- А вы стойте здесь и никуда не уходите, - сказал милиционер.
Иоганес развел руками и улыбнулся.
- Пожалуйста...
Но он перестал улыбаться, когда увидел, что милиционер направился прямо к его бывшей лавке, а большой парень взял стоявшую у конюшни лопату и начал ощупывать ею землю около амбара.
Но самое страшное было в том, что делал человек со шрамом на лбу. Человек со шрамом на лбу взял вилы, стоявшие у конюшни, и, подумав немного, приблизился к навозной куче.
Иоганес Карьямаа на мгновение перестал дышать и беспокойно оглянулся по сторонам, нащупывая в кармане револьвер. Потом, нагнув голову и не сводя взгляда с человека со шрамом, он осторожно попятился назад. Пальцы его дрожали, когда он размыкал ошейник на пушистой шее собаки.
- Курат, ссса! - прошептал он. - Куради Энг, ссса! Ссса! - и кивнул в сторону мужика со шрамом на лбу.
И Куради Энг огромным рыжим комом ринулся вперед. Он почти не касался земли, сжимаясь и разжимаясь в быстром беге. Каждая мышца и каждая жилка его сильного тела трепетала от предвкушения короткой сладостной борьбы и вкуса теплой крови на языке. Недаром он был Куради Энг - Чортова Душа.
Он мчался прямо на большого парня, ковырявшего землю у амбара, и Иоганес поморщился, заметив это.
- Эх, не туда!.. - прошептал он с досадой и топнул ногой.
Куради Энг мчался прямо на большого парня и в четырех шагах от него стремительно оторвался от земли.
Но так же стремительно отделилась от земли и рванулась к нему навстречу большая нога, обутая в тяжелый сапог. Что-то сочно хрустнуло на весь двор в груди Куради Энга, и он, дважды перевернувшись в воздухе, ударился боком о землю, наполняя двор жалобным воем.
Лапы его начали очень странно дергаться, как бы пытаясь продолжать бег, и тело закружилось в лежачем положении на одном месте, поднимая пыль. Нос и пасть его наполнились кровью. Потом он перестал издавать вой и дергать лапами.
Он уже не видел, как его хозяин мчался сквозь огород и сад в глубину вечерних сумерек, ломая кусты и взрывая грядки с луком и морковью, и как за ним с криком гнались чужие люди.
Нельзя было подумать, что Иоганес окажется способным на такой быстрый бег. Он одним духом пересек выгон и нырнул в рожь. Там, пригибаясь между желтеющими, шуршащими колосьями, он устремился в сторону леса. Но люди поняли его намерение и побежали ему наперерез. Тогда он изменил направление и, выскочив из ржи около ручья, перепрыгнул через воду и побежал в другую сторону вдоль низкорослого ячменя, спотыкаясь о булыжники, выброшенные с поля на межу. Он рассчитывал сделать крюк и вернуться к дому, в то время как преследователи промчатся дальше. Но его заметили и выстрелили по нему. Тогда он опять заметался среди хлебов, жадно поглядывая в сторону леса.
Чтобы попасть в лес, нужно было пересечь луга. Случись это тремя днями раньше, он бы мог проползти к лесу среди густой травы, но проклятый Юлиус уже успел выкосить эти луга, и по ним нельзя было пробежать или проползти незамеченным. Иоганес Карьямаа торопливо метнулся в сторону оврага. Он пригибался так низко, что касался руками земли, и бежал между зреющими хлебами словно огромный жирный паук. Он задыхался и обливался потом, но бежал с прежней быстротой.
Около оврага прежде был перелесок. По этому перелеску было бы удобно пробраться в лес и спастись. Но теперь перелеска не было. Юлиус вырубил его еще весной, глухонемой чорт!
Ругнув еще раз Юлиуса, Иоганес прыгнул в овраг и стал карабкаться на другую сторону. Он знал, что в овраге оставаться опасно. Овраг мал, и в нем легко поймать кого угодно, как мышь в мышеловке. Он выкарабкался на другую сторону оврага и, перебегая от куста к кусту, приблизился к деревенской кузнице.
Ему нужно было хоть где-нибудь спрятаться, - так, чтобы погоня пронеслась мимо. Но где спрятаться? Где?
