Разумеется, управлению комбината и старожилам здешних мест о существовании станции было известно. По просьбе комбината метеорологи уже несколько лет вели наблюдение над лавиноопасными местами. Они обычно по телефону предупреждали диспетчера комбината о возможных обвалах. Правда, связь часто прерывалась - ветры, метели, обвалы рвали провода.
Но сейчас положение осложнилось. Ведь теперь у подножия горы работали люди и были расположены жилые дома!
Управление комбината попросило метеостанцию включить в сферу своих наблюдений лавинные пути над восточным участком.
Теперь я знал об этом, но это мало успокаивало меня. После первого обвала я жил в постоянной тревоге за наших людей. Я ломал себе голову над тем, как свести к минимуму опасность новой лавины. И я решил подняться на гору, установить личный контакт с метеорологами, а затем потребовать от комбината проложить прямую телефонную связь между станцией и участком.
На вершину горы вела узкая, обдуваемая ветром и поэтому не заносимая снегом тропинка. Вдоль нее были вбиты железные брусья и по ним протянут канат, чтобы можно было держаться за него при подъеме.
Мне предстоял примерно двухкилометровый подъем. Я вышел в семь утра, оставив в забое Светлану. Небо было совершенно черным, и я подумал, что снега в этих местах не такое уж плохое дело, иначе шагу нельзя было бы ступить без фонаря.
Я шел, держась за канат и опираясь на палку, которую захватил с собой. Некоторое время поднимался среди редкого, но довольно рослого леса на склоне горы. Где-то наверху каркали вороны, перелетая с ели на ель, и сбрасывали на меня снег с потревоженных ветвей.
Сначала было очень холодно, дул резкий северный ветер. Но, пройдя метров триста, я почувствовал, что по спине струится пот. Я воображал, что подъем в два километра не представляет никаких трудностей, но оказалось, что продвигаться по узкой, кое-где покрытой ледяной коркой тропинке, на пронзительном ветру совсем не легкое дело.
Было десять утра, когда я достиг наконец вершины. Последние метры мне пришлось подниматься по очень крутому склону, и до последнего шага я не представлял себе, какой вид имеет вершина горы.
Наконец она открылась передо мной.
Несколько минут я стоял как зачарованный. Вершина горы представляла собой большое снежное плато. Соседние остроконечные горы, точно замковые башни, окружали ее со всех сторон. Эти постоянно обдуваемые ветрами снежные вершины были почти черные, точно посыпанные углем. Горы, горы, насколько хватает глаз, горы, образующие ущелья, пропасти, горы-лестницы, горы-ворота…
Стояла полная тишина. Здесь было светлее, чем внизу, да и время приближалось к полудню.
Мне казалось, что я стою на поверхности Луны, какой она видна в телескоп. Отсюда были хорошо различимы лавиноносные участки гор. Они походили на огромные широкие желоба. Вот по этим желобам и скатываются снежные лавины…
"Где же станция?" - подумал я, подавленный горным безмолвием, белизной снега.
Я пошел напрямик по снежному плато. Местами снег был твердый и только чуть вздрагивал, дышал под ногами. Но иногда обледеневшая поверхность давала трещины, и я по колено проваливался в сугроб.
Наконец я увидел человека. Он шел наперерез мне, время от времени наклоняясь, точно отыскивая что-то в снегу.
- Товарищ! - во весь голос закричал я.
Человек выпрямился, постоял мгновение и пошел мне навстречу. Теперь я разглядел, что одет он в ватник, а в руках держит короткую лопату.
Через несколько минут мы познакомились. Его звали Василий Семенович. Он оказался начальником метеостанции. Я наскоро объяснил ему, зачем пришел. Василий Семенович обрадовался так, будто всю жизнь только и ждал меня. Мы пошли к станции.
Вскоре я увидел длинное низкое деревянное здание, возле него мачту, а несколько поодаль - обычные на метеостанциях будки с различными приборами. Все это было похоже на зимовку на Северном полюсе, как она запомнилась мне по фотоснимкам.
Мы вошли в дом. Здесь было очень тепло и как-то по-особому уютно. Горело электричество. В коридор выходило несколько дверей, и, пока мы сбивали снег с валенок, я услышал, как кто-то говорил вполголоса, очевидно в радиотелефон.
- Примите нашу погоду. Ветер северо-восточный, пять метров, временами двадцать пять. Температура - минус восемнадцать…
Через несколько минут весь персонал станции - три человека, включая Василия Семеновича, - окружил меня.
Мне были понятны их радость и возбуждение. Шутка сказать - ведь, кроме подносчиков продовольствия, раз в неделю поднимающихся на вершину, эти метеорологи по неделям, а иногда и по месяцам не видят людей! Сотни радистов во всех уголках нашей страны регулярно принимают сводку, оставаясь невидимыми для этих затерянных на заполярной горной вершине самоотверженных метеорологов.
Еще ничего не зная толком об их быте, я мысленно представил себе трудную службу этих трех совсем еще молодых людей и подивился их мужеству и самоотверженности.
В честь меня был приготовлен праздничный обед. В небольшой комнате на столе в большом котле дымились наваристые мясные щи, в чугунке, обернутом ватником, "доходила" пшенная каша, на плите кипел чайник.
После обеда Василий Семенович сказал, что ненадолго покинет нас - надо к приборам. Меня пригласил к себе в комнату радист Миша; в прошлом году он окончил техникум.
Белокурый парень сидел рядом со мной на скамье и расспрашивал о Большой земле. Потом он сказал:
- В честь гостя надо бы выпить. Но… - Он нахмурил белесые брови и, понизив голос, будто сообщая невесть какую тайну, добавил: - Василий Семенович насчет выпивки строг. Сами понимаете, нельзя: особое положение.
"Конечно, он прав, - подумал я. - Выпивка в коллективе, состоящем из трех заброшенных на высокую снежную гору людей, долг которых заключается в том, чтобы ежесуточно с точностью часового механизма передавать сводки погоды, ни к чему хорошему не привела бы… Как же все-таки они живут здесь? - продолжал я размышлять, - Без людей, без развлечений, без выпивки, наконец, потому что "особая обстановка". Дни и ночи, месяцы и годы перед глазами все тот же "лунный пейзаж". А народ-то все молодой, не старики какие-нибудь!
Но, может быть, они, все трое, люди со специальными, так сказать, характерами, приспособленными именно к такой жизни? Конечно, если смотреть со стороны, героизм, романтика… А на поверку эта тройка - люди флегматичные, без страстей, без сильных желаний и им по душе равномерная, спокойная жизнь без всяких неожиданностей?.."
И я спросил Мишу:
- Как вы поехали сюда? По желанию или…
- Нет, покачал головой Миша, - мое желание было другое. Я хотел поехать в Верхоянск, - знаете, это на северо-востоке страны. Очень интересное место для радиста-метеоролога. Считается полюсом холода… Но послали сюда.
В этот момент я услышал звук, похожий на гудение сильно натянутой струны.
- Что это? - спросил я Мишу.
- Провода поют. Ну, антенна и распорки у наших метеобудок. Ветер крепчает.
Вернулся Василий Семенович и увел меня к себе. Мы довольно быстро обо всем договорились. Василий Семенович обещал, что станция будет вести наблюдение за снегом на восточной части горы, остановка только за связью.
- Теперь главная задача, - сказал я, вставая, - протянуть сюда телефонные провода. Завтра же поеду в комбинат, буду требовать. А пока позвольте поблагодарить дорогих хозяев…
- Похоже, вы до дому? - спросил Василий Семенович.
- Именно, - подтвердил я и посмотрел на часы. - Уже три, а я вышел в семь. Восемь часов путешествую. Надо идти.
- Не выйдет.
- Нет уж! - твердо сказал я, - Чувствую, что вы гостю рады, благодарю от души, только мне пора.
- Дело не в гостеприимстве. Ветер крепчает… Пойдемте посмотрим.
