***
Лариса Аполлоновна, пользуясь случаем, что дочь одевалась и не перебивала ее, горько говорила о своей тяжелой жизни.
Мария перестала слушать, прикрыла глаза, уйдя в себя. Ей снова представилось: бесконечный луг с высокими травами и над лугом волновались светлые облака, низко опустившись, почти касаясь метелок росшего островками ковыля; облака светились изнутри мягким заманчивым светом, а в них шевелились, перемещаясь, тени, и эти тени – не люди и не звери, в них словно царствовал невидимый мир, в котором не хотелось жить, но был он так заманчив и приятен, что становилось беспричинно грустно. Мария смотрела на себя будто со стороны – ходит по лугу, метелки ковыля ласково касаются ее голых коленей; похрустывает мягкая душистая травица, облако медленно поворачивается, и видит в нем Мария кого-то, слышит шепот, говор, шум вкрадчивых шагов, но в то же время словно и не видит и не слышит, представляется – это происходит с нею; она и облако, и солнце, и трава, и тени, и голоса. Плывут облака, тихая, еле слышимая, но отчетливо воспринимаемая ниспадает мызыка, поглощает все мысли и чувства Марии, и от этого на душе становится так поразительно светло, точно на свет сию минуту появилась. Мария изо всех сил старалась продлить свое состояние, хотя уже и слышала, словно издалека, как к ней несколько раз обращалась тетя. Мария ощущает прикосновение ветра, будто от взмахов крыльев могучей птицы. Сильные крылья невидимой птицы колеблют облако и воздух. Когда Марию окликнули ужинать, она открыла глаза, но в ней жило еще желание броситься на луг, чувствовать этот ветер и солнце и закричать: "Ма-ма!"
***
Утром, как обычно, Мария проснулась рано. Лариса Аполлоновна сидела за столом и внимательно разглядывала драгоценности, разложенные на большом черном куске бархата. Мария ахнула, увидев множество драгоценных камешков, оправленных в золото, серебро, белый металл. Камни светились белым светом, рубиновым, изумрудным, желтым…
– Тетя Лариса! Ах! – воскликнула она, поражаясь красочной игре цветов на черном бархате, блеску, причудливым формам. – Ах! Тетя Лариса!
Лариса Аполлоновна, видать, сама залюбовалась камнями, иначе бы почувствовала, как, проснувшись, подошла к ней Мария; тетя заслонила собой драгоценности и проговорила недовольно:
– Подглядываешь?
– Что вы, тетя Лариса, пора вставать, на работу собираться.
– А чего не спишь?
– Так на работу, говорю.
– В шесть часов – на работу? – Лариса Аполлоновна, прикрыв драгоценности полотенцем, подозрительно посмотрела на племянницу и покачала головой. – Иди спи. Постой. А скажи, у тебя нет золотого кольца?
– Есть. Золотое с александритом – папин подарок. А обручальное я вернула бывшему мужу на память, прощальную. Это когда он стал упрекать, что подарок мне сделал – кольцо подарил. Со злости, конечно, швырнула я, пусть берет и не плачет. Правда, он его тоже не подобрал. Вот я дура, думала потом, а кольцо-то пропало.
– Золотом, милочка, цари не бросались.
– Так то цари. Цари и нынче не бросаются золотом, а нам, тетя Лариса, не грех бросить. – Мария хотела рассмеяться, но увидела, что тетя смотрит на нее как-то подозрительно.
– У тебя серег нет?
– Нету. Я их сроду не носила, хотя мочки мама проколола давно, в третьем классе.
– А ну-ка принеси сумочку свою.
– Зачем, тетя Лариса?
– Неси, неси.
Мария принесла сумочку и в нерешительности протянула ей. Лариса Аполлоновна вытряхнула содержимое, тщательно проверила и сложила обратно.
– Серьги с изумрудом – нет их, – продохнула она. – Все перерыла. Вчера видела, я каждый день просматриваю. Сегодня – нет.
– Вы, тетя Лариса, меня подозреваете? – спросила задрожавшим голосом Мария, почувствовав на глазах слезы, схватила сумку, оделась, хлопнула дверью, и уже только на улице пришла ей в голову дерзкая мысль: вернуться и бросить тете Ларисе в лицо кольцо, подаренное отцом, со словами: "Если вы так низко пали, подозреваете меня, то нате вам, я больше ценю человека, чем золото!"
***
Весь день не могла успокоиться и дала себе слово, что больше никогда не зайдет к тете Ларисе. Такого позора ей еще не приходилось испытывать. В первые часы все валилось из рук, каждая жилка в ней трепетала от возмущения. Никому из подруг Мария не рассказала о случившемся. Да и как можно рассказать о таком позоре? Подруги – кто тайно, а кто и явно – завидовали Дворцовой, тому, что Мария живет у богатой тетки, в большой квартире.
Вечером, мало-помалу успокоившись, Мария позвонила Топорковой, поехала к ней домой и рассказала обо всем. Аленка не удивилась, выслушала спокойно, предложила кофе.
Часа через два, выходя от подруги, Мария заметила в дверном проеме мужчину. Его поза испугала Марию – стоял, загородив собой дорогу. У Марии от испуга кольнуло в груди, собиралась бежать обратно, приостановилась и узнала в мужчине Алешу Коровкина. Он замерз – зуб на зуб не попадал. Стояла промозглая туманная погода. В переулках висели сырые испарения; по улицам широкими клочьями бродил туман; верховой ветер, не обрушиваясь на улицы и переулки, разгонял облака, и они стремительно неслись с севера, обещая новые холода. Проглянувшая сквозь рваные просветы мутная луна как бы убеждала людей в приближающемся похолодании. Сделав вид, что не заметила Коровкина, Мария прошла мимо.
