черти!
Старый Уйт сел у камня, прислонившись к нему спиной, и свернул цыгарку.
Вот она, вся его земля, перед глазами: слева идет дорога, справа - ручей, и там, где они сходятся, - конец его владениям.
Да и какие это владения!
Слева пашня вся покрыта свежими пнями. Здесь в прошлом году шумели ели и осины и русские дети собирали чернику. Он вырубил этот лес прошлой зимой и неделю тому назад снял первую пшеницу.
Немного дальше, вдоль дороги, еще один холм покрыт лесом. Там он сделает пашню в будущем году. А еще дальше, внизу, там, где ручей пересекает дорогу, тянутся сплошные болотные заросли. Там нужно все вырубить, вырвать с корнем и прокопать канавы, чтобы получить сено. Там еще можно и запахать кое-что под лен.
А справа, вдоль ручья, где давно все расчищено, нужно сделать запруду, чтобы весной заливало, а то трава растет почти до пояса, но пустая - одна осока. Нужно сделать ее жирной и густой. А потом везде нужно убрать камни и снова удобрять, удобрять.
Да что там говорить! Много еще нужно пролить пота и испортить крови, чтобы сделать землю настоящей.
Черти проклятые! Они забрали у него всю самую хорошую, самую любимую, обработанную и удобренную землю там, за этой проклятой дорогой. У него такой земли больше не осталось, если не считать огорода и десятины полторы за старым садом. Много ли с них возьмешь? Он привык запахивать большие пространства. Один лен занимал у него десятин пять. А тут бросили его на этом клочке.
И ведь как просто его надули. К нему пришли и сказали:
- Вы не хотите итти в колхоз, а ваш сын идет; значит, вам нужно разделиться. Ну и посудите сами, что удобнее всего отдать сыну ту часть, которая за дорогой: и по количеству подходит и для колхоза удобнее, потому что вся земля будет вместе по ту сторону дороги.
Он тогда ничего не ответил. Что он мог ответить? Он сам видел, что так удобнее.
Еще бы не удобнее! Новый дом там был почти готов, осталось покрыть крышу и поставить печь.
Вместо того, чтобы переехать в тот дом всем семейством, как они раньше предполагали, и пересадить туда же старый сад, вместо этого дом займет сын со своей молодой женой и будет жить в центре самой хорошей земли, а отец, мать и сестра попрежнему будут коптеть в старой избе. Чего ж тут неудобного? Все удобно...
Ну хорошо. Пусть отец, мать будут коптеть, пусть сын займет новый дом. Он молодой, у него жизнь впереди, и ему больше нужно. Но земля! Самая хорошая земля, черная и рыхлая, как украинский чернозем; земля, которую он и весной и осенью с такой любовью удобрял навозом и торфом; земля, которую он насытил суперфосфатом и очистил от камней - та земля не достанется даже сыну. Вот чего не хотел допустить старый Уйт. Поэтому он промолчал тогда.
Но что он мог сделать? Через два месяца новый дом был готов, и сын ушел. И земля тоже ушла...
И вот он три года бьется без сына на этом пустыре.
Старый Уйт плюнул на цыгарку и встал.
Солнце уже опустилось низко и покраснело, и небо давно прояснилось. Только на западе теснились обрывки туч - остатки недавнего дождя. Их нижние края тоже начали краснеть. Зелень выглядела ярче, и справа, из-за ручья, двигался воздух, насыщенный свежими запахами леса.
Старый Уйт покосился налево, через дорогу, где трещал трактор, на котором работал его сын, выехавший в поле после дождя. Он точно дразнил отца, шутя переворачивая на его глазах за короткий промежуток времени огромные пласты земли.
Все они теперь издеваются над ним. Сегодня утром в дождь по его земле прошла в лес целая бригада, одетая в дождевики, с топорами и пилами в руках. Может быть, они хотели показать ему, что для них никакой дождь не может быть помехой. Ну хорошо, пусть показывают, но зачем ходить по его земле? Какое ему дело до того, что через его землю они могут сократить себе путь к лесу? Его это вовсе не касается. И пусть не думают, что он без конца будет им позволять прокладывать тропинки по своей земле. Вот пусть-ка сунутся вечером снова на его землю, он их проучит...
Старый Уйт взял кол и с силой воткнул его в землю около камня. Он хотел сдвинуть камень с места и нажал на кол всем телом, но камень даже не дрогнул. Ишь ты! Глубоко сидит, мошенник!
Старый Уйт выдернул из земли лопату и опять полез в яму.
Он рыл для камня могилу. Он уже много больших камней зарыл сегодня. Вчера он вывозил на край поля камни помельче. Дождь мочил его, и земля прилипала к босым ногам. Лошадь глубоко вязла в раскисшей пашне, и колеса телеги едва ворочались, облепленные грязью. Но зато поле стало чище.
Осталось похоронить эту последнюю глыбу, и тогда поле будет как игрушка. Это будет самая хорошая пашня на его земле, и он обработает ее так же, как там, за дорогой. Он покажет им, что одна хорошая голова и две руки стоят больше, чем вся их крикливая компания.
Старый Уйт глубоко врылся в глинистую землю и подкопал камень так, что, казалось, он весь повис в воздухе.
Ну, теперь он должен упасть, иначе это не камень, а какая-нибудь вершина скалы торчит из земли.
Старый Уйт с трудом вылез из глубокой ямы. Он минуты две шумно дышал, опираясь на лопату, и смотрел вдаль.
