Мало того, он пошел дальше и стал вникать во все другие лошадиные дела. Он перебрал всю сбрую в конюшне, и никто не посмел даже намекнуть ему на то, что это не его дело. Он сказал, что у каждой лошади должен быть свой постоянный хомут, и никто ничего не мог возразить ему на это. А он повторял это до тех пор, пока не увидел, что у каждой лошади появился свой хорошо пригнанный хомут и вся остальная сбруя.
Тогда он пошел дальше. Он заметил, что общий питьевой жолоб у лошадей очень старый и края его изгрызаны лошадиными зубами настолько, что после первого же налитого ведра вода начинает выливаться через край.
Он подумал тогда о новом глубоком жолобе из свежих, гладко струганных досок, в который наливалась бы только чистая вода, а не засыпалась бы разная вкусная мешанка, прилипающая к стенкам жолоба и побуждающая лошадей в голодные минуты грызть зубами дерево.
Мешанку свободно можно засыпать в ясли, если их тоже как следует приспособить для этого. Кроме того, ему не понравились выдавленные окна. Зачем ставить лошадь так близко, что она может дотянуться мордой до стекла? Разве она понимает, что такое стекло?
А потом сами же плачут, что в конюшне мороз и у лошади ноздри в крови.
Леппялехти до тех пор ходил в конюшню, пока все конюхи тоже не стали думать о новом жолобе, о новых яслях и выдавленных окнах.
Потом и заведующий конюшней тоже стал думать об этом, и двое из плотников лесопункта тоже заглянули туда раза два. И кончилось все тем, что в окнах конюшни появились новые стекла, а внутри застучали топоры и зашаркали рубанки.
Все это получилось так потому, что Леппялехти очень хотел, чтобы так получилось.
Он очень любил лошадей и непременно хотел, чтобы им было теплее и светлее и чтобы у них появился новый жолоб, новые ясли и хорошая сбруя.
И у них все это появилось, хотя он и не был заведующим конюшней.
Директор и партийная ячейка много говорили о нем после этого и предложили ему поработать немного в столовой, где в то время тоже сильно хромало дело. Но Леппялехти отказался. Он не хотел итти работать в столовую, где нехватало для груди воздуха от кухонного жара и запаха всякой снеди. Он хотел работать в лесу и на реке - и больше нигде. Он пояснил им, что только то дело хорошо подвигается вперед, которое делаешь с охотой, и что лучше не ставить человека на такую работу, которая не по душе.
Они, кажется, не совсем с ним согласились, но все же особенно спорить не стали. А он так и остался при своей мысли насчет охоты человека к делу. Все может сделать человек, если очень сильно захочет.
Леппялехти еще раз оглянул порог и поднял багор наверх, попрежнему радостно глотая ветер во всю свою большую грудь. Но в это время знакомый рев снова родился за его спиной и оглушительно прокатился по обоим берегам.
Леппялехти медленно сел на свое место и положил багор поперек люльки. Он сильно стукнул багром о края люльки, садясь на место, хотя лицо его выглядело спокойным, как всегда.
Этот крик сразу вернул его мысли к Юхо Ахо, а мысль о Юхо Ахо напомнила ему о том, что не всегда человек может сделать все, что захочет. Бывают случаи, когда он очень сильно хочет чего-либо добиться и все-таки не может.
Леппялехти достал из кармана трубку и снова стал набивать ее табаком.
Юхо Ахо долгое время из кожи лез тогда в лесу, чтобы догнать Леппялехти, но ничего у него не получалось. И он, должно быть, хорошо понял тогда, что одним криком и хвастовством делу не поможешь.
И тогда он стал еще больше приглядываться к Леппялехти, стал вынюхивать все его способы работы и перенимать их.
Идя к себе, он обязательно пересекал участок Леппялехти и смотрел, как тот работает.
Леппялехти всегда подрубал дерево с левой руки, чтобы, не сходя с места, взять в руки пилу и сразу же начать подпиливать. Юхо Ахо стал делать то же самое. Леппялехти подпирал дерево упорной вилкой в самом начале, еще до подруба, и Юхо стал делать то же самое.
