Вот и сейчас ему стало казаться, что не река с бревнами несется вниз, прорываясь между камнями, а сам он вместе с люлькой и тросом стремительно мчится вверх по течению, в то время как пенистые струи с бревнами на них, разделенные на части этими камнями, быстро уходят в противоположную сторону.
Леппялехти невольно повернулся назад. Ему показалась, что даже крик Юхо за его спиной стал быстро к нему приближаться. Но едва взгляд его скользнул по берегу, как снова все установилось на свое место. Пороги, оказывается, ничуть не сдвинулись ни взад, ни вперед, и трос висел на том же месте между двумя столбами, установленными на обоих берегах. Только он уже заметно провис и мотался от ветра вместе с люлькой, мешая правильно нацелиться багром в нужное бревно. Да, тут без привычки трудно было обойтись. Нужно было проболтаться здесь на ветру не одну весну, чтобы понять все хитрости камней и воды.
Леппялехти, однако, считал, что он уже достаточно хорошо изучил пороги, чтобы каждую весну работать на них. И поэтому он очень удивился, когда мастер Егоров заявил, что в этом году на нижние пороги может попасть кто угодно из лесорубов, даже Юхо Ахо, если он пойдет впереди других во время зимних заготовок. Леппялехти спросил тогда:
- Как же так? Я работаю на порогах уже три года и знаю там каждый камень, а ты хочешь их отдать Юхо Ахо.
- Нет, - ответил мастер, - я не хочу их отдавать Юхо Ахо. Я только делаю их предметом соревнования между лучкистами, потому что каждому желательно попасть весной на этот почетный участок.
- А разве нельзя было найти другой предмет соревнования? - спросил Леппялехти.
- Нельзя, - ответил мастер. - Мне важно было втянуть Юхо Ахо в соревнование. Он изъявил желание попасть весной на нижние пороги, а я сказал ему: "Пожалуйста. Выйди на первое место в лесу, и нижние пороги будут за тобой".
- Но ведь это мое постоянное место во время сплава, - сказал Леппялехти.
- Ну и что же? - ответил мастер. - Если ты не хочешь, чтобы нижние пороги достались Юхо Ахо, то выйди сам на первое место. Только и всего.
- Но я совсем не хочу связываться с этим дураком, - ответил Леппялехти.
- Товарищ Леппялехти, - укоризненно сказал мастер. - Во-первых, не "с дураком". Ты готовишься в партию, и тебе не к лицу такие выражения. Во-вторых, это доказывает, что ты плохо знаешь Юхо, а будущий член партии должен уметь разбираться в людях. И, в-третьих, соревнование - это общественное дело, и нарушать его ради личной неприязни не годится. Не то важно, кому достанутся нижние пороги, а важно то, что удвоится и утроится выработка в лесу. Ясно тебе? - Он помолчал и добавил: - А ты не уступай нижних порогов. Ты все время шел впереди, продолжай и дальше итти впереди.
- Ладно, - буркнул тогда Леппялехти и отвернулся. Он слегка обиделся на мастера, но решил не уступать нижних порогов никому, и тем более - Юхо Ахо.
Леппялехти кончил есть и аккуратно завернул в бумагу хлеб и сало. Потом он глотнул воды из фляги и, заглянув еще раз вниз через край кабинки, откинулся на своем сиденьи, глядя вдоль течения реки.
Река несла на себе непрерывный поток бревен, виляя вправо и влево. Огромные каменистые выступы, поросшие мохнатыми деревьями, налезали на нее с обоих берегов то здесь, то там, пока совсем не заслоняли ее из виду. А далее шла сплошная гуща качающихся хвойных вершин, ярко освещенных солнцем. Но там, дальше, река была чиста от камней, хотя и виляла между неровностями берегов, и до самой запани лесу не грозили заломы.
Леппялехти сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Весенний ветер и солнце уже успели затемнить и зарумянить кожу на его давно не бритом лице так сильно, что белые брови на нем и светлоголубые глаза, неприветливо выглядывавшие из-под них, стали казаться чужими, случайно попавшими на это широкое темное лицо.
Все бы ничего, но левый обрывистый берег все еще орал диким голосом:
- Вы-ыходила на берег Катю-юша!..