- Да! Годы уж не те! Все в жизни приходит к концу так же, как и этот закат, красящий тучи в цвет горячей крови. А ведь была когда-то молодость, и думалось - нет ей конца и сдвинет она горы на своем пути. И вот сдвинула горы...
Старый Уйт вспомнил, как он сорок лет назад впервые пришел сюда из Эстонии, откупив здесь кусок леса и болота у русских.
Тогда в нем кипела богатырская сила и он бесстрашно углубился в лес. Он один, без помощи лошади и людей, построил избу. Высокие ели укоризненно качали своими вершинами над его головой, и ветер шумел между ними. А он валил их на землю, пилил и таскал на плечах туда, где вырастали свежие срубы его построек.
А потом приехала молодая жена с коровой и лошадью, и стало легче.
Правда, первое время не было мяса. Но жена умела готовить очень вкусный соус без всякого мяса. Он любил макать в этот соус горячую, рассыпчатую картошку и запивать простоквашей. Больше ему ничего не было нужно. Простокваша делала свое дело, ускоряя работу желудка, и тело его всегда было налито силой и здоровьем. Он крепко целовал в мягкие губы свою белокурую жену и обнимал так, что у нее трещали кости.
Ничто не нарушало плавного течения их трудовой жизни, если не считать одного маленького случая. Он тогда мастерил забор, вгоняя колья в глинистую землю. Топор лежал у его ног. Он сильно взмахивал колом и опускал его несколько раз в одно и то же место, пока кол не закреплялся в земле глубоко и прочно.
Внезапно лес дрогнул от неслыханного, дикого вопля жены. Он застыл с поднятым колом, потом прыгнул вперед, чтобы бежать к ней, но вопль повторился совсем близко, и из лесу к нему навстречу вылетела жена. Глаза ее были круглы от ужаса и не видели ничего. Из корзины сыпалась на землю малина. За нею не спеша, вразвалку, трусил широкоскулый бурый медведь.
Увидев еще одного человека, медведь взревел и встал на дыбы. Уйт воткнул ему кол в открытую пасть и опрокинул назад. Медведь с невиданной быстротой вскочил на лапы, издав такой оглушительный рев, что защекотало в ушах, и метнулся в сторону Уйта своей мохнатой тушей. Но в руках Уйта уже был топор. Он ударил один только раз - и жизнь снова потекла плавно и безмятежно.
Топор и пила не умолкали. Большие деревья безропотно валились, заставляя вздрагивать землю. Маленькие деревья и кусты вырывались с корнем.
Между пнями росли пшеница и рожь, и пахло медом, клевером и земляникой.
Потом приехал маленький сухожильный Ойнас и занял землю за ручьем. Потом приехал Пютсип.
Потом приехали со своими женами три угрюмых брата Карьямаа и поселились еще дальше за Ойнасом и Пютсипом, углубляясь в леса и болота. Они были с деньгами, эти Карьямаа, и у них постоянно работали русские батраки.
А потом приехали еще несколько молодых, полных жизни пар и купили земли слева, по соседству с русскими.
Уйт не хотел селиться близко к русской деревне. В этой деревне многие люди жили бедно, а Уйт не любил бедных людей. Он всегда удивлялся, как это можно жить бедно, имея две здоровых руки и голову на плечах. Нужно уметь шевелить этими руками и мозгами. Он знал, что в русской деревне люди долгие годы сидели на одной и той же земле, мало раздвигая ее в сторону леса. Народу прибавлялось, а земли - нет. И они делили свою землю на мелкие кусочки и менялись этими кусочками каждый год. Такой способ вреден для земли. При таком способе не все стараются одинаково хорошо удобрять землю, зная, что на будущий год она перейдет к другому. При таком способе не посеешь полезных для земли трав и не дашь ей отдохнуть. Нечего удивляться, что у русских часто были недороды.
Молодые эстонцы, поселившиеся на хуторах рядом с русскими, тоже жили бедно. Разве можно жить богато среди пней и мхов? Эти хутора раскинулись на большом пространстве отдельными серыми пятнами, и в каждом сером пятне надрывались люди, пытаясь в одиночку одолеть скупость леса и болот. Но только Ян Уйт мог в одиночку одолеть скупость леса и болот, потому что у него была сила лошади и выносливость чорта. Не каждый человек мог так много работать, как Ян Уйт. Для того, чтобы так много работать, нужно самому стать Яном Уйтом.
Зато в дождливые лета его закрома не пустели, и случалось иногда так, что кто-нибудь из русских или эстонцев приходил к нему просить в долг хлеба. Но он очень неохотно давал в долг хлеб, и люди скоро перестали ходить к нему.
Он жил один среди леса, он работал один, он верил только в силу своих рук и в свое здоровье и больше ничего не хотел знать.
Он не любил, когда чужие люди заходили на его землю. Когда он видел чужого человека на своей земле, он всегда подходил и спрашивал, что ему нужно на его земле. Он ничего не делал, но только спрашивал. Но человек с ужасом в глазах пятился назад от великана. Человек никогда не видал такого обилия огромных мускулов и сухожилий, обтянутых полотняной рубахой и штанами. От этих мускулов воняло потом и землей, от них исходила такая страшная сила, что человек пятился и пятился и больше никогда не появлялся на этой земле.
Уйт работал день и ночь. Он все шире раздвигал дремучий лес и заставлял болота давать вместо мха жирную траву.
Нелегко было заставить болота давать жирную траву. И еще труднее было заставить леса родить пшеницу и рожь.