Он перенял у Леппялехти положение его туловища и ног в момент подпилки, и так как он был сухой и гибкий, то у него дело с подпилкой пошло куда лучше, чем у Леппялехти. Потом он захотел узнать, когда и как успевает Леппялехти расчищать место вокруг деревьев. Оказывается, Леппялехти делал это во время обеденного перерыва или же во время коротких перекурок в виде отдыха. Юхо перенял и это. Он следил за каждым его шагом и в лесу, и в лесном бараке, и в поселке. Заметив, что Леппялехти ослабляет на ночь раму лучковой пилы, Юхо стал делать то же самое. Заметив, что к весне Леппялехти стал чаще обтирать керосином полотно пилы, предохраняя его от налипания смолы, Юхо стал делать то же самое.
Он перенял от Леппялехти все способы сложного подруба и подпилку в полукруг при работе над очень толстыми стволами и многое другое, - и все это сразу же применял на своих участках, рыжий чорт.
А главное, обидно было то, что у него благодаря этому дело сразу сильно подвинулось вперед. Он никогда не уставал, - вот в чем был его козырь. Он постоянно занимался боксом со своим первым подсобником, и оба они выработали в себе такую выносливость, что могли работать весь день без единой передышки.
И они так и начали работать под конец, то есть без единой передышки, и к середине марта их звено дало двадцать четыре кубометра леса за день, отстав от звена Леппялехти только на восемь кубометров.
Даже мастер удивился, обнаружив это, и, чтобы не ошибиться, проверил их выработку два раза.
С этого дня Леппялехти пришлось немного расшевелиться. До этого дня он шел ровно, как хорошо заведенная машина, а тут пришлось менять скорость у машины, и оказалось, что она не была приспособлена к этому.
Юхо Ахо мог простоять, согнувшись хоть до самой земли, сколько угодно и подпилить любой толщины ствол без передышки. А Леппялехти не мог долго оставаться в согнутом положении. Грузные плечи тянули его к земле, и он должен был то и дело выпрямляться, чтобы дать отдохнуть пояснице. И он не мог подпилить любой ствол без передышки. У некоторых стволов он делал по две и даже по три передышки.
Кроме того, Юхо быстрее его двигал пилой и отаптывал снег вокруг деревьев тоже быстрее его. Он во всем старался взять быстротой, после того как перенял от Леппялехти основные технические правила. Он не переходил так медленно от одного дерева к другому, как это делал Леппялехти. Он просто перебегал от одного дерева к другому и отаптывал около них снег с такой быстротой, как будто танцовал вприсядку.
Он не стеснялся носиться взад и вперед, как мальчик, и прыгать через пни и костры, когда бежал к своим пособникам помогать раскряжевывать очищенные от сучьев стволы. И при этом он целыми днями орал разные песни, так что лес плакал и стонал на целый километр вокруг его делянок.
И пришел наконец такой день, когда звено Юхо дало столько же, сколько и звено Леппялехти, то есть тридцать шесть кубометров за день. Это было неслыханное явление для Кивийокинского лесопункта, и все надолго запомнили это.
Мастер Егоров пришел тогда к Леппялехти на участок и стал его ободрять и успокаивать, как будто Леппялехти - девочка, которая способна расплакаться от первой же неудачи. Мастер сказал, что Юхо, конечно, недолго удержится на этом уровне, хотя с точки зрения общей пользы это и желательно. Леппялехти ничего не ответил ему на это.
- Но если он даже и удержится на этом уровне, - добавил мастер, - то это не меняет дела. И у тебя все равно нет причины медлить с подачей заявления.
- Скажи этому дураку, - ответил на это Леппялехти, - чтобы он больше не показывался на моем участке.
- Товарищ Леппялехти, - укоризненно сказал мастер, - опять "дураку"! - И он посмотрел на него так, как будто напоминал что-то очень важное.
- Все равно, - сказал Леппялехти, - скажи ему, чтобы он больше не ходил через мой участок, а то...