Он безнадежно рванул дверь кузницы и вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что она не заперта.
Он шагнул внутрь, захлопнул за собой дверь и стал у порога, вглядываясь в полумрак.
В полумраке кузницы спиной к нему стоял человек и, нагнувшись, копался в каком-то железном хламе. Должно быть, это кузнец приводил в порядок свою кузницу после трудового дня.
- Спрячь меня! - сказал, задыхаясь, Иоганес, и выхватил из кармана револьвер. - Спрячь скорей. Скажи им, что нет меня здесь... Тебе поверят. Ну!
Чернобородый кузнец медленно обернулся к нему и покосился на револьвер.
- А-а! - сказал он вяло. - Сейчас...
И, повернувшись к Иоганесу спиной, он опять нагнулся над своими инструментами.
- Скорей спрячь! - шипел Иоганес, потрясая револьвером. - Скорей спрячь! Слышишь? А то убью!..
Кузнец опять медленно обернулся к нему, не разгибая спины. Черные глаза его странно блестели в темноте.
- А-а! - сказал он еще раз. - Сейчас, сейчас... - и опять отвернулся, продолжая приводить в порядок свои инструменты.
Он кинул в угол старую подкову, два зубца от железной бороны, тележный шкворень, прислонил к стене стоймя молот, обод от колеса, потом взял в руки длинные щипцы, но щипцы не поставил рядом с молотом; щипцами он взмахнул, не разгибая спины, и ударил назад быстро и резко, повернувшись к Иоганесу всем туловищем. Щипцы описали большой полукруг и ударили Иоганеса по ногам с такой силой, что он упал на земляной пол кузницы, выстрелив от неожиданности в потолок. А кузнец разогнул спину, прыгнул вперед и навалился на него, крепко схватив за руки.
В это время открылась дверь, и свет от лампочки карманного фонаря упал прямо на искаженное от напряжения и боли щетинистое, жирное лицо Иоганеса.
- Вот, пожалуйста, - сказал кузнец и показал белые зубы между черной бородой и усами. - Он просил меня спрятать его где-нибудь. Но где я спрячу такого почтенного гостя? У меня нет подходящего места для него. Может быть, вы спрячете его получше?
- О, мы спрячем, - сказал милиционер сурово. - У нас найдется подходящее место.
ТЕМНЫЕ ЕЛИ
Он медленно провел большими костлявыми пальцами по лицу. Пальцы скользнули по грязной, небритой коже, взобрались на острую скулу, будто на гребень волны, упали в глубокую впадину щеки, похожую на провал между волнами, и снова взобрались на гребень острой нижней челюсти.
У него все лицо уже давно напоминало гребни и впадины застывших волн, кости лезли вперед, а мясо и кожа опадали внутрь. Теперь рыжеватая щетина, густо покрывавшая нижнюю челюсть, закругляла немного остроту выступавших костей.
Он провел пальцами по своему большому лицу, потом пощупал около шеи выступавшие ключицы и мрачно задумался, глядя на зеленые кусты вереска и на желтеющие листья ольхи. Он чувствовал, что кости на его теле еще больше выступили в последние дни. Они так и лезли наружу, распирая кожу. Мяса и крови оставалось все меньше и меньше, и жизнь уходила вместе с мясом и кровью из его большого тела.
Но он все-таки живет еще, чорт подери. Он дышит и ходит, и у него еще крепкие руки. Он пощупал мускулы на своих иссохших, огромных руках. Эти руки еще покажут себя, и пальцы могут свернуть еще не одну шею. Он пошевелил крупными костлявыми пальцами и медленно сжал их в кулаки. Пусть не думают, что он уйдет из жизни незаметно и безобидно, как издыхающий цыпленок. Он еще напомнит им, что он жил на свете и что нельзя безнаказанно вытеснять его из жизни.
Он протянул руку назад, внутрь шалаша, и, порывшись немного в сухой листве и соломе, вытащил оттуда недопитый литр водки. Глотнув несколько раз из горлышка, он поставил бутылку на место, прислонился спиной к шалашу и обхватил руками длинные, согнутые ноги. Голубые глаза его мрачно взглянули по сторонам из глубоких впадин.
