– Почему? – услышала она тревожный вопрос мастера, громко прозвучавший по всем лестничным площадкам шестнадцатиэтажного дома. – Почему? Почему?
***
После работы Мария собралась к тете Ларисе. На остановке к ней подошел мастер, и ей очень захотелось пожалеть его, сказать что-нибудь ласковое, так как она видела: не выветрилась еще у него горечь после случившегося на работе. Что сказать? Что Шурина не права, и добавить, что просто замечательно, раз мастер не взорвался и не оскорбил ее. Коровкин молчал, и от его молчания ей стало не по себе. Мария боялась на него взглянуть, мысли и чувства ее были в смятении, трудно было понять себя: как быть, как вести себя с ним? Подошел автобус, и они доехали до нужной остановки.
– Ну, я пошла, – сказала Мария, повернулась к Коровкину, остановившемуся рядом.
Мастер не ответил и головы не поднял, повел лишь глазами в ее сторону. Вид у него было такой жалкий, обиженный.
– Осень, – вздохнула Мария, ощущая мелкие капельки дождя, густо облепившие лицо. Туманная пелена повисла над улицами, и вокруг все было мокро – дома, автомобили, асфальт; вороха опавших листьев дополняли собою грустную и печальную картину поздней осени. На проспекте только редкие прохожие стремительно проносились то в одну сторону, то в другую, да приглушенный шелест шин по асфальту лишний раз подчеркивал состояние засыпающей природы.
Марии стало жаль не только мокнущего под дождем Коровкина, но и деревьев, молча и терпеливо переносивших так некстати сеявший мелкий дождичек. Хотелось уткнуться в теплый угол или посидеть возле жарко натопленной печи, ни о чем не думая, а лишь переживая – одна и никого нет. Одна и – никого. На этой мысли Мария остановилась. Что ж, так и будет всегда? Еще кто-то должен быть? Кто? Мать или кто еще? Мать у нее единственный близкий человек. Маша, забыв про Коровкина, направилась домой, а за ней – он. У подъезда Мария остановилась.
– А вы чего, Алеша Коровкин?
– Ко мне поедешь? – спросил Коровкин, торопливо проглатывая слова. – Поедешь?
– Что же мы будем делать у тебя? – Мария обращалась к мастеру то на "ты", то на "вы".
– А что делают двое взрослых, когда они мужчина и женщина? – вопросительным тоном отвечал Коровкин. – Ты понимаешь меня?
– Не по-ни-маю, – отвечала Мария. – Не по-ни-маю. И не хочу понимать.
– Ты видишь, Мария, я ведь один.
– Ну и что ж? Я в таком случае должна тебя ублажать, услаждать жизнь твою, или чего вы хотите от меня? Как вам не стыдно?!
– А я-то ведь хороший человек, – отвечал Коровкин, пытаясь обнять растерявшуюся Марию. – Я смеюсь только над самим собою. Вот говорю, а в каждом моем слове издевка над собою. Только над собою.
– Никто не похвалит, если сам себя не похвалю!
– А я правды не боюсь, я слыхал, как меня Конова хвалила, говорила про меня правду. Я с министром говорил, знаешь ведь. Не сказал же он после разговора, что я – дурак. А ты меня не уважаешь?
– За какие такие дела великие я вас должна уважать? – Марию рассмешили слова Коровкина, которому и самому стало весело.
– Не за что? – удивился Коровкин. А за что?
Ты меня не уважаешь? Ладно, но ты полюби меня, ведь не грех хорошего человека полюбить. Я думаю, надо вписать в графу соцобязательств: так, мол, и так, я, такая-то девушка, и вот обязуюсь полюбить хорошего человека, красивого мужчину Коровкина. Смешно? Аплодисмент! Нету аплодисмента!
– Уж и красавец!
– А разве не так?! – воскликнул Коровкин. – Ноги есть, руки есть, зубы свои, волосы не искусственные, как у некоторых. А ты сама красивая, так что я для тебя пара подходящая. Вот и полюби меня, не отпускай. Клянусь тебе, что пора в меня влюбиться. Честное слово! Я тебе скажу, земля существует четыре с половиной миллиарда лет, а такая, как ты, впервые живет на земле. Знаменитая лесбоская Сапфо не стоит твоего мизинца на левой ноге. А она была красавицей, воспета в стихах, в истории отмечена. Нет, ты должна понять меня, Коровкина. Должна.