А другой берег, обгоняя его, подхватывал:
- На высокий на берег круто-о-ой!
Слово "крутой" наверно полчаса висело над рекой и лесом. Так, по крайней мере, показалось Леппялехти. А затем наступила тишина. То есть не полная, конечно, тишина, потому что пороги продолжали реветь попрежнему и лес кругом тоже продолжал шуметь попрежнему. Но после диких воплей Юхо Ахо Леппялехти показалось, что наступила тишина, и он вздохнул во всю свою необъятную грудь.
Юхо Ахо, как видно, спел последний куплет своей песни и угомонился на время. Было бы лучше, конечно, если бы он угомонился совсем, навсегда. Но этого, пожалуй, от него никогда не дождешься. Такие люди, как Юхо, живут по двести лет. Стоит лишь взглянуть на него, чтобы пропала всякая надежда на то, чтобы он когда-нибудь угомонился. Такого дурака никакая сила не проймет: большой, как дерево; рожа налитая, красная, как огонь, да еще усеяна веснушками в придачу, волосы густые, рыжие, тоже под-стать огню; и двигается он всегда как-то бестолково, мечется туда-сюда, задевая всех своими длинными руками, скачет, беснуется, как будто он и внутри напичкан все тем же огнем и жаром, не находящим себе выхода. Или же вытаращит свои глупые глазища и орет, как зарезанный.
Странно, что его еще ни разу нигде и ничем не притиснуло. Другие люди, поспокойнее его, попадают в беду, если не в лесу, так на сплаве, а он до сих пор цел и невредим. Почему бы ему сейчас, например, не поскользнуться и не сорваться в воду? Ведь это так просто. А бревно какое-нибудь покрупнее раскроило бы ему в это время башку. Ну, может быть, не башку, а что-нибудь другое, например по ногам хватило бы так, чтобы он с этого дня пополз на карачках. Посмотреть бы тогда в его глаза и послушать голос. Много ли в нем прыти сохранится. Спросить бы его: "Ну как, Юхо? Набегался? Накричался?" Что бы он тогда ответил? Небось, скривил бы плаксивую рожу и пополз бы прочь. А может быть, и не пополз бы. Чорт его знает. От него всего можно ожидать. Может быть, окрысился бы, как всегда, и заорал бы на Леппялехти:
- Не твое дело, чорт пузатый! Ты сам, смотри, не набегайся! Отойди лучше от меня подальше, мешок с потрохами, а то как двину!..
- Двинь, двинь, - ответил бы ему тогда Леппялехти. - А чем ты двинешь? Ногой, может быть?
А у него уж и ноги-то волочатся сзади, как чужие. Что бы он ответил тогда? Небось, завизжал бы от злости, как поросенок резаный, да уж ничего бы не помогло. Леппялехти и пальцем не шевельнул бы. А Юхо бы надрывался: и такой, и сякой, и тюлень белобрысый, и комод ходячий, и пень дубовый, и дурак. А Леппялехти все стоял бы и смотрел, как он беснуется. Небось, побесновался бы и упрашивать стал:
- Матти! Помоги мне. Ведь я тебя от смерти спас. Ты сознавать должен как товарищ...
- А-а, - сказал бы ему тогда Леппялехти, - вот как ты теперь заговорил! А кто меня каждый день изводит перед всем народом?
А он бы продолжал хныкать:
- Погибаю я, Матти. Не оставляй меня. Издевался я над тобой долго - это верно. Но ты прости. Ты же хороший человек, рассудительный, умный и в партию готовишься...
Тут мысли Леппялехти прервались, и он слегка коснулся рукой грудного кармана, в котором лежало написанное им заявление в партию. И после этого он посидел минуты две не шевелясь, а потом взял багор и стал ездить по тросу взад и вперед, проталкивая бревна где нужно и где не нужно.
Он старался и пыхтел больше, чем следовало, словно хотел стряхнуть с себя что-то, отогнать какую-то назойливую мысль. Но, так и не отогнав ее, снова сел на свое место и насупился. Так всегда получалось, когда он думал одновременно о Юхо Ахо и о заявлении в партию. Почему-то выходило так, что думать одновременно о Юхо Ахо и о заявлении в партию никак нельзя. Или думай о Юхо Ахо, или о заявлении в партию, а вместе не думай, иначе на сердце становится нехорошо и неловко.
Раньше Леппялехти не особенно старался понять, отчего это так происходит, но на этот раз он крепко задумался.
Все складывалось так, что в партию-то он может вступить, но после этого должен совсем выбросить из головы Юхо Ахо. А как же его выбросишь из головы, если он каждый день торчит на глазах, а если и не торчит на глазах, то орет так, что его слышно за пять километров? Разве такого выбросишь из головы?
Тут нужно было что-то раз навсегда выяснить и решить. И Леппялехти крепко думал, сидя в люльке и сжимая руками ее края.
Люлька была деревянная внутри. Это был просто большой, глубокий ящик, обитый снаружи листовым железом и подвешенный за трос на двух блоках. Внутри ящика была прибита доска для сиденья и больше ничего.
Ящик был довольно стар и расхлябан, но для такого спокойного человека, как Леппялехти, это не имело значения. Он не собирался в нем танцовать. Только на этот раз, очень крепко задумавшись, он так сильно сжал руками его края и уперся ногами в его стенку, что едва не выдавил ее.
Все же, просидев неподвижно минут пять, он сообразил наконец, что ему мешало думать одновременно о заявлении в партию и о Юхо Ахо. Он очень плохо думал о Юхо - вот что было тут причиной. Он всегда хотел ему зла и вспоминал о нем только с ругательствами и проклятиями, а совесть грызла его за это и напоминала о том, что если ты решил вступить в партию, то не желай зла своему товарищу. Ты готовишься в партию, читаешь разные книги, вникаешь в партийные и хозяйственные дела, а своего товарища хочешь взять за грудь и дать ему по морде кулаком. Вот что начинает грызть тебя каждый раз, когда ты сразу же после Юхо Ахо начинаешь думать о партии.
Леппялехти даже привстал в кабинке, сделав такое открытие. Теперь ему стало понятно, почему он столько раз отказывался подать мастеру заявление насчет партии. Он чувствовал, что совесть не совсем чиста, - в этом все дело.
Леппялехти передвинул немного по тросу люльку, разбил еще одно скопление бревен и приостановился, упершись багром о камень, чтобы дать отдохнуть спине.
Ну что ж, если совесть нечиста, то надо сделать так, чтобы она оказалась чиста. Он постоял немного, задумчиво глядя из кабинки вниз. Вода и бревна под ним с ревом и стуком неслись вперед, посылая кверху брызги, уносимые ветром. Багор сразу же потемнел от брызг на целый метр. Леппялехти снова втащил его наверх и сел на свое место.
Нужно было выбрать что-нибудь одно: или отказаться от заявления в партию, или перестать думать злое о Юхо. Легче было, конечно, отказаться от заявления в партию. Откажись от заявления в партию - и делай с Юхо что хочешь. Тебя никто не осудит за это так, как судили бы члена партии.
Но Леппялехти как раз и не хотел делать то, что было легче. Он хотел делать то, что считал важнее. Значит, оставалось что же? Думать о Юхо одно хорошее, ни разу больше не ругнуть его и совсем отказаться от мысли сцапать его когда-нибудь за грудь и двинуть кулаком по зубам?
Леппялехти посидел еще несколько минут неподвижно, глядя прямо перед собой спокойными светлыми глазами.
Что ж, можно попробовать. Чорт с ним! Вот сейчас, например, пока этого идиота не видно и не разинута его противная звериная глотка, можно о нем вспомнить немного спокойнее. Что с дурака возьмешь? Его не исправишь, хоть колоти с утра до вечера головой о пень. Пусть остается таким, каков есть. Придется терпеть.
Как-никак, а он здорово двинулся тогда в лесу вперед. Никто не ожидал от него такой прыти в работе. От кого угодно можно было этого ожидать, но только не от Юхо Ахо.