Это было укромное место в болотном лесу. Сюда никогда не заглядывал посторонний глаз. Среди густого молодого ельника и вереска стояла огромная рассохшаяся бочка. Тут же между двумя высокими ольхами валялся большой ржавый котел. Он обрушился когда-то с этих ольх вместе с прогнившей перекладиной, на которой прежде был подвешен. Рядом с ним лежали остатки рассыпавшейся кадушки, служившей некогда холодильником для самогонного аппарата.
Около самых ног его лежали изогнутые спиралью ржавые трубки, смятый походный котелок и даже сковорода, вдавленная в торфянистую землю.
Пригодилась все-таки эта трущоба. На целое лето пригодилась. Алекс мрачно усмехнулся и пошевелил острыми челюстями, просовывая руку в шалаш. Жить, оказывается, можно, чорт подери, не хуже последнего волка. Жить можно.
Алекс опять глотнул водки, потом откинулся спиной к шалашу и закрыл глаза. Он дышал коротко и часто. Жизнь медленно уходила из его большого тела, и ничем нельзя было ее удержать. Она уходила с каждым днем неумолимо и неизбежно, чтобы больше никогда не возвратиться. Это было так жестоко и так непоправимо, чорт подери.
Алекс тихонько застонал и заскрипел зубами.
Он был полон злобы. Ведь никто и никогда не вернет ему прежнее. Никто и никогда.
А жизнь сначала так хорошо наладилась и сулила столько радостей.
Перед его закрытыми глазами мелькнул яркий образ Нанни Пютсип. Она так и не досталась ему. А ведь она могла бы быть его женой, если бы все в жизни не повернулось наоборот.
Алекс ясно представил себе Нанни Пютсип. Он вспомнил, как ему всегда казалось, что она излучает какой-то особый теплый свет и всюду, куда ни является, приносит с собой радость и веселье.
Он любил смотреть, как она в своем оранжевом ситцевом платье, сидя в лямке гигантских шагов и высоко занесенная, летела по воздуху и черные косы ее летели вслед за ней. Он любил наблюдать, как движутся ее губы во время разговора, как они улыбаются, как блестят от смеха черные глаза и темнеют, покрываясь румянцем, загорелые девичьи щеки.
Он был готов любоваться ее лицом целый день и целую ночь и еще день и еще ночь без конца - и все-таки не налюбоваться. Он ни о чем особенном не думал, любуясь ею; просто ему было приятно смотреть на нее, и он смотрел, только и всего.
Но однажды он так неловко занес ее на гигантских шагах, что она выскользнула из лямки и едва удержалась от падения, повиснув на руках. В это время ветер сильно рванул ее оранжевое платье и обнажил ноги. Алекс широко раскрыл глаза, увидев эти ноги, тронутые нежным оранжеватым отблеском от близости яркого платья, пронизываемого солнцем. Никогда ему прежде не приходило в голову, что у Нанни может оказаться такое же тело и такие же полные ноги, как у всякой другой женщины.
Он так и запомнил навсегда обнаженные девичьи ноги, оранжевый цвет платья и ее черные испуганные глаза.
Он кое-как поймал ее, и когда она встала перед ним, оправляя платье, он заметил в красивых глазах ее недовольство и смущение и даже что-то похожее на просьбу. Как будто она досадовала, что какой-то секрет, хранимый до сих пор ею, вдруг обнаружился, и вот она молча просит его держать про себя этот секрет.
Ему было приятно тогда видеть в ее глазах эту молчаливую просьбу. Конечно, он готов был держать про себя такой секрет. Про эти голые ноги он никому не собирается рассказывать. Никто не должен был видеть их, кроме него. И с того времени он только и думал о том, как бы жениться на ней.
Но из этого ничего не вышло.
Алекс опять шевельнул острыми челюстями так, что скрипнули зубы, и потянулся за водкой. Он хотел залить злобу и ненависть, клокотавшие в нем. Перед ним встала фигура молодого Эдуарда, брата черноглазой Нанни. Он пришел с компанией уполномоченных к отцу Алекса, Якову Карьямаа, за хлебом. Когда в амбаре лишнего хлеба не нашли, Эдуард сказал, что нужно итти в лес, - там есть одно укромное песчаное место...