Мы вышли из дома. После электрического света показалось, что я попал в кромешную тьму. Прежней тишины уже не было. В ущельях, пропастях, меж вершинами гор гудел ветер. Выли невидимые провода. Когда глаза попривыкли к темноте, я стал различать стремительно летящие снежинки.
- Пойдемте в дом, - сказал Василий Семенович.
Мы вернулись.
- Уходить вам сейчас нельзя, - сбивая снег с валенок, проговорил Василий Семенович, - У нас тут капиталистическая фабрика погоды.
- Почему капиталистическая?
- Никакого планирования, - усмехнулся Василий Семенович. - То массовое производство ветра и метели, то полная депрессия. И все по стихийным, так сказать, законам. Идти вам нельзя, придется ждать.
К вечеру ветер усилился. Миша через каждые два часа передавал сводки погоды.
Василий Семенович ходил по комнате. Профессионально бесстрастный голос Миши, каким он передавал свою первую сводку, сменился теперь иным голосом - в его подчеркнутом спокойствии явно ощущалась скрытая тревога.
И тогда я спросил:
- Почему вы так волнуетесь, Василий Семенович? Ведь больше того, что вы делаете, сделать нельзя. Сводки вы передаете аккуратно. Дом ваш, надеюсь, устоит при любом ветре. В чем же дело?
- Послушайте, - останавливаясь передо мной, сказал Василий Семенович, - ветер начался внезапно, мороз крепчает, в воздухе могут оказаться самолеты. В горах лыжники, туристы. Ведь это же ясно, кажется…
Он снова стал ходить по комнате.
В коридоре завыл ветер. Вернулся третий работник станции - метеоролог Синицын, самый молчаливый из всех троих. Он положил инструменты, снял покоробившийся на морозе плащ и, сев за стол, стал что-то высчитывать на листке бумаги.
- Двадцать, - сказал он, отодвигая лист, и я понял, что ветер достиг двадцати метров в секунду.
- Скажите, - поддаваясь общей тревоге, спросил я, - как вы полагаете, нашему участку не грозит лавина?
- Пока нет, - ответил Василий Семенович. - На восточном склоне лавина еще не созрела, ей еще рано отрываться.
Я успокоился.
Прошло еще два часа. Ветер не усиливался, он стал даже немного утихать.
- Ну, пойдемте отдохнем немного, - предложил Василий Семенович. - Дело, кажется, идет на спад. Утром двинетесь.
"Вот застрял! - подумал я. - Пошел на полдня, а пробуду сутки. Как-то сейчас там, в забое…"
Но делать было нечего. Я пошел в комнату Василия Семеновича. Миша принес чайник. Снова я почувствовал себя уютно. Мы выпили чаю, и Василий Семенович предложил поспать. Он предоставил мне вторую кровать, стоявшую в его комнате.
Мы улеглись.
- Давно в этих краях? - спросил в темноте Василий Семенович.
Я ответил.
- Наверное, не хотелось ехать далеко, в глушь? - продолжал Василий Семенович. - Человек вы молодой, вас должно тянуть поближе к культурным центрам.
- Вы тоже не старый, - возразил я, - а ваш Миша совсем юнец. Однако вы поехали же сюда…
- Ну, наша работа особая, здесь скучать некогда.
- А мне ваша жизнь показалась несколько… однообразной.
- Да? - переспросил Василий Семенович. - Ну, это ошибка. Разве небо здесь однообразно? Ветер однообразен? Да тут на дню иногда по пять раз все меняется.
Он говорил о ветре и небе так, будто они были подчинены ему.
- Вы женаты, Василий Семенович? - спросил я.
- Нет. Жена, пожалуй, здесь заскучала бы.
- Да, - согласился я и подумал о Светлане, - для вашей работы нужен особый характер.
- Какой же? - чуть иронически, как показалось мне, спросил Василий Семенович.
- Ну… не знаю, - ответил я, мысленно перебирая знакомых мне людей и прикидывая, кто из них смог бы здесь работать. - Во всяком случае, человек, любящий перемены, риск и так далее, для работы здесь не подошел бы.