- А то что? - спросил мастер.
- Ну... мало ли что. Дерево может упасть не так... или топор сорвется...
Мастер весело засмеялся. А потом покачал головой и сказал:
- Эх, Леппялехти, Леппялехти!
И, снова засмеявшись, ушел с участка.
Леппялехти сунул трубку в рот и закурил ее, пригибаясь от ветра внутрь кабинки. Когда он так пригибался внутрь кабинки, голос Юхо Ахо слышался слабее. Но едва он выпрямился, бросив спичку за борт, как снова в уши его полезло со всех сторон:
- Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти.
Леппялехти хотел бы, может быть, подумать в это время о чем-нибудь другом, но этот противный рев не давал ему думать ни о чем другом, как только о Юхо Ахо и его подвигах в лесу.
После того как Юхо Ахо догнал тогда Леппялехти, все подумали, что на этом он и застынет, а потом покатится вниз. Но он не застыл и не покатился вниз, рыжий дьявол. Наоборот, он полез в гору все дальше и дальше, заставляя Леппялехти, как мальчишку, торопиться за ним. Он довел Леппялехти до того, что и тот стал все делать бегом, а это было для Леппялехти не очень-то легко и приятно при его комплекции и при глубоком снеге. Он передвигался бегом от одного дерева к другому, а сам все оглядывался на подсобников - не видят ли они, потому что со стороны, чего доброго, могло показаться смешным - видеть, как он вскидывает вверх ноги, вытаскивая их из глубокого снега и подпрыгивая.
И вдобавок это мало помогло делу. Он только зря утомлял себя и без толку задыхался. Юхо Ахо все равно обогнал его.
Три дня они держались рядом на тридцати восьми кубометрах, а на четвертый день звено Юхо сразу дало сорок один кубометр, а звено Леппялехти - только тридцать девять. И дальше все пошло таким же порядком.
Когда Леппялехти дал сорок кубометров, Юхо дал сорок три. Когда Леппялехти дал сорок один, Юхо дал сорок пять. А когда Леппялехти, напрягая со своими подсобниками последние силы, дал сорок два кубометра, Юхо дал сорок восемь.
Это были неслыханные цифры, и весь поселок только и говорил о них.
Леппялехти целыми днями ходил злой-презлой и весь мокрый от пота.
Погода с каждым днем становилась все теплее и теплее. Но это было еще ничего. Весна должна была прийти в конце концов, как ей положено, и все заранее ждали ее.
Но пускай бы она шла ровно, без больших перемен, при ясной погоде и ночных заморозках. При ясной погоде снег таял только там, где было больше грязи, а в лесу не особенно спешил. В то время как по улицам поселка, например, уже извивались ручьи и у лесных бараков и штабелей тоже все раскисло, в лесу снег еще и не думал таять, и только около пней и угасших кострищ он разрыхлился, словно губка. Так что в лесу сначала было неплохо работать.
Но скоро погода испортилась, и сперва в лес хлынул туман, такой густой, что за три шага дерево казалось висящим в воздухе. А потом ударил проливной дождь, который за двое суток перемешал в лесу с водой все, что мог. Огонь уже никак нельзя было развести, и груды свежих сучьев оставались лежать на делянках, дожидаясь ясного дня и сухого ветра. В каждой впадине стояли лужи, а снег, пропитавшийся водой, раздавался под сапогами во все стороны, как жидкий кисель.
Все было пропитано водой и ни к чему нельзя было притронуться без того, чтобы не промокнуть самому. Вода выжималась из коры деревьев, когда к ней прикасалась ладонь, брызгала в лицо с кустарников и целым дождем обрушивалась на голову и плечи сверху при первом же ударе топора по дереву.
Можно ли было при этом оставаться спокойным и не проклинать всех чертей на свете!