Пошли в лес, и там в песчаной яме нашли двадцать шесть мешков ржи.
После этого Алекс поймал Эдуарда и ночью долго бил его чем попало, потом бросил в канаву.
Он хотел сразу же зарыть его и, весь дрожа, побежал домой за лопатой, но когда вернулся, то уже не застал Эдуарда. Тот ожил и успел уйти. Эдуард никуда не пожаловался, но Нанни с тех пор не смотрела на Алекса и не разговаривала с ним.
Ну и чорт с ней. Отказалась - и ладно. И без нее хватало хороших девушек на свете. Он мог бы завести себе их целую дюжину, если бы все в жизни не повернулось наоборот и не пошло катиться к чорту, вниз - все круче и круче.
Хуже всего то, что он тогда напился в лесу самогонки и проспал в холодной луже целую ночь. С тех пор в легких постоянно клокотало и хрипело, и наружу выделялась какая-то дрянь. Тело стало худеть и слабеть. Просто удивительно, как быстро похудело и ослабело тело. Когда-то Алекс мог устоять против лучших силачей эстонских и русских, если не считать Эльмара Уйта. Эльмара Уйта нельзя сравнивать с обыкновенными людьми. Но Алекс мог устоять против Кольки Жимина, а Колька Жимин был первый силач среди русских. У него мускулы так и перекатывались под рубашкой, словно чугунные гири. Говорили, что он может свалить лошадь, если захочет, но когда они тянулись на пальцах, то Алекс не уступал ему.
Колька Жимин очень уверенно выставлял вперед правую ногу и протягивал средний палец правой руки. Казалось, что он этим пальцем не только разогнет, а прямо-таки вырвет любой палец с корнем. Но Алекс так же уверенно протягивал свой палец, и когда они сцеплялись, то силы оказывались равными. Они откидывались назад так, что едва не ложились на землю, и трава и земля клочьями летели у них из-под ног, но пальцы не разгибались.
А после того как заболели легкие, он ослабел настолько, что любая работница валила его на землю, если он пытался к ней лезть. Врач сказал, что нужен полный отдых, покой и хорошая пища. У него и так всю жизнь был полный отдых и покой и хорошая пища. Если разобраться хорошенько, то он никогда в жизни не держался толком за плуг и не брал в руки косы. Он брался за плуг и косу, когда ему вздумается, а если не было для этого настроения, он мог и не браться за плуг и косу, и хозяйство от этого ничуть не страдало.
Зачем было ему браться за плуг или косу, когда за него это делали чужие руки, жесткие и шершавые, которые для того и были созданы, чтобы сжимать рукоятки кос, плугов, лопат и вил.
Отец всегда твердил, что незачем тратить силы там, где это может сделать за тебя всякий дурак. Отец никогда не изнурял своих детей работой. Он содержал в городе обеих дочерей и второго сына, чтобы они там получили образование.
Только Алекса он оставил дома. Он сказал ему, что умный человек в хорошем хозяйстве и так может устроить свою жизнь еще получше других, не засоряя свою голову книжными глупостями. Только дураки нуждаются в учении. Вот как сказал ему отец.
Но когда Нанни Пютсип отказалась от Алекса, он подумал, что отец, пожалуй, и не совсем прав. Не может быть, чтобы Нанни отказалась от него только из-за того, что он поколотил ее брата. Не поступила ли она так еще потому, что он совсем неотесанный по сравнению с ней.
Он долго тяготился такими мыслями, потом еще раз толкнулся к ней в дом. Но он опоздал. Нанни Пютсип уже не было на свете. Была только Нанни Уйт. Эльмар и тут оказался впереди, долговязый чорт.
Алекс тогда запил еще больше, чем прежде. Он почти не отходил от самогонного аппарата, - так обидна ему была измена Нанни.
Отец Алекса имел около леса свой участок болотистой земли, покрытой моховыми кочками, трясинами, водой, низенькими, корявыми березами, соснами и зарослями кустарников. Этот участок ничего не давал Якову кроме мелких дров. Его невозможно было осушить и обработать. Люди остерегались туда заходить, да и незачем было: там среди трясин, воды и черной торфянистой грязи не росли ни грибы, ни ягоды.
Старый Яков и его сосед, русский мельник, устроили там настоящий самогонный завод. Они выбрали самое непроходимое место среди зарослей и трясин и насажали кругом еще кустов ольхи, ивы, вереска и сосняка, и получилось так, что если бы туда случайно забрел посторонний человек, то он обязательно обошел бы это место. Никому не захотелось бы прыгать через воду или топкую грязь, чтобы попасть в сухие, колючие заросли вереска, ельника и сосны, а если бы он и прыгнул, то дальше опять увидел бы воду, трясины и колючие заросли. Так было со всех сторон.
А для себя старики держали в кустах доски, которые перекидывали через воду и топи, а потом убирали за собой.
Мельник приносил в лес мучную пыль, Яков приносил хмель и сахарную свеклу, и они составляли такую удивительную брагу, что из нее выгонялась не самогонка, а прямо-таки настоящий спирт.
Алекс все чаще и чаще заглядывал туда, принося с собой закуску. Они жарили ее на сковородке, пили самогонку и горланили песни.
Старый мельник был умный человек и всегда умел вовремя предвидеть беду. Он уже давно кое-что продал, кое-что припрятал из своего имущества, а потом отдал государству мельницу и маслобойню, получив себе взамен разрешение поселиться на маленьком отрубе среди пустующей земли Якова Карьямаа. Он перевез туда кое-какие постройки, скот и начал жить спокойно, пряча лукавую улыбку в свою седую бороду.
А Яков Карьямаа все больше терял спокойствие. Он спохватился слишком поздно и ждал беды.
Алекс вспомнил своего бедного отца, который давно утерял свою былую силу и уверенность и которого обижали в последнее время все, кто хотел, даже свои работники. Уж это всегда ведется в жизни так, что обижают слабых и безответных.
Он был невысокий и сухой с виду, его отец, а после того как он похоронил добрую жену, он как будто стал еще меньше и высох еще больше. У него было худенькое лицо, сдавленное с боков. Оно походило на обломок доски, слегка закругленной с одного ребра. На этом закруглении был большой рот с белыми, тонкими губами, всегда плотно сжатыми. Кроме рта, на этом узком закруглении помещался еще коротенький нос и два маленьких глаза, близко сдвинутых к переносице. Но люди почему-то всегда смотрели только на его большой рот, хотя этот рот был старательно спрятан среди жесткой бороды и усов. Люди всегда смотрели на этот промежуток между его усами и бородой, и всегда их лица при этом выражали что-то недоброе, как будто они хотели сказать: "Вот он, мертвый, большой рот, готовый пожрать без всякой жалости весь мир". Так, наверно, думали люди, потому что глаза их нехорошо смотрели на рот отца. Но что же мог сделать отец! Он прятал рот в жесткие волосы как умел, чтобы не раздражать людские взгляды. И он подстригал бороду так, чтобы щеки казались круглее и приятнее. Но это не смягчало взгляда людей.
Отец вел себя очень тихо с тех пор, как изменилась власть. Он больше ни разу не ударил ни одного работника, даже не кричал на них, как это случалось прежде, когда он чувствовал себя полным хозяином на своем хуторе. Он даже перестал смотреть в глаза людям, чтобы не привлекать их внимания и не раздражать их. Его быстрый взгляд лишь одно мгновение скользил по лицу человека и затем снова устремлялся в землю.
Люди ошибались, думая, что он готов поглотить весь мир своим большим ртом. Он ел очень мало и всегда первый выходил из-за стола во время обеда. Он отходил в самый темный угол и сидел там, согнувшись и набивая свою маленькую трубку.
Работники злились каждый раз, когда он выходил раньше них. Они говорили, что он этим хочет их тоже выманить из-за стола раньше времени. Но они никогда не следовали его примеру. Они подле него еще добрых десять минут сидели и потели за столом, опустошая чашки с картошкой и кашей и выхлебывая молоко. Иногда даже требовали прибавить что-нибудь в чашки, - такие обжоры были они.
Они не церемонились с его отцом.