– Ой ли?
– Клянусь всеми великими людьми!
– Да клясться мужики нынче умеют, себя хвалят, словно товар продают подороже. Ну да ладно. Хвали себя и хвали, а я пошла. – Она повернулась и направилась вверх по лестнице, хотя можно было войти в лифт. Он догнал ее и некоторое время шел шаг в шаг.
– Машенька, ты обиделась на меня? Не обижайся. Я смешной человек. Не обижайся, ладно?
– Нужда приспичила обижаться на тебя, – отвечала Мария, останавливаясь и не желая, чтобы Коровкин провожал ее.
– Я разве не прав? Скажи. Разве я не прав, что ты мне нравишься?
– А ты знаешь, что я была замужем? – резко и так решительно спросила Мария, что тот опешил, – не от услышанного, а от ее вызывающего тона. Коровкин молчал, а Мария решила: мастер окончательно сражен ее признанием, и уж сожалела о сказанном, хотя чувствовала облегчение от своей смелости. – Ты, мастер Алеша Коровкин, не знаешь моих обстоятельств.
– А я тебе говорю, ты – прекрасная женщина, – отвечал Коровкин, смело и с вызовом. – И что за последние четыре с половиной миллиарда лет на земле не жила такая прекрасная, как ты.
– И что же? – не поняла Мария.
– А то, что, Машенька, меня такое обстоятельство не удивляет; встретил я прекрасную и единственную женщину, мою надежду. Вот что меня убеждает, Машенька. Вот в каком смысле ты явилась передо мною, вошла робко, но навсегда в мою мечту. Вошла и сказала: я явилась.
***
Мария была в таком состоянии, будто вгорячах отхлестала Коровкина по щекам; его неожиданное признание прозвучало как гром, как пушечный выстрел, как разорвавшаяся среди белого дня со страшной силой бомба, которая наделала столько шума и грохота, что у нее до сих пор гремело в ушах. Она торопилась вверх по лестнице, а в ушах стоял резкий шум, и у нее уж промелькнуло в голове: напрасно отпугнула Коровкина, который теперь, видимо, страшно огорчен. Она бежала все выше, с каждым шагом замедляла ход, с каждым шагом становилось тяжелее, но не от усталости, а оттого что оставила Коровкина одного. Мария хотела вернуться, но что-то ее удерживало. И тогда она уткнулась в угол лестничной площадки, опустилась на корточки и – заплакала. После слез стало спокойнее, в душе теснились прежние чувства, отчетливее проявились в ней те мысли, к которым прибилась давно, но которых боялась. Теперь все стало на свои места. Мария отчетливо осознала простое, единственное и, пожалуй, самое верное, что ей осталось от жизни: забыть о любви, даже в мыслях ее не касаться, так как для Марии все кончено, предназначение единственное у нее – жить спокойно, заботиться о матери и меньше думать о своей личной жизни.
"Я ему сейчас скажу об этом честно и прямо, – решила Мария, – посмотрю в глаза и заявлю: мастер Алеша, ты, конечно, хороший, честный, добрый, умный, но у меня жизнь сложилась по-другому, и в том никто не виноват, и я теперь не способна любить и приносить счастье другим. Я теперь не думаю о счастье. Иди своей дорогой, посмотри, сколько вокруг хороших девушек, посмотри на Веру Конову, она будет хорошей женой, потому что родилась для семейного счастья и для любви. А у меня в душе и пусто и глухо, все закрыто для любви, и я не смогу полюбить больше".
С этими мыслями Мария спустилась вниз, но Коровкина и след простыл. По-прежнему на улице сеялся дождичек, явственно слышалось, как мелкие капельки дождя бились об асфальт, сиротливо шелестели в голых ветвях лип, и она, невольно вслушиваясь в шум, словно понимала разговор этих капелек между собою, о чем-то они шептались и жаловались; и в то мгновение, пока капелька пролетит мимо ветки, она успеет что-то сказать, пожаловаться, и уж смолкнет, как только припадет к земле. Так и Марии хотелось пожаловаться кому-то на свою жизнь; она сняла платок и пошла по улице. Промокнув до последней ниточки, побродив по городу часа два, она вернулась домой.
Лариса Аполлоновна, как всегда, молча отворила дверь, глядела на вернувшуюся, стараясь догадаться, где племянница была, что делала.
– Дождь? – спросила она, внимательно оглядывая мокрую с головы до ног Марию.
– Сеется как из сита.
– Под таким противным дождем гулять не сладко, – продолжала плести паутину Лариса Аполлоновна, плела и одобряла себя, улавливая в своих словах тонкую, заманчивую мысль. Лариса Аполлоновна находила в себе огромные неиспользованные дипломатические способности, которые еще не оценены в высоких сферах, способности, могущие принести пользу не только ей самой, но и государству. Вот перед нею провинциалка, простушка, стоит перед нею и не подозревает, что Лариса Сапогова видит ее насквозь, задает вроде бы невинные, бесхитростные вопросы, заманивает в ловушку, а племянница этого и не подозревает. Вот в чем искусство тонкой дипломатии: делай так, чтобы никто не знал, для чего ты это делаешь.
– Да. Противны. Точно, – кивнула Мария, направляясь переодеться.
– Кто противный? – будто невзначай поинтересовалась "дипломатка" и, затаив дыхание, ожидала ответа проговорившейся племянницы, направлявшейся в безошибочно расставленную сеть. И, как бы уже получив согласие Марии на утверждение заранее спланированного ответа, продолжила: – Ах да! Да они все такие, просто противно и жалко тратить на них время. Мужчины, милочка, ты права, – зло номер один. Поверь мне, а уж я тебе плохого не пожелаю. Я все про них знаю, – свернула тетя Лариса с пути, уже еле видимого, только-только обозначенного, на путь зримый и вполне отчетливый, когда весомее действует высказанное подозрение.
– Почему, тетя?
– По причине все того же зла, – твердо и с глубоким осознанием сказанного отвечала тетя.
– А почему, тетя Лариса?
– Хамья развелось, как тараканов.
– А отчего?
– Хамье? Притом полное. Неисправимое!
– Они, я вижу, вам много зла наделали? А Григорий Тихонович – вы же не нахвалитесь на него. Говорили, он вас любил, – разве пустяк? Человека можно любить, тетя Лариса, за чувства к тебе самой. Светлые чувства, ведь это святое, тетя Лариса. Разве я ошибаюсь?
– Они все нравственные уроды, – ответила с непоколебимой уверенностью тетя.
Весь день Лариса Аполлоновна сидела одна дома и маялась, ни до кого не смогла дозвониться, а в этот дождливый осенний день глубокие рассуждения прямо-таки обуревали; ей хотелось излить кому-нибудь на душу свои чувства, поделиться возвышенными мыслями о смысле и высоком назначении человека на земле, о нравственности.
С нетерпением ждала дочь и племянницу, надеялась, может, позвонит кто из старых знакомых, ведь, в конце концов, у нее немало знакомых; но никто, как назло, не позвонил, и она вся изнервничалась, ждала до четырех часов дня и под вечер прониклась горячим ощущением одиночества: никому не нужна. Отвлекаясь, принялась перебирать свои платья, шубы, драгоценности, взялась протирать мебель – уже трижды в этот день. И когда все было сделано, все, что повторялось изо дня в день, Сапоговой стало до слез обидно за себя и свою жизнь, за дочь, которая в течение дня ни разу не позвонила, и она с горечью заключила, что ничего хорошего в жизни у нее не получалось, а ее единственная дочь предпочитает общество матери обществу Оболокова, мужчины, а они, как известно, доставили ей много хлопот. Так что к концу дня Лариса Аполлоновна с полным основанием заключила: все мужчины – подлецы и хамы!
– Я знаю, тетя Лариса, как вы любили Григория Тихоновича, – сказала Мария, не понимая, почему тетя так ожесточилась против мужчин.
– Григорий Тихонович, милочка, генерал. В некотором роде и даже в прямом смысле ему обязаны все люди наши, все люди в мире. Поняла? Он, милочка, скромно говоря, – полководец! Он выиграл войну в большом смысле слова.
– Но он тоже – мужчина, тетя Лариса.
– Ты, милочка, ничего не знаешь. Я желаю одного: нравственной чистоты в делах и помыслах. Это необходимо для государства и для народа.
– Какую же вы хотите нравственность?
– Во всем!
– А в чем же все-таки, тетя Лариса? – спросила Мария, не до конца понимая ее. – Вы, тетя Лариса, прожили долгую жизнь, вы много знаете, ну а вот я не могу понять, в чем вы хотите видеть нравственную чистоту?
– Во всем! Это тебя, милочка моя, видать, не устраивает? Или ты считаешь, что я не имею на это права? Все женщины похотливы, и нет страшнее и опаснее этих существ! У них в сердце есть уголочек – там чистая похотливость! Чистая похотливость – вот что тебя пугает в моей формуле. Уж я женщин знаю так хорошо, как никто. Из-за обыкновенного грязного козла бросят все – мать родную, квартиру и – бежать к черту на кулички с проклятыми козлами! Покажите мне женщину, которая поступит не так, не покажете, потому что все они похотливые. Уж я-то знаю женщин. Сплошное хамье, если говорить правду!
– Но вы же говорили, тетя Лариса, что хамье – мужчины?
– Слушай, милочка моя, не учи меня, уж я-то знаю, что говорю.
– Вы, тетя Лариса, только что говорили одно, а теперь все наоборот повернули, – растерянно отвечала Мария, как-то боясь холодно поблескивающих глаз Ларисы Аполлоновны.
– Я говорю в высшем смысле – чистая нравственность! Вы думаете, что с мужиками спать – нравственно? Ошибаетесь, милочка, очень ошибаетесь! Я говорю в высшем смысле слова, а тебя почему-то не устраивает? Надо поинтересоваться, почему именно тебя не устраивает высший смысл? Кто на тебя влияет – вот в чем вопрос.
Лариса Аполлоновна знала, что среди знакомых в своем дворе, в общественных организациях и в тех учреждениях, куда заглядывала по необходимости живого обмена мнениями, она слыла женщиной в высшей степени умной, честной, способной ради справедливости на жертвы. Она умела создавать о себе мнение, что можно отнести к ее любимейшим занятиям. "Я, как женщина исключительно честная… Я физически терпеть не могу несправедливости". Такими словами каждый раз начинала свое выступление перед общественностью Лариса Аполлоновна. (Нужно заметить, этими же словами она и заканчивала свое выступление.) Везде одобряли ее слова, она, как говорят, завоевала сердца даже неблагодарных людей. И когда во дворе порою слышалось ее знаменитое "вы хам", то все знали: Лариса Аполлоновна вступилась за простого человека, борясь с одним, по ее словам, из монстров обслуживающего персонала ЖЭКа: "Вы – хам! Вам надо поучиться вежливости у вашего начальника ЖЭКа".
И вот теперь, получается, Мария не могла ее понять, все жильцы квартала могли понять, а она нет. А значит, не могла ее и оценить в полной мере. Если дочь не понимает матери, то ничего не поделаешь, к тому же Ирина, как ей пришло сегодня в голову, – низменное существо, с очень низким уровнем понимания. Хотя матери никто так не близок, как родная дочь, а вот тот человек, который смог покорить Ларису Аполлоновну, была не она. Мария покорила тетушку простой, обыкновенной человеческой наивной честностью, когда человек может сказать прямо, как есть, например: "Я не прав; я не знаю; не понимаю".
Лариса Аполлоновна иногда по-житейски третировала племянницу, но это не мешало ей сидеть с Машей, говорить, вести замысловатые разговоры, казалось полные тонкой дипломатической игры. Только в беседе с племянницей она могла полностью проявить свои достоинства, показать подлинное воспитание и, главное, свое значение для людей. В последние годы предощущение славы сладостно будоражило ее воображение.
– Ты знаешь, милочка, что такое человек? – спросила Лариса Аполлоновна, загораясь желанием говорить о возвышенном, о проблемах, полных глубочайшего смысла, о самой сути человеческого бытия.
– Знаю.
– Нет, милочка, ты ничегошеньки не знаешь, так как человек – существо разумное.
– Да.
– Нет, ты ничего не знаешь. Разум человека можно направить в хорошую сторону, и тогда получается – благо и благодать прольется, а можно направлять его в неразумную сторону, и тогда – обман, ложь, гнусность, предательство, все мерзости проникают из его сути. Понимаешь, в чем суть жизни?
– Нет, – отвечала племянница, осторожно водя пальцем по столу.
– Так вот, милочка моя, суть жизни без высшего смысла не имеет никакого значения. Сутью живем, а высшим смыслом существуем. Я в себе давно открыла назначение высшего смысла, ибо в нем только чувствуешь себя великой и видишь пользу для человечества.
– Но, тетя Лариса, человечество и без вас определит свой смысл, разве не так? Получается, что все вокруг вас вертится?
– Не сможет оно, в том-то и дело, милочка, – отвечала с твердостью и вместе с таинственным намеком тетя. – Ты поняла меня?
– Да, тетя Лариса.
– Почему? Есть силы, которые мешают. А вот я – не знаешь ты еще меня в полной мере, милочка.
– Ну, тетя, вы большой дипломат. Но только вот убейте меня, а я не могу понять ваш высший смысл! Честное слово! Вы говорите: высшая справедливость, высшая нравственность. А что же, просто справедливости или просто нравственности не существует?
– Милочка моя, простая справедливость – всего лишь и есть простая и для таких простушек, как ты, а вот справедливость высшая – это уж, извини меня, есть высшая справедливость, высшая нравственность. Она на улице не валяется. Тебе это не обязательно понимать, потому что поймешь – и подумаешь чего-то другое, и тогда вообще плохо тебе будет.
– А если я не пойму, чего ж тогда делать мне?
– Добиваться высшего смысла любыми средствами!
– Тетя Лариса, если я не понимаю, что такое ваш высший смысл, то как же я буду добиваться? Я знаю, есть светлое, чистое, одухотворенное, есть любовь и доброта, есть сила и нежность – все, что отвечает этому, и есть нравственное и справедливое, – сказала Мария, пристально всматриваясь в глаза тети.
– Высший смысл знать дано не всем, не надо всем знать, – проговорила Лариса Аполлоновна с дрожью в голосе. – Высший смысл, дорогая моя милочка, есть высший смысл в высшем смысле! Поняла? Жизнь за него отдавали и забирали за него жизнь. Поняла?
– В том-то и дело, что нет, – тоскливо отвечала Мария. – Нет.
– Поймешь еще, – торжественно произнесла Лариса Аполлоновна. – Придет времечко такое, что сразу поймешь. Обязательно.
Раздался мелодичный звонок, потом еще и – появилась Ирина, резко плащ сняла, бросила на пол, швырнула в угол зонт.
– Уф, проклятущий дождь! Что сидите? О чем говорите? Тебе, Маришка, моя философочка мозги пудрит? Ну-ну! Слушай ее больше, она тебя научит, как сделать так, чтобы выполнять ее приказы. Тоже мне генерал в юбке!
– А я разве не человек? – спросила Лариса Аполлоновна с упреком, отворачиваясь от дочери. – Или я нравственно неполноценный человек?
– Нет, человек, только со свойством эгоцентризма.
– Я? – удивилась Лариса Аполлоновна, посмотрела на Марию. – Да я мою жизнь капельку за капелькой людям отдала.
– Давила кровинушку, а выдавила человечность, – продолжала Ирина, переодеваясь в своей комнате.
– Сделай ты для людей столько, сколько мне пришлось для них сделать, и тебе памятник из бронзы поставят, – обиженно, со слезами в голосе проговорила Лариса Аполлоновна.
– Да уж я вижу. Только плевать я на памятник хотела.
– Выходит, я дура, что столько сделала? А я своего добьюсь. И вон, и вон, и вон – мебель, квартира, дача. Между прочим, высшая нравственность мною руководила – чтобы моя дочь все имела. Вот! Я не говорю, что это моя вершина! Я своего добилась, но я свое взяла еще не до конца. Я вижу: другие идут дальше! Ты думаешь, я не вижу. Нет, я не слепая. И не перебивай меня, не перебивай. Я такого не люблю.