– Своих не узнаешь, Машенька? – хрипло спросил мастер, направляясь за ней, но она шла и шла, стуча каблуками и ощущая уверенность в себе от стука своих каблуков, оттого что встретившийся мужчина оказался знакомым, от твердо принятого решения окончательно поселиться в общежитии. Человек, родная тетя, чуть ли не объявляет племянницу воровкой; борец за нравственность со всеми своими заботами о родных, о людях, обо всем человечестве оказался мелким и подозрительным человечком. Теперь она знает, с кем имеет дело.
Вот улица; окна светятся; небо над головой в суматохе туч; сквозь них проглядывает луна, а под ногами – твердая земля. Что еще нужно молодой женщине? Но тут Мария снова вспомнила об утренней сцене. Сережки! Да она могла бы эти серьги бросить на асфальт и растоптать, и только ради честного взгляда.
– А я иду, – проговорил мастер Коровкин, перебивая ее мысли. – Я совсем замерз.
– Ох, это ты! – всплеснула руками Мария, приостанавливаясь и насмешливо глядя на него, одетого в коротенькую куртку, которую он носил во все времена года. – А я думаю, кто за спиной хоронится и не показывается на глаза? А это ты? Мастер! Чего же делаешь, мастер Алеша, тут? Чего ты молчишь?
– Я не могу говорить, надо согреться, – отвечал Коровкин, стуча зубами. – Замерз. Совершенно в полном холодном аспекте. От головы и до пят мороз продрал.
– Да в чем же дело? – игриво спросила Мария. – Пойдем в ресторан, посидим, согреемся вином. Или, как говорят: у меня в кармане – вошь на аркане! У меня только на газированную воду, а автоматы зимой опечатаны. Мастер Алеша, нельзя так жить, столько работаешь, делаешь, строишь, учишься, а с таким дырявым карманом ходишь, стыдно просто.
Они шли по улице, Мария шутила, издевалась над мастером как хотела, удивлялась себе и не могла понять себя, своих слов; смеялась и в метро, на нее оглядывались люди, а Коровкин, отошедший от холода, молча и грустно слушал Марию, поражаясь ее словам.
На "Площади Революции" мастер предложил выйти из метро. Мария согласилась, и они побрели подземным переходом к улице Горького.
– Мне кажется, мы идем в ресторан "Националь", или ты желаешь в самый настоящий "Метрополь"? Ну что ж, пойдем в "Метрополь". Посидим, поедим устриц, говорят, что там можно поесть черепашьего супа или стерляжью уху? Я такого ни разу еще в жизни не пробовала. Я согласная, – говорила Мария, смеясь и взяв мастера под руку.
– Смотри, какое небо, какие тучи низкие! Смотри, на улицах никого нету! Смотри! Огней сколько! И каждый светит для нас, честное слово! Алеша, ты почему, мастер Алеша, такой замечательный человек, а дрожишь? Денег нету? Не беда, нам и так все дадут, потому что, Алеша, деньги не играют никакой роли! Тебе скучно со мною, мастер? Тогда давай мы споем, или давай мы с тобою сделаем вид, что летим над Москвою? Разведем руки и – вот мы уж видим – под нами ночная Москва со всеми своими огнями и – гляди-гляди, вон тот красный фонарь – это дом, который мы строим. В нем кто-то найдет счастье – но не мы! И в том, может, как говорится, счастье, что не для себя мы живем, а для другого, для кого-то, – ведь разве не испытывает человек большего счастья, живя для другого, чем когда живет для себя? Мы всю жизнь живем для другого. Пойми правильно, что я говорю. А вон погляди – это ведь наш любимый Кремль! А вон посмотри еще – небоскребы на Калининском проспекте, а то на Смоленской площади, а то университет, институт, куда я не поступила. Все прекрасно, и я рада, что они существуют! Пусть они не знают меня, что я существую, – говорила Мария, чувствуя слезы на губах. Она уж не говорила, а выкрикивала; рваный ветер на пустынных улицах города хватал слова, закручивал в тугие жгуты и бросал в черное небо; она не слышала своих слов, но показалось ей, что слова эти несутся над сонным ночным городом, излучающим в бездонное холодное небо желтоватый свет.
– Я, Машенька, чуть не умер от холода, до сих пор, проклятый, щиплет меня и щиплет, проняла такая дрожь противная, что черт с ней, с моей никому не нужной жизнью, подумал, грешным делом, раз такое дело, – пропищал тоненько мастер и отвернулся. Как раз проходили мимо ярко освещенного "Метрополя".
– Замерз? – испугалась Мария.
– Стою там в подъезде и сам себя ругаю, – в голосе у Коровкина чувствовались обида и полная безнадежность. – Жить не хотелось, так все стало противно. Пляшу от мороза, а сам думаю: умный, с министром говорил, и так разделываю горько себя под морозную музыку; три раза из института перли – выжил, а тут влюбишься и – пропал ни за понюшку! Слышу, в жилах кровь превращается в льдышку, значит, твердеет. Хана! Нет, что ни говори, а жить так я не намерен. