Он бросается на Юрку, бьет и пачкает кровью. Тот кулаком отталкивает его на Чеби, Чеби на меня… Самохин попал в круг кулаков и ног. Он мечется, рычит от ярости, раздирает пальцами рот и плачет.
"Гарбузию" заполняют любопытные. "Ярунки" удерживают взбесившегося Самохина и тащат охлаждать под кран.
Толька выгоняет всех из комнаты. Собирают со Шмотом все в сундучок и выбрасывают его за дверь.
Шмот напуган.
- Попадет, ребята… Может он и вправду накопил.
- Накопил!
Раздраженно кричит Толька:
- В "гарбузии" "накопил" - хуже, чем украл!
Он бросается на постель и закрывает лицо руками.
Вещи Самохина "ярунки" унесли к себе. В "гарбузию"
Самохин не вернулся.
* * *
Газета "Война бурсе" заняла всю стену.
Цеха обскакал слух:
- Продернутых прямо списки. Так и хлещут.
В обед в красном уголке "ходынка".
- Ты что затемняешь!.. Для одного что ли повешена?.
- Батька твой не стекольщик? А ну в сторону!
У газеты толкотня, ругань. Ребята лезут друг на друга.
Сотков, прочитав о себе, летит к Жоржке:
- Почему моя статья не помещена?
- Спроси редколлегию.
- Я знаю, кто это подстраивает. Знаю, кто против меня кляузы разводит… Я ставлю вопрос на бюро. Ты знаешь, что гарбузовцы хотели обокрасть Самохина? Еле ребята спасли. А ты допустил их до стенгазеты.
- Что же ты раньше молчал?.. Придется собрать бюро.
* * *
В цехах разговоры.
- А ловко вас хватанули!
- Смеется тот, кто смеется последним.
- Захотел до последнего. Ты сейчас после кипяточка по-гыгарчи.
- На своих кляузничают, выслуживаются.
- Ребята, легашей били всегда- Нужно узнать, кто писал - и рожу в клюкву.
- Там, брат, такие, что сам с "электрификацией" пойдешь. А клюквы на тарелку киселя набьют.
Сотков бегает по цехам, сколачивает группки озлобленных.
Вхожу в литейку. Разговоры сразу обрываются. Мастер ворчит и возится у волчка, гремя заслонками.
- Что мне формовать?
Он молча подает замысловатую модель клапана и уходит.
- Почему в цехе такая тишина?
С моделью иду к Тюляляю.
- Ты как ее формовал, в двух опоках или в трех?
Молчание.
- Брось трепаться, скажи. Я ее ни разу не формовал, И мастер не говорит.
Тюляляй точно не меня видит, смотрит в окно и насвистывая, уходит в сушилку.
Иду к Ходырю.
- Как ты ее формовал?
Ни звука. Ходырь смотрит в потолок.
В лабиринт мозга заползают подозрения.
- Неужели… Нет, надо еще раз проверить у Хрупова.
Хрупов тоскливо смотрит и показывает руками, что у него нет языка.
Значит, бойкот.
Лоб и спина покрываются липким потом.
Формую по-своему. За спиной тихие разговоры. Ребята нарочно подходят друг к другу, - показывают, растолковывают.
Меня не видят. Точно Грома нет и не было в этом цеху.
Бойкот - истрепанное на митингах, измельчавшее слово, потерявшее свою силу, здесь становится страшным и грозным.
Зашел в литейку Сотков, о чем-то шепчется с Ходырем и Тюляляем.
* * *
Держись, редколлегия!
После работы собираемся обсудить создавшееся положение.
Шмотова "фитька" превратилась в помидор. Первогодники устроили "темную", накрыв макинтошем, дали буксовку.
- Кто дрейфит?
- Нет таких.
- Давайте тогда поторопимся и выпустим срочный номер. Дадим еще бой. О Соткове собирайте факты… Он уже напуган, надо добить.
Будет шум. Об этом говорят физиономии членов бюро и орда "сотковцев" - совещательные голоса.
Комната бюро захлебывается дымом и духотой.
- Перейдем заседать в местком.
У Жоржки хрипит горло:
- На повестке один вопрос - его все знают.
- Ладно, давай.
- Слово Соткову.
Никогда на бюро не хлопали, а сегодня "совещательные" ударили в ладоши.
Сотков с исступлением фанатика, придавая голосу особый ораторский акцент, начинает крошить редколлегию.
- Не зря сегодня собралось столько комсомолии. На нашем здоровом теле появился гнойный нарыв…
- На здоровом ли? - не удерживается Бахнина.
- … Группа расхулиганившихся дебоширов, имеющих комсомольские билеты, пролезла на активную работу. Захватила наш орган печати. Они начинают подрывать авторитет актива и бюро. Стараются разжечь вражду между фабзавучниками, мастерами и педагогами. Своими дебошами они разложили всю массу общежитийцев. Они не стеснялись даже грабить своих фабзавучников. Случай с Самохиным…
- Врешь- Зачем эта слизня врет! - срывается пришедший послушать Толька. Усаживаем его на место.
- Молчи, пусть ораторствует.
- Сегодня же надо ставить вопрос обо всей комнате 16, так называемой "гарбузии".
- Григорий Иванов - его выдвинули на поммастера. Думали, свой парень, а он напакостил ребятамююю Теперь подает заявление: мол, мне мешают работать - снимите, и это поддерживает редколлегия. Хулиганство Домбова… Если перечислять все безобразия, то не хватит сегодняшнего вечера. Это все переселилось в редколлегию. У меня есть конкретные предложения - первое - переизбрать немедля редколлегию, второе - так называемых гарбузовцев исключить из союза и поставить вопрос об их пребывании в фабзавуче. Других членов редколлегии снять с работы и дать строгий выговор за то, что не противостояли их действиям.
- Правильно! Голосуйте без прений - надрываются "сотковцы".
Толька демонстративно встает.
- В таком цирке нам делать нечего… Пошли, ребята…
Он уходит, хлопая дверью, за ним, гордо подняв голову, шагает Шмот.
- Скатертью дорога!
- Предлагаю сегодняшнее собрание объявить собранием актива. Здесь собрались лучшие ребята.
- Тут не весь актив…
Жоржка теряется, не зная, что делать, и вопросительно смотрит на кочегара Никандрова, прикрепленного от партячейки к бюро комсомола. Тот сидит в углу, подперев голову рукой в томительной позе полудремоты. В его опущенных веках усталость бессонных ночей у шипящих котлов пароотопления. В темных морщинах усталость лет. Редкие волосы перемешаны с тусклым серебром седины.
Сотков напирает:
- Как не все? Это будущий актив… Ребята работают. Товарищ Никандров, как вы на это смотрите?
Никандров набивает табаком трубку. Закуривает.
- Решайте как вам лучше. От названия делу ничего не прибавится.
- Я и говорю - раз собралось бюро и лучшие комсомольцы, надо и решать коллективно.
- Если этого хочет большинство членов бюро, тогда можно… только не дело это…
- Чего не дело, должно быть единство.
- К чему бюрократизм разводишь?
- Замолчите. Пусть по-вашему - собрание актива. Голосовать могут все. Слово Бахниной.
- Ребята меня возмущают… Вы сами понимаете… Ну, как не знать человека, который брешет. Соткова продернули в газете. Здесь стесняться нечего, нужно сказать правду. Сотков сам разложился… Это настоящий хамелеон, ловко меняющий цвета. "Гарбузию" я защищать не буду. У них много некомсомольских выходок, но ребята там крепкие, нужные нам… Они впервые взялись серьезно за стенгазету. Ведь все отлынивали от этой работы. Редколлегия вела необходимую для нашего фабзавуча работу. Я против предложения Соткова.
- Следующий Глазнов.
- Считаю, что Сотков прав. Раз ребята шпанят, нечего их ставить на руководящую работу. Если мы сегодня говорим о "гарбузии", то надо вытащить за ухо и Соткова. И попечь на нашем солнце. Он до бюро вел агитацию против гарбузовцев, чего не должен был делать. Ходит, нашептывает, собирает сочувствующих, факт, что парень чего-то боится. Я давно замечаю, что он только в такие моменты или перед выборами в бюро делается своим в доску, обнимается со всеми, здоровается с каждым, папиросы раздает, а так в стороне. Надо и его пощупать.
Сразу загалдело несколько желающих высказаться. Часть "сотковцев" пересаживается на другую сторону. Сотков косится на изменяющих.
Секретарь едва успевает записывать основное:
Рыжов - поддерживает Соткова.
Кисляк- высказывается против редколлегии, которая разводит кляузы.
Комский - гнать гарбузовцев.
Гром - кроет и хвалит "гарбузию", защищает редколлегию.
Козлова - кроет бюро за то, что в общежитии не ведется работа. "Гарбузовцы" лучше многих из общежитийцев. Ребята распустились, потому что нет работы в коллективе. На редколлегию больше внимания.
Шумова - защищает редколлегию и кроет Грома за бузу в "гарбузии".
У секретаря кончился лист протокола. Он только записывает фамилии, ими облепил все пустые углы протокола. Наговорились до хрипоты. Раскрасневшийся и осипший Жоржка просит высказаться Никандрова. Никандров несколько минут сидит молча, чешет черным пальцем обросшее лицо… дымит.
- Что ж вам сказать, ребятки… Дело, конечно, небольшое. Выгонять не стоит. Мы в молодости все такие были…
Да вот… что это я хотел сказать… По-моему выгонять не стоит. Исключить всегда успеете. Накажите как-нибудь и присмотрите за ними. Ребята, как видно, не плохие. Может за ум и возьмутся. А в редколлегию выберите посерьезней.
Жоржка ставит на голосование три предложения.
Большинством рук проходит последнее:
Переизбрать редколлегию. Гарбузовцам сделать строгий выговор с предупреждением и загрузить другой работой.
Домой шагаем с Ниной. Она сегодня серьезна.
- Годится ли, по-твоему, Жоржка в отсекры?
У меня голова гудит. В горле твердый ком. Отшучиваюсь:
- Не так чтобы очень и не очень, чтобы очень.
- По-моему он слаб. Парню еще надо поработать на мелкой работе. Организовать ничего не умеет. Вот сегодня. Разве так это ставят. Сказать веско не мог, прилип к большинству… И Никандров… Спать что-ли выделили его к нам?
- А кого, по-твоему, присылать нужно было? Выбери из восьми человек нашей партячейки… И так они по пятку нагрузок несут.
- Во всяком случае не Никандрова. Он не может войти в нашу жизнь, не может понять нас… Нельзя выделять любого из свободных, да к тому же старика, который устает от своих котлов, а тут мы еще шумим… дремать мешаем. Он дисциплинированный, добросовестно отсиживает "нагрузку", может имеет большой опыт… Но нам-то от этого не легче. Если Жоржка не говорит об этом Зеленину, так я сама пойду в коллектив..
* * *
Голова как камень. Беру ее, тяжелую, двумя руками и тискаю в подушку.
- Такое желание было работать, забыть гарбузовскую бузню и вдруг сразу, как обухом по всему.
Кругом бурса. Первосортный бурсак Гром пошел с другими войной на нее и от первого же удара обмяк. Вся охота отпала. Нет, шалишь, мы еще подеремся.
Вся "гарбузия" задает храпуна. Толька, сбросив одеяло, с кем-то воюет, рычит и пьяно бормочет. Он опять сегодня выдал.
- Пропадет парень. У нас нет чуткости друг к другу. Надо хоть "гарбузию" привести в боевой порядок. Хватит брызгаться - набузились. Уже усы пробиваются. Да-а, тяжелый случай. Как это мы теперь с усами?
Трогаю шершавость под носом и на бороде. Ворочаюсь, думаю. Голова тяжела, как камень, а уснуть нельзя.
Думай, Гром.
* * *
В фабзавуче новая редколлегия. Старая собралась в кучку
- Как же с нашим материалом? Эта редколлегия не "пропустит. Сотков зарежет.
- Чего трусите. Собирайте только материал. Место найдем.
* * *
Толька бухтит. С ним что-то творится. Целые дни лежит одетым на постели. Смывается с работы, иногда совсем пропускает день.
- Толька, чего ты вола вертишь?
- А вам что? На хвост наступили, что ли…
Он засовывает голову под подушку и лежит, как медведь в берлоге.
В фабзавуче новый приказ:
- …Анатолий Домбов за недисциплинированность и прогулы с 20 октября сего года увольняется…
Это он принимает молча, только в глазах безнадежность и скука.
Ходим на цыпочках.
- Ребята, надо Тольке помочь. Совсем разнюнился.
Возьмем на поруки, может оставят в фабзавуче… с кузнецами поговорим… Нужно будет настроить его.
- Пусть успокоится, тогда возьмем в обработку, а то и вправду по-собачьему всегда с ним… Он горячий, нервный…
Поручаем это Грицке, как самому спокойному.
Толька где-то пропадает. Укладываемся спать. Он является, вытаскивает тетради, книги и все рвет в пену. Снял с гвоздя старую гитару, натянул пальцем самую тонкую струну…
Она жалобно взвыла… тогда он сгребает в кулак все струны и выдирает с колышками. Самой гитарой взмахнул, как топором и рубанул по табуретке… От гитары только щепы в сторону.
Затаив дыхание, боясь проронить слово, смотрим.
Толька уткнулся лицом в постель. Плечи вздрагивают. Плачет.
- Грица, вали теперь.
- Рано..
Ждем.
Толька очнулся, привстал, повел глазами… В комнате он никого не видит.
Шатаясь, подошел к двери, толкнул ее и вышел.
- Шмот, посмотри, куда он.
- Здорово забирает… С чего он?
Прибежал запыхавшийся Шмот:
- Толька спускается на улицу! - Хватает шапку и опять за дверь. Быстро одеваемся и вдогонку.
На улице тишина. Вдали у белого качающегося фонаря бегут двое - один за другим.
- Они… Вдогонку, ребята.
Толька, а через несколько десятков шагов Шмот, мелькают в световых фонарных конусах.
Впереди у канала серые силуэты деревьев. За ними темнота.
Летим галопом.
Слышен крик:
- Толька, куда… Тольк..
Мы у канала. Шмот бегает и машет руками, как подбитая ворона.
- Вот сюда… прямо с разбегу… Прыг через решетку… только брызги на меня.
В темной, густой, как чернила, воде купаются три желтых оконных квадрата, по ним колышутся и ползут жирные змеи кругов.
- Раздевайся, ребята.
Юрка обнажен раньше всех, он стоит за решеткой и вглядывается в воду.
- Темно… Совсем темно, не найдем.
- Это с непривычки, потом просветлеет, вали.
- А какое место?.. Место где? Шмот…
На середине послышался всплеск… Кто-то гулко вздохнул.
- Кто это?
- Толька… Фактура, он. Ухай скорей.
Юркино тело белой полосой описывает дугу и шлепается в воду. За ним остальные.
Холодная вода обжигает тело. Вынырнувший Толька шумно разгребает воду и плывет по течению. За ним шлепают "саженками" трое.
- Толька, хватит колбасить… Вода холодная.
Лязгает зубами нагоняющий его Юрка. Тот молчит, подплывает к берегу и, срываясь со скользких камней, вылезает на берег. Оттуда протягивает руку и помогает вскарабкаться нам, потом падает на каменные плиты.
Около нас уже кучка любопытных. Разглядывают странных пловцов.
- Пьяный попал?
- Нет трезвый как будто.
- Он с моста свалился, я видел.
- Нет, это соседкин муж, он с женой скандалил. Горячий такой… ах, ты господи!..
