Ядвися, как козочка, прыгнула к печке, где стояла пустая корзинка. Схватив корзину, она подбежала к Лобановичу.
- Сыпьте в корзину свое красноречие!
Они смеялись, счастливые, как дети.
Вдруг лицо Ядвиси стало серьезным.
- Скажите, - проговорила она, - если бы я вас о чем-нибудь попросила, вы сделали бы это для меня?
- Все, что можно сделать, сделаю.
- Сделаете?
- Сделаю.
Ядвися опустила глаза, потом медленно подняла их на учителя.
- На Гораденщине есть у меня одна знакомая девушка… ну, вам все равно, кто она. Ей нужно выйти замуж. Понимаете? Ей просто необходимо обвенчаться, чтобы в документах иметь другую фамилию. Зачем - это также вам не интересно. Так вот, согласились бы вы обвенчаться с нею?
Ядвися говорила самым серьезным тоном.
Лобанович и верил и не верил. Если все это правда, значит он Ядвисе совсем не нужен. Ему стало горько и тяжело. Он опустил глаза и, помолчав, проговорил с заметной ноткой обиды и недовольства:
- О женитьбе, какая бы она ни была, я думаю столько же, сколько вы думаете о прошлогоднем снеге.
В комнату вошла Габрынька, и разговор о женитьбе на том и закончился.
- Ну, расскажите, как вы гостили? - обратился к ней учитель.
Габрынька с жаром, оживленно рассказывала, как им было хорошо в гостях и как не хотелось ехать домой. Ядвися молчала. Лобанович слушал Габрыньку и старался не смотреть на Ядвисю. А она все время не сводила с него глаз. Затем тихонько вышла из комнаты, ничего не сказав. Она вернулась только тогда, когда Лобанович уже простился с Габрынькой и направился к себе на квартиру.
Настроение у него было самое паршивое. Он просто не мог найти себе места, не знал, за что приняться. Пройдя несколько раз по комнате, он взял бумагу и перо и сел писать письмо своему семинарскому другу Янке Тукале.
"Милый Янка!
"Где ты, милый, белобрысый? Где ты? Отзовися! Как без тебя здесь горюю, приди подивися", - строчками известной песни, слегка изменяя ее текст, начал он свое письмо. - Надоело, брат, мне здесь. Все пригляделось и приелось. Начинается весна. Вместе с нею во мне пробуждается дух бродяжничества. Кажется, взял бы под мышку свои манатки и ушел куда глаза глядят. Кончатся занятия в школе - поеду домой. На следующий год думаю перебраться куда-нибудь дальше, в глубь Полесья. Я начинаю анализировать самого себя и результатами анализа остаюсь недоволен. Та обычная работа, которую мы должны вести в школе, мне кажется недостаточно ценной, и если ею ограничить свою деятельность, значит делать очень мало. Всегда будешь чувствовать, что чего-то не хватает. И тогда останется только на все махнуть рукой, а чтобы весело было, придется обратиться к картам, водке и через несколько лет превратиться в настоящего вахлака, что обычно на каждом шагу и делается. Я чувствую, что у меня нет почвы под ногами, потому что я не наметил себе определенного плана работы. Я, брат, та муха, которая попала под стеклянный колпак: и свет вокруг видать, и возможность есть выбраться из этого колпака, но нет способности найти выход. И не я один такой; шумим, вертимся, а толку мало. Может быть, кому-нибудь случайно и посчастливится найти дорогу из этого колпака, но подавляющее большинство попадает в сыворотку и барахтается в ней, пока не захлебнется. Еще ничего, если всего этого не замечаешь и думаешь, что так и нужно. Но очень тяжело чувствовать, что тебя начинает затягивать болото и ты знаешь, что в этом болоте твоя гражданская смерть. И если бы меня спросил кто-нибудь, что мне прежде всего бросилось в глаза и произвело самое сильное впечатление в первый год учительства, я ответил бы: медленное умирание души и затягивание тебя болотом… Нет, брат Янка, нельзя долго оставаться на одном месте, иначе болото тебя засосет и испоганит. Да здравствуют скитания!