Сначала все даже смеялись над ним и дразнили его, но когда он заготовил со своими двумя подсобниками за смену девятнадцать кубометров древесины, обогнав два самых слабых звена, то смеяться над ним стали меньше. А он сразу задрал нос, напыжился, начал покрикивать на всех и лез из кожи вон, чтобы заготовить еще больше.
Он грозился обогнать всех лучкистов и даже Леппялехти. Но, конечно, это было легче сказать, чем сделать. Леппялехти работал попрежнему ровно и спокойно и не беспокоился о том, что его кто-либо догонит, и тем более Юхо Ахо.
А Юхо злился, кричал на своих подсобников и набрасывался на деревья, как бешеный. И действительно, были дни, когда его звено выскакивало на четвертое и даже на третье место. Но все же до звена Леппялехти ему было далеко. И никакая злость не помогала ему догнать Леппялехти.
Однажды он встретился с Леппялехти у столовой и нарочно сильно задел его плечом.
А когда Леппялехти остановился и молча смерил его глазами, он заорал во все горло:
- Ты чего толкаешься, чорт упитанный? Думаешь, если ты в лесу держишь первое место, то и толкать всех имеешь право? А если я не хочу, чтобы ты меня толкал?
Леппялехти в это время набивал табаком свою трубку. Он еще раз молча взглянул на Юхо и пошел дальше. Но Юхо схватил его за плечо, повернул к себе и снова заорал:
- Куда пошел? С тобой разговаривают, жирный пес, а ты спину показываешь, невежа! Морду бьют за такое дело, если ты хочешь знать. Стой и слушай, когда с тобой разговаривает Юхо Ахо!
Леппялехти опять медленно повернулся и пошел своей дорогой, но Юхо снова рванул его за плечо назад.
- Постой, говорят! - заорал он снова и, грозя пальцем перед лицом Леппялехти, добавил: - Не думай, что ты без конца будешь итти впереди. Я тебе еще поприжму хвост, окорок ходячий! Я из тебя жирок-то повыжму, будь спокоен! А нижние пороги все-таки будут за мной! Так и знай!
Леппялехти опять повернулся, чтобы итти своей дорогой, но Юхо снова рванул его за плечо к себе и снова разинул свою широкую пасть.
Тогда Леппялехти решительно сунул трубку в карман и шагнул к нему с протянутой рукой, чтобы тряхнуть его хорошенько за грудь и дать кулаком по морде. Но в это время из столовой вышел мастер Егоров, и Леппялехти снова занялся своей трубкой. А Юхо заорал что-то дикое и пошел прочь, широко шагая в своих валенках, таких длинных и широких, что в них можно было сунуть по теленку да еще завязать сверху веревкой.
А Егоров снова спросил в тот день у Леппялехти:
- Ну как? Написал заявление?
- Нет, - ответил Леппялехти.
- Почему? - спросил Егоров.
- Так... рано мне еще...
- Ничуть не рано, - ответил Егоров. - Наоборот. Сейчас самое удобное время. Ты одерживаешь в лесу такие победы, как никогда. Идешь впереди всех, заставляя подтягиваться остальных. Выработка повысилась почти втрое благодаря тебе. Ты задаешь тон всему соревнованию. Непременно пиши заявление.
Леппялехти промолчал в ответ на это. Что он мог сказать? Если говорить правду, то заявление у него уже давно написано и лежало в кармане. Но разве можно было его подавать после такой встречи с Юхо?
Он сказал, что заявление не написано, и, оттого что он так сказал, ему стало еще более неловко. Но он решил, что в будущем непременно расскажет мастеру, почему он сказал "нет", хотя заявление уже было написано.
Леппялехти полез рукой в грудной карман и достал заявление.
Пригибаясь от ветра и придерживая локтем багор, лежавший поперек люльки, он развернул и еще раз перечитал заявление.
Ничего особенного в нем не было. Четыре строчки и подпись. Он уже раз пять переписывал его, ставя каждый раз новую дату. В последний раз он уже не поставил даты, а только оставил для нее место. Он решил поставить дату в тот момент, когда будет передавать заявление мастеру.
Сегодня мастер как раз обещал заглянуть сюда по пути к запани, и Леппялехти решил сегодня же передать ему заявление.
Не стоит больше тянуть. Рано или поздно надо это сделать, раз уж он выбрал себе этот путь и раз партийная ячейка желает этого. Леппялехти медленно сложил и спрятал заявление на прежнее место, поглядывая на оба берега. Мастера еще не было видно, но его можно было ждать с минуты на минуту. Леппялехти опять задумчиво сжал руками края кабинки и уперся ногами в ее стенку. Ему каждый раз было немножко не по себе, когда он собирался подать заявление в партию. Ему казалось, что как только он подаст заявление в партию, так сразу же что-то новое хлынет в его жизнь. Он словно перешагнет какую-то глухую преграду и станет там, где выше и светлее. И мир вокруг него как будто раздвинется шире, и он увидит его до самых крайних пределов.
Конечно, если хорошенько подумать, то ничего особенного в его жизни не случится. Попрежнему он будет работать в лесу и на реке, как и все другие. Но все-таки он тайно чувствовал, что, подав заявление в партию, он прикрепится к чему-то огромному и сильному, охватывающему весь мир. И это радовало и волновало его, заставляя крепче сжимать руками края кабинки, обитые железом.
Леппялехти встал со своего места, взяв багор в руки, и снова окинул взглядом пороги. Грудь его дышала широко и свободно. Кабинка и трос раскачивались от ветра взад и вперед, взлетая над порогами, словно качели, но он не замечал этого. Он хотел бы сейчас попробовать на чем-нибудь свою силу - так, чтобы захрустело и затрещало все под руками. Он мог бы сейчас, пожалуй, выворотить вон тот зубастый камень, рассекающий надвое белую струю воды, и закинуть его до самого берега. Ничего нет в этом трудного. Он бы уперся ногами в два боковых камня, а этот выворотил бы непременно и так хватил бы им по береговой скале, что разнес бы его в песок. Он мог бы также выворотить сейчас из земли дерево с корнями вместе и перекинуть его хотя бы через реку или сделать еще что-нибудь похлеще.
Бывают почему-то у человека минуты, когда он может перевернуть вверх ногами все на свете. И непонятно, отчего это происходит.
Леппялехти заметил в стороне скопление бревен и, схватившись рукой за трос, одним рывком передвинул кабинку метра на два с половиной.
Он в один миг разогнал затор и приостановился, упираясь багром о камень, чтобы дать отдохнуть спине и слегка задержать раскачиванье кабинки.
Эти камни давно бы пора убрать отсюда. Они красивы только на картинках и годятся лишь для того, чтобы ими любовались городские жители. А для лесного хозяйства они - помеха. Они просто враги для лесного хозяйства. Но им недолго еще красоваться здесь. Скоро и до них доберутся. Реку очистят от камней по всей ее длине до самых верховьев. И тогда гони по ней каждой весной хоть сотню тысяч кубометров, а то и больше.
Леса возле реки хватит еще на полсотни лет. А если его будет мало, то можно реку очистить еще выше, до самого Зеркального озера, и тогда лесному богатству не будет конца.
И все это не трудно сделать. Надо только захотеть, и больше ничего.
Леппялехти умел хотеть, если видел в том надобность. Это смело могли бы подтвердить конюхи из главной конюшни лесопункта. Они знали, каков бывает Леппялехти, когда он чего-нибудь сильно захочет, и могли бы порассказать об этом, особенно тот молодой парень, который довел свою лошадь на трелевке до того, что на ее холке не осталось ни шерсти, ни шкуры.
Леппялехти никогда не заведывал конюшнями, но он тогда тоже работал на трелевке, и он терпеть не мог, если видел, что издеваются над скотиной.
Бедный парень целую неделю не знал, куда от него деваться. Где бы он ни спрятался, везде появлялся со своей трубкой в зубах широкий и тяжелый Леппялехти.
Загородив своей тушей парню все ходы и выходы, он медленно и с большими передышками начинал ему объяснять, что такое лошадь и что такое человек, кем должна быть лошадь для человека и кем должен быть человек для лошади, если он к ней приставлен.
Парень уверял его, что он давно все понял и что это с ним больше никогда не повторится. Но Леппялехти на всякий случай повторил ему про это еще несколько раз и тогда лишь оставил его в покое.