Шмот, пыхтя, тащит груду одежды. Молча одеваемся, подымаем Тольку и ведем домой.
Любопытные не расходятся, они фантазируют и сплетничают.
За нами тянется водяной след.
* * *
В "гарбузии" выжимаем коллективно грязные струйки из Толькиного барахла. Он с синими губами сидит, укутавшись в Грицкину шубу.
- Бросьте, ребята. Пусть так… Все равно завтра дома сидеть… Не люблю я… для чего вы все это? В вонючую канаву полезли мерзнуть… Я и сам бы вылез. Подумаешь, утопленника нашли. Сами грейтесь, а то еще "кондрашка" кого хватит.
Он говорит по-хорошему, значит можно распоясаться и нам.
- Бродяга же ты, Толька. Для чего все заварил? В фабзавуче если упекли, так мы давно сговорились… и тебя опять примут. А он сразу - бух. Пуль-пуль-пуль… Шляпа же ты!
Толька морщится.
- Надоело все… Везде на тебя… А чего так коптить. Раз и готово… Вы думаете, для ферту в воду сыграл, чтобы разжалобить… Чорта с два… Выплыл, потому что противно стало… Мордой прямо в грязь угодил… хлебанул… Липкая, вонючая… и вылетел как пробка.
- Ты же, чорт подери, парень что надо. Лучше многих. А недотрогу из себя разыгрываешь - "Я урод, мол, все против меня". Посмотри на других. Шмот с "фитькой" ходит. Чеби что жердина. У Грицки вся физия в крапинку… у каждого свое. Ты брось фокусничать… с недостатками как с яйцом носиться. Будь как все и конец.
Толька дергает из шубы пачками шерсть.
- Я и то… Да бросьте вы, ребята. Хватит. Просто опупение было… Почумовил и под кувалду… Плевать теперь буду… Да что там… Давайте лучше чайку сгонашим.
* * *
Жив курилка!
"Гарбузия" возродилась хотя и не "бузней", но названия, прилипнув, не отстают.
Толька работает. Чеби диктаторски скрещивает руки на груди и имеет соответствующий своему положению тон - он староста и казначей. Получка вся у него.
Нет отдельных сундучков, отдельной шамовки, все - гарбузовское,
* * *
- Девчата, идем в Актеатр… У нас две ложи. Празднуем омоложение "гарбузии".
* * *
Девчата удивлены.
- Опять табуном?
Юрка отбрехивается.
- Что ж поделаешь, раз дети - лошади.
В театре лермонтовский "Маскарад". А нам вовсе не хочется скучать. В антракт в фойе не идем. Кому охота толкаться среди расфуфыренной, чинной и важно шагающей публики.
У себя в ложах заводим песню. Остальные ложи косятся, наводят бинокли.
Актеатр не привык к таким вещам. Это считается буйством, распущенностью. Нина запевает - мы подхватываем. Чеби умудряется на месте делать треугольники и многоугольники из своих ног. Поддаем жару ладошами…
Третий сигнал. Утихаем. На нас все еще поблескивают и косятся бинокли. Из ложи краснофлотцев и с галерки улыбаются и машут руками - эти с нами.
Следующий антракт.
К нам примыкает краснофлотская ложа, галерочники и одиночки.
- Идем в фойе, чего тесниться.
В фойе большой шаркающий круг. Над ним смесь духов и сдержанного говора. Блестят плеши, золотые зубы.
Расчищаем центр и затягиваем "молитву Шамиля". Краснофлотец, кровожадно сверкая глазами, зажимает в зубах подвернувшийся огрызок карандаша и легкой походкой выворачивает коленца лезгинки.
Расфранченная публика, возмущенно стрекоча, уплывает.
Все в фойе наше… Песни и пляс до второго звонка.
В последнем антракте - мы завоеватели театра.
Галерка приплыла вниз праздновать победу. На сцене трагедия, у нас комедия. Мы отдыхаем в бурливом весельи, в клокоте смеха. Пусть косятся и брызжут слюной через золоченые зубы соседние ложи.