Как я тебе и говорил, во мне с необычайной силой пробудился дух бродяжничества. Я не нахожу себе спокойного места, меня куда-то тянет и влечет. Порой просто хочется зажать себе голову руками и плакать: "Скучно жить на этом свете, господа". Теперь только понял я, какую правду сказал Гоголь".
Написав это письмо, Лобанович прилег на диван и задумался. "А все это я лгу, не в том причина моей неудовлетворенности и тоски". И снова перед ним всплыл образ Ядвиси, и снова о ней, только о ней, начал он думать.
XXIX
- Бабка, дома панич? - спросила панна Ядвися старую Марью.
- Нет, паненочка, куда-то вышел недавно.
Ядвися подошла к двери, прислушалась, словно не веря бабке и боясь быть пойманной. Потом, приоткрыв тихонько дверь, вскочила в комнатку, окинула ее быстрым, любопытным взглядом. Подойдя к письменному столу, она положила на него маленький букетик первых весенних цветов. Взяла ручку, оторвала узенькую полоску бумаги и немного подумала. На ее губах заблуждала улыбка. "Милый… - написала она, поставила три точки и добавила: - дурень". Бумажку с двумя этими словами положила в развернутую книгу, еще раз оглянулась и выбежала в кухню.
- Смотри же, бабка, не говори паничу, что я здесь была! Боже сохрани, бабка, не говори! - сказала она и бегом бросилась во двор.
Вскоре оттуда послышался ее звонкий голос. Она пела какую-то песню.
Бабка тихонько усмехнулась про себя и проговорила вслух:
- Веселая, хорошая паненка! - И о чем-то задумалась.
Через минуту бабка сама вошла в комнату. Ей хотелось узнать, какую штуку выкинула там паненка.
- Цветочки принесла… Пусть, дескать, вспомнит обо мне.
Бабка взяла в руки букетик, посмотрела на него, поднесла к носу и снова положила на стол. Она почему-то вздохнула и вышла.
Это было на закате солнца.
Когда уже совсем стемнело, пришел Лобанович. Он зажег лампу. При свете заметил цветы.
"Кто же это положил их сюда?" - спросил он себя и начал разглядывать букетик.
Вечер был теплый и тихий. Лобанович подошел к окну и открыл форточку. В окнах комнат подловчего не было света. Значит, там никого нет, или, может быть, еще рано было. Со двора в комнату учителя доносился шум деревенской улицы. Где-то в конце деревни пиликала скрипка, слышался радостный смех девчат, их крики и визг. Видимо, за девушками гонялись хлопцы, ловили и дурачились с ними. Потом девчата хором пели "веснянки". Звонкие молодые голоса будили покой этого тихого вечера, и отголоски их замирали где-то в сонной тиши болот.
На ясном небе загорались звезды, мерцали, светились разноцветными огоньками, переливались, словно это трепетали алмазными крылышками какие-то диковинные мотыльки. И было что-то необычайно торжественное и величественное в далекой красе недосягаемых звезд, в молчании темного, бездонного неба, перед беспредельностью и таинственностью которого умолкали мелкие заботы земли.
"Скольким людским поколениям светили эти звезды! - размышлял учитель. - Эти бесчисленные массы людей давно исчезли с лица земли, и ветер давно разрыл их могилы и разнес по свету прах костей их, а они, спокойные звездочки, каждую ясную ночь будут светить своим безмятежным блеском, равнодушные ко всем волнениям и тревогам мятущейся человеческой души. И мы проживем свой век, сколько нам назначено, этот невыразимо короткий миг, крохотное звено в бесконечной цепи жизни, и никакого следа не сохранит после нас безжалостное время. И стоит ли так привязываться к жизни - ничтожному мгновению в безостановочном ходе времен?"