У Леппялехти все кипело внутри, хотя по его лицу это трудно было заметить. Мастер уже не подходил к нему. Он только наблюдал за ним издали, а сам все больше и больше околачивался возле Юхо Ахо. О чем они беседовали? Чорт их знает! Но мастер, конечно, на ветер слов не кидал и как-нибудь повлиял на этого болвана, если он тоже после того стал как-то странно поглядывать на Леппялехти. Орет, орет, валяет дурака и вдруг приумолкнет и уставится, как идиот, хлопая своими рыжими ресницами.
Уж не вздумал ли он жалеть Леппялехти за его отставание? Этого еще нехватало. Леппялехти разорвал бы его на куски, если бы услышал от него хоть одно слово жалости.
Но самое неприятное случилось в последний день соревнования. В этот день Леппялехти вышел из барака в лес рано, еще до того, как зазвонил колокол. Он не собирался, конечно, начинать работу раньше срока, чтобы не поступить нечестно, но он прошелся с топором по обеим начатым полосам своего участка, отделенным друг от друга третьей, еще не тронутой полосой, и очистил место вокруг деревьев, которые предстояло свалить.
Потом он развел огонь под несколькими грудами вчерашних сучьев. А когда зазвонил колокол, он сразу же набросился на ближайшее дерево и принялся его торопливо подрубать.
В этот день он решил во что бы то ни стало снова перегнать Юхо и таким образом оставить за собой право на нижние пороги.
Он готов был треснуть пополам, надорваться к чорту, но не уступить. Лучше совсем не уходить из лесу, остаться в нем ночевать, сдохнуть в нем, похоронить себя под корнями дерева, чем видеть эту противную красную морду задирающей кверху нос и кричащей на весь поселок о том, что он победил и что нижние пороги остались за ним.
Леппялехти даже не обедал в последний день соревнования. С утра он, правда, взял с собой кусок хлеба с маслом, но хлеб с маслом был засунут в карман тужурки, а тужурка еще с утра была брошена на пень и там пролежала до самого вечера вместе с хлебом. Леппялехти даже не курил в этот день до самого вечера. Трубка лежала в кармане пиджака, а пиджак тоже был брошен с самого утра на кучу бревен и пролежал там до конца дня. Леппялехти работал в одной рубашке и без шапки.
Солнце уже пекло так сильно, что не только обсушило деревья снаружи, но и вызвало к жизни дремавшие внутри них соки.
Топор становился мокрым, когда вонзался в березу, и распиленные на части березовые стволы источали слезы до тех пор, пока раны их не покрывались желтой пеной. А на свежих надрезах у сосны и ели каждый раз медленно проступали бесчисленные золотистые капли смолы. В вершинах деревьев уже гнездились прилетевшие откуда-то птицы. Они встревоженно кричали о чем-то, летая над редевшим лесом и дымом костров. Но Леппялехти было не до них. Нехватало еще, чтобы он стал заботиться о птицах. Он бегал с одной полосы своего участка на другую, и проталины чавкали под его сапогами.
Подсобники, зная его намерения, тоже прилагали все силы к тому, чтобы одержать верх.
Когда Леппялехти сваливал десятка два деревьев на одной полосе, подсобники сразу же принимались обрубать с них сучья и распиливать их на бревна разных сортов и на дрова. А Леппялехти бежал на другую полосу через нетронутый участок леса, оставленный для защиты от несчастных случаев.
Леппялехти проклинал этот предохранительный участок, из-за которого ему приходилось пробегать каждый раз лишних двадцать пять метров.
Конечно, он сам одобрял лесные правила, запрещающие разрабатывать рядом одновременно два участка, но на этот раз он хотел, чтобы оба его участка были рядом. Он бы не повалил дерева на соседний участок и не придавил бы там своих подсобников. Об этом можно было не беспокоиться. У него деревья всегда падали вдоль участка, слегка перехлестываясь вершинами, и никакой наклон не мог помешать ему повалить дерево туда, куда он хотел.
Повалив десятка два деревьев на втором участке, он сам принимался обрубать с них сучья, размечать их на сортименты и распиливать, пока не прибегали его подсобники. Тогда он снова бежал на первый участок и проделывал там то же самое.
Обеденный колокол не остановил его ни на минуту. В обеденный перерыв по делянкам провезли два термоса с борщом и жареной картошкой, и подсобники Леппялехти пообедали у пня. Они даже выпили по кружке кофе и выкурили по папироске. Но и они снова бросились в работу, не дожидаясь второго колокола.
А Юхо, как нарочно, сходил пообедать в лесную столовую и обратно прошел не спеша через участок Леппялехти.
Он даже остановился, против Леппялехти и, насмешливо раскланиваясь перед ним, сказал:
- Ну, как дела, герой северных лесов? Я слыхал, что ты сегодня опять выходишь на первое место? Разрешите поздравить? Жирок-то свой еще не весь потерял?
- Ладно. Проходи, - тяжело дыша, ответил ему Леппялехти. Он был мокрый и грязный от пота. И он был зол, как собака, оттого что его застали работающим в обеденный перерыв.
- Проходи, проходи, - повторил он еще раз, вытирая руками залитое потом лицо, и, видя что Юхо медлит, шагнул к нему с угрожающим видом.
А Юхо еще раз насмешливо поклонился ему, взмахнув шапкой, потом разинул рот, чтобы ляпнуть наверное еще что-нибудь насмешливое, но ничего не ляпнул, только оглядел еще раз Леппялехти с головы до ног и лишь тогда, как бы задумавшись, пошел прочь.
И опять Леппялехти подметил в его глазах что-то вроде жалости и участия к себе. Чорт его знает, что с ним такое стряслось за последнее время! Новая дурь пришла на смену старой к рыжему дьяволу.
И все, что он сказал насчет первого места, было вранье. Леппялехти ясно видел по своей работе, что ему опять не выйти на первое место.
За три дня до этого он еще надеялся не только вырубить эти участки, но и перейти на новые, которые мастер уже давно разбил на ленты и распределил между лучкистами. Но теперь он видел ясно, что о новых участках нечего и думать, и на первое место ему никак не выйти, разве что Юхо сбавит свою выработку. Но если он сделает это нарочно, из жалости к Леппялехти, то пусть лучше заранее прощается с белым светом. Так и знай, Леппялехти не позволит над собой издеваться.
До конца рабочего дня Леппялехти носился по обеим лентам своего участка, как сумасшедший, и подсобники носились вместе с ним. Деревья с треском валились крест-накрест одно за другим, гремели пилы и топоры, и густой дым костров застилал ясное небо, отпугивая птиц.
Когда зазвонил вечерний колокол, Леппялехти не обратил на него внимания и хотел продолжать работу. Но по лесу поползли слухи о том, что он будто бы вышел на первое место. И тогда он, хотя и недоверчиво, но все же пошел прочь из лесу.
Но лучше бы он совсем не уходил из лесу, а остался в нем навсегда.
Вечером, когда лесная столовая была битком набита людьми, между столиками появился мастер Егоров и, подняв руку с блокнотом, сказал:
- Товарищи, минуточку внимания.
И когда все притихли, он спросил:
- Лучкисты все здесь?
- Все, все, - ответили ему голоса из-за разных столов. - Говори.
- Вы знаете, - продолжал мастер, - что о результатах стахановского движения в нашем лесу мы будем говорить потом, на общем собрании, но я полагаю, что всем было бы интересно узнать пару цифр на сегодняшний день.
- Да, да. Правильно. Просим, - загалдели кругом лесорубы.
- Так вот, - сказал мастер, - вы знаете всю историю соревнования, знаете цель соревнования и знаете, как Юхо Ахо выдвинулся на первое место. Должен вам заметить, что цифры, показанные в этом году, являются неслыханными в истории нашего лесного дела. Слабых звеньев у нас больше нет. Разве можно назвать слабым звено, если оно дало за вчерашний день двадцать три кубометра.
По столовой пробежал одобрительный гул.
- Никак нельзя такое звено назвать слабым, - продолжал мастер. - Раньше даже для самых лучших звеньев это была почетная цифра. Но все это пустяки по сравнению с тем, что дали Леппялехти и Юхо Ахо.