- А я и сам такого не взял бы, рискового, - энергично проговорил Василий Семенович. - Не терплю таких людей…
Каждый на моем месте почувствовал бы, что последнюю фразу Василий Семенович сказал неспроста - она была ответом на какие-то его тайные мысли. И мне очень захотелось заставить Василия Семеновича разговориться, вовлечь его в дружескую, откровенную беседу.
Я попытался вызвать Василия Семеновича на разговор:
- Почему же? В любящих риск людях есть обаяние, привлекательность…
- Вот что, - холодно и отчужденно сказал Василий Семенович, - вы еще молодой человек. Если хотите послушать совета старшего, никогда не увлекайтесь людьми такого типа.
Я ответил поговоркой:
- "Если бы юность знала, если б старость могла!.."
- Хотите, я расскажу вам об одном таком человеке? - внезапно предложил Василий Семенович. - Так сказать, чтобы юность знала…
"Вот оно!" - подумал я и ответил поспешно:
- Конечно, хочу, Василий Семенович.
- Так вот, это было на фронте, - начал он. - Мне было тогда года двадцать четыре. Я ушел на фронт с первого курса института, доучивался уже после войны… Но дело не в этом. Служил я тогда в разведке на Первом Украинском. Шел сорок третий год или начало сорок четвертого, не помню, только в войне уже наступил перелом… Ну, опять не об этом речь. Словом, я узнаю, что к нам начальником дивизионной разведки прибыл какой-то новый майор.
Ну, разведчики люди дошлые. Недели не прошло, как мы уже об этом майоре все знали. Знали мы, что майор по образованию инженер, работал до сорок третьего года где-то на Урале, был забронирован, но отказался от брони, пошел на фронт, служил какое-то время в штабе другой дивизии, а теперь получил назначение к нам. Словом, видим, подходящий…
Вскоре довелось мне его увидеть, он вызвал меня. Вхожу в блиндаж, доложился как полагается. Прерывает он рапорт, отнимает мою руку от козырька. "Садись! - говорит. - Что за церемонии между разведчиками!"
Разглядел я его в блиндажном полумраке. Молодой, красивый, простой…
Василий Семенович помолчал.
- Очень полюбили мы его вот так, сразу, - продолжал он. - Только… только не прошло и месяца, как стало нас в нем что-то настораживать. Было в этом человеке какое-то странное сочетание внешней простоты, подчеркнутой демократичности, ясности взгляда, душевной открытости, что ли, с какой-то большой и неоправданной жестокостью.
Скажу вам честно: разведчики, как правило, народ прямой, хороший, но встречались среди них и люди - как бы это сказать? - ну, бесшабашные, что ли. Их мы сразу узнавали: одет не по форме, какой-нибудь особый ремень, сапожки чуть до икр, фуражка набекрень, походка развалистая, - дивитесь, разведчик идет! Ну, бывало, и выпивали сверх положенного…
И вот я обратил внимание на то, что наш майор ведет тщательный учет всех самых малейших проступков наших разведчиков. Что ж, думаю, это неплохо - дисциплину подтягивает. Но если бы он, скажем, за проступок как положено наказывал, никто о нем слова плохого не сказал бы, дело обычное и правильное. Но… как-то прибегает ко мне мой разведчик Семенов. Золотой был разведчик, но усвоил вредную мальчишескую привычку: как из удачного поиска придет, обязательно выпьет и пошумит малость. И вот прибегает ко мне этот Семенов чуть не в слезах. Вызвал, говорит, майор. Спрашивает: "Пьешь?" - "Выпиваю", - говорю. "Третьего дня, спрашивает, напился, командиру своему противоречил?.."
А противоречие его, скажу вам, заключалось только в том, что спать не пошел, когда ему приказали. Я сам собирался ему за это дело арест на трое суток закатить. "Ну, продолжает Семенов, - объяснил я майору, как было дело. А он смотрит на меня этак без всякой злобы и говорит: "За пьянку и неподчинение командиру во фронтовых условиях можешь в штрафную загреметь. Ясно?" Я молчу. "Так вот, говорит, сегодня пойдешь на поиск. Добудешь "языка" - королем будешь. Не добудешь завтра явишься, будем твоим делом заниматься"".
Потом взял меня за ремень, притянул к себе и говорит: "Чтоб был "язык", понял?"
Рассказал мне все это Семенов, сам дрожит. "Я, говорит, на неделе семь раз жизнью рискую… Только не для начальства, а для родины…"
Сами понимаете, авторитет старшего командира я подрывать не стал. Объяснил Семенову, что он не так, мол, понял, что за пьянку ему действительно может и должно влететь, а "язык" тоже не майору одному нужен.
Пошел Семенов в разведку, добыл "языка". Через неделю ему медаль "За отвагу". А майор свой первый орден получает - Отечественной войны второй степени. Потом уж я узнал, что в тот день кто-то из армейского штаба в нашу дивизию приезжал.
Вы думаете, история с Семеновым была случайностью, эпизодом? - продолжал Василий Семенович, - Нет, это была система. Майор, как правило, посылал на самые опасные дела проштрафившихся людей. Он воздействовал не на их сознание, напоминал им не о служении родине, народу, нет! Он брал этих людей в тиски, ставил перед ними дилемму: или подвиг, или суд. За подвиг награждал, этого отрицать нельзя. Но и в этом случае поворачивал дело так, что человек чувствовал себя обязанным за награду лично ему, майору… Впрочем, все это я уже потом понял.
Такие люди, как этот майор, обычно трусливы. Все же я не могу сказать, что майор был трусом. За личную отвагу он получил еще один орден - Красного Знамени. Но смелость его была всегда точно рассчитана, он хорошо знал, когда именно надо проявить смелость, чтобы быть замеченным. Он говорил при случае, что любит риск и азартных людей и только сейчас понял, что сделал ошибку, избрав мирную профессию инженера. Но это еще не самое главное…
Я затаил дыхание, боясь проронить хоть слово из рассказа Василия Семеновича. Слушая его, я представлял себе Крамова в военной форме, с майорской звездой на погонах. "Крамов, Крамов, Крамов!.." - стучало в моем мозгу.
- Дальше, дальше! - нетерпеливо воскликнул я, когда молчание затянулось.
- Была в нашем полку девушка-санинструктор, Маша ее звали. Замечательная девушка, перед самой войной окончила десятилетку, на фронт пошла добровольно. И любила эта девушка одного нашего разведчика, по имени Костя Палехин… Немало людей в нашем полку были бы счастливы ее любовью, - внезапно глухо сказал Василий Семенович, - но она полюбила Костю. Не хочу лакировать отношений между мужчинами и женщинами на фронте. Много тут наплели обыватели всякие, хотя, конечно, разное бывало. Только любовь Кости и Маши была настоящей, чистой любовью. Они хотели пожениться в первый же день по окончании войны.
И вот заметил Машу этот майор. Что только он не делал! Это уж мы потом, много позже, узнали. И в штаб дивизии хотел ее перетащить, и в роту связи, поближе к себе, устроить… Ну, она до генерала доходила. "Я, говорит, затем на фронт пошла, чтобы на поле боя быть". Осталась у нас.
И тогда произошло следующее. В одном из поисков Костя получил легкое ранение в ногу и с неделю пролежал в санбате. Потом выписался, но нога еще давала себя знать, и мы его берегли, в разведку не посылали, чтобы рана окончательно поджила. И вот прибегает связной, передает приказ: явиться мне и Палехину в штадив, к майору. Приходим. Вопреки обыкновению, майор сидит мрачный, не здоровается. Спрашивает: "Здоровы, Палехин?" - "Так точно, отвечает, здоров". - "Сегодня ночью, - объявляет майор, - пойдете в разведку. Вот сюда", - и показывает на карте участок.
У меня защемило сердце. Это был самый опасный, со всех сторон простреливаемый участок немецкой обороны.
"Надо установить огневые точки противника, - продолжает майор. - Вы знаете этот участок лучше других…" Тогда я не выдержал: "Товарищ майор, разрешите доложить: у старшего сержанта Палехина нога не вполне зажила".