И какая-то безотчетная печаль охватила учителя. О чем? Может быть, о ничтожности и мизерности человеческой судьбы, человеческой жизни. Он опустил голову над столом и сидел неподвижно. Легкий внезапный шорох возле окон заставил его очнуться. Он поднял голову, и в тот же миг на стол упало несколько таких же самых цветочков, какие были и в букете. Некоторые из них, видно, не попали в форточку, а лишь легонько коснулись стекла и остались за окном. Грустные мысли о ничтожности человеческой жизни были, таким образом, неожиданно вспугнуты чьей-то рукой, бросившей эти цветы.
Лобанович быстро бросился к форточке, но за окном все было тихо, и только шумливая, многоголосая улица слагала свой гимн этой молодой земной жизни.
"Неужели это Ядвися?" - спросил себя учитель.
- Бабка! - позвал он.
- Что, паничок?
- Ты не спишь еще?
Дверь скрипнула. Вошла сторожиха.
- Не знаешь ли ты, бабка, кто принес сюда цветы?
Сторожиха вначале притворилась, что ничего не знает, а чтобы убедить в этом и учителя, взяла цветы и стала разглядывать их. Но как ни хитрила бабка, учитель прочитал на ее лице, что она притворяется.
- Ой, бабка! Грех тебе, старенькой, обманывать! Не любишь ты меня, не жалеешь. Я уж по одному тому не поверю тебе, что ты знахарка. Ты должна знать.
- Ой, паничок! Ну кто же вам может принести цветочков, как не паненка!
- Какая паненка? И почему паненка, а не какая-нибудь молодица?
- Кто же их, паничок, знает, кто к вам сильнее льнет, паненки или молодицы, - все еще хитрила бабка. Но ей самой не терпелось сказать, и она начала смеяться. - Паненка сама сюда заходила и положила их вам. Только она, паничок, просила, чтобы я вам не говорила.
- Поймаю ее когда-нибудь.
- Поймайте, паничок, поймайте! - проговорила бабка, готовая даже помогать своему паничу ловить паненку.
- Почему ты, бабка, не идешь на улицу песни петь?
Старушка посмотрела на учителя, серьезно он говорит или шутит.
- Кончено, паничок! Отпела я уже свое.
- А жаль тебе своей молодости?
- Что ее, паничок, жалеть? Жалей не жалей - не вернется назад.
- А ты хотела бы вернуть ее?
- Э, паничок! Я об этом и не думаю. Ни к кому она не возвращается.
- Значит, нужно, бабка, пользоваться ею и взять от нее все, чем она мила и люба!
- Да, паничок, что теперь потеряешь, того потом не найдешь.
Этот разговор совсем не интересовал бабку, и она несколько раз зевнула. Наконец сказала:
- Поздно уже, паничок. Оставайтесь здоровы!
Сторожиха медленно побрела в кухню на свою печь, откуда послышалось какое-то бормотание - не то она разговаривала сама с собой, не то молилась.
На улице еще долго звучали песни, да где-то со двора доносился лай потревоженной собаки. Запоздалый месяц загорелся золотым пожаром за угрюмым лесом, черневшим невдалеке от железной дороги, и медленно поднимался над притихшей землей. Ночь становилась молчаливее и глуше и все тяжелее опускалась на землю. Учитель долго сидел возле окна, погруженный в раздумье. Спать не хотелось, и он долго ворочался, пока сон не смежил глаза. На столике возле кровати лежал букетик увядших цветов.
…Весна вступала в силу. Снег уже совсем сошел с полей. Ожили болота. Жалобно застонали чибисы, тяжело летая над водой. Высоко в небе звенели жаворонки. Подсохшая земля начинала искриться зеленым бархатом нежной, пахучей травки. То один, то другой из учеников переставали ходить в, школу.
- Вот что, дети, - сказал однажды учитель, - сегодня после обеда приходите с лопатами. Будем копать ямки, а завтра все пойдем в лес, принесем молодых деревец и посадим их вокруг школы.
Дети друг перед другом спешили заверить учителя, что они принесут лопаты, и с веселым гомоном, как пчелки из улья, высыпали на улицу, наполняя ее звонкими, счастливыми голосами.
После обеда дети весело спешили с лопатами в школу, прибегали к учителю на квартиру, с удовольствием сообщая ему, что его наказ выполнен. Даже маленький Павлик Рылка, самый младший в школе, гордо нес лопату, сгибаясь под ее тяжестью.
Учитель пришел в школу и повел детей во двор. Вместе с учениками наметил места для ямок, потом дал задание ученикам, разделив их на группы, и сам выкопал первую ямку, чтоб показать детям, как надо это делать.
- Что это вы делаете?
Ядвися незаметно подошла к Лобановичу. Так хорошо знакомый ему голос привел его в какой-то трепет. Сердце забилось сильнее.
- Хочу после себя вам память оставить.
- А разве вы умирать собираетесь? - засмеялась Ядвися.
- Я уже умер, - трагически проговорил Лобанович.
- Так это вас хоронить здесь будут? - шутила она. - Может, побежать позвать баб, чтобы поплакали по вас?
- А вы разве не заплачете обо мне?
- Так вы же все равно слышать не будете.
- Ах, простите! - спохватился Лобанович. - Очень благодарю вас за букетик и за те цветочки, что через форточку влетели.
Ядвися притворилась весьма удивленной, будто ничего не понимала.
- Какой букетик?
- Тот самый, который вы на стол положили.
- Ваша бабка лгунья, и сами вы лгун, - запротестовала Ядвися. - Больше никогда к ней не пойду, и в вашу кухню не ступит моя нога…
- И в мою форточку не полетит ни один цветок?
Ядвися повернулась и бегом бросилась в свой двор, потом остановилась и снова подошла к Лобановичу.
- Слушайте, вы брали книгу, что лежала раскрытой у вас на столе?
- Нет, не брал.
- Вы не обманываете?
- Я, кажется, никому еще в форточку не бросал цветов, чтобы мне обманывать.
Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.
- Хотите, пойдем сегодня гулять?
- Пойдем, пойдем! - подхватил учитель. - Вы, может, не поверите, но у меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился предложить вам.
- Тогда заходите к нам.
- Обязательно! С великим удовольствием!
Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили, хвалили свои и хаяли чужие ямки.
Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая улыбка блуждала у него в глазах и на губах.
"Почему она спросила про книгу? - подумал Лобанович. - Не положила ли она что-нибудь в нее?"
А тем временем Ядвися, крадучись, с другого хода, пробиралась в квартиру учителя, чтобы тайком вынуть из книги бумажку, на которой она написала вчера: "Милый-дурень", - чего Лобанович не заметил,
XXX
Заперев дверь кухни со двора, Лобанович быстро побежал в свою квартиру другим ходом - через классную комнату. Тихонько ступая, подошел он к двери и только прикоснулся к ней рукой, как в то же мгновение панна Ядвися пулей метнулась в кухню, чтобы выскочить во двор. Но дверь не открывалась. Оглянулась - на пороге стоял учитель.
Ах, попалась пташка, стой,
Не уйдешь из сети!
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете! -
спокойно декламировал Лобанович, не сводя с Ядвиси глаз, любуясь ею, радостно улыбаясь.
Она и в самом деле выглядела как пойманная пташка. Удивление, испуг, какая-то виноватая улыбка мелькнули на ее лице. Круглые темные глаза смотрели то на дверь, то на учителя. Одна рука ее была сжата, - верно, там была та записочка с двумя словами.
- Зачем вы заперли эту дверь? - с невинным видом спросила она.
- Для того чтобы те самые ножки, которые пришли сюда через школу, не вышли через кухню.
Лобанович подошел к ней совсем близко. Она беспокойно задвигалась.
- Пустите меня!
- Вы моя гостья и пленница. Ни одному охотнику на свете не случалось поймать такую славную дикую козочку, как мне сегодня. Дайте же мне хоть наглядеться на нее!
- Ну, в следующий раз вы не поймаете меня.
- А зачем мне ловить, если я уже поймал?
Она вдруг бросилась ему под руку, чтобы убежать. Но он крепко схватил ее под мышки и не пускал.
- Что вы делаете? - гневно проговорила она. - Не смейте прикасаться ко мне!..
- Вы же сами бросились мне на руки, - сказал учитель и почувствовал, как взбунтовалась в нем кровь.
Он держал ее теперь только за руку. Она снова стала вырываться. Темно-русые волосы рассыпались по ее плечам пышными, волнистыми прядями.
- Нет, милая пленница, ничего не выйдет, не пущу!
С распущенными волосами, с пылающими щечками, она была необычайно красива, и учитель не мог оторвать от нее глаз.
- Ну, послушайте, - просительным тоном проговорила она, - я никак не ожидала, что вы будете меня мучить!
- А вы меня не мучите? - спросил он и глянул ей в глаза. - Выкуп дайте, тогда я отпущу вас.
- Мне нечем платить, - сказала она, одной рукой стараясь поправить свои волосы.
Учитель нарочно снова разбросал их.
- Ах, отстаньте вы!
- Нет, не отстану. Если бы вы знали, какая вы красивая с распущенными волосами, вы всегда ходили бы так.
- У моей мамы тоже были роскошные волосы, но доля ее была несчастливая, - печально проговорила она.
Лобановичу стало жалко ее. Он выпустил ее руку и заглянул ей в глаза.
- Бедная вы, милая, хорошая, славная Ядвисечка!
- У-у, все вы такие ироды, тираны! - с какой-то ненавистью проговорила она.
Лобанович хотел ответить, что она ошибается, но не успел. Девушка внезапно обхватила руками его щеки и, приблизив к себе его голову, поцеловала, а затем с силой оттолкнула его и бросилась за дверь. А он, словно опаленный молнией, стоял несколько мгновений неподвижно. Потом, как дикий зверь, бросился догонять ее. Она же стояла на пороге, держась за щеколду, и была совершенно спокойна.
- Если вы осмелитесь поцеловать меня, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд! - И ее темные, глубокие глаза блеснули искрами гнева.
- Милая, родная Ядвисечка! Нет, нет, не буду… А погулять мы пойдем?
- Дурень! - проговорила она.
Потом вскинула на него свои добрые, чистые глаза, улыбнулась и исчезла за дверью, держа в руке узенькую бумажку.
Лобанович возвратился в комнату. Его руки и ноги дрожали. Он присел возле стола на край дивана и сидел, не думая ни о чем. Затем встал, шатаясь пошел в кухню, выпил воды. Внутри у него все кипело от счастья и радости.
"Что за девчина! Что за характер! - несколько раз повторил счастливый учитель. - Она любит меня!.. Разве же "можно не любить ее, эту лучшую, прекраснейшую сказку Полесья! Ядвисечка! Милая! Любая!"
Два старших ученика, которые готовились к экзамену, вошли и сказали учителю, что все ямки выкопаны.
- Соберитесь в классе, я вам скажу несколько слов и отпущу домой.
Веселый, дружный шум ворвался в школу, звонкие, счастливые детские голоса наполнили весь дом.
Учитель вошел в класс, похвалил детей за работу и сказал им:
- Завтра уже не приносите с собой книг. Возьмите несколько лопат, - он назначил старших учеников, - и соберитесь здесь. Пойдем в лес, выкопаем деревца и посадим их в ямки, которые вы сегодня приготовили. А теперь идите домой.
Учитель не выходил никуда весь вечер. Неожиданный случай о "пленницей", поцелуй панны Ядвиси наполнили его счастьем, и ему казалось, что этого счастья хватит надолго. Он без конца вспоминал и снова переживал все подробности последней встречи с Ядвисей. Почему она сказала, что бросится под поезд, если он посмеет поцеловать ее, и даже поклялась памятью матери? Почему обругала его, а потом как бы раскаялась в этом и одарила его такой доброй улыбкой, будто просила простить ее? Он ходил по комнате и все думал о ней. И чем больше думал, тем сильнее хотелось ему снова увидеть свою милую Ядвиську, услышать ее голос, заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них, что происходит в ее душе. Он часто посматривал в окна, надеясь увидеть ее. Ее имя звучало у него в ушах необычайной музыкой и приобрело для него какой-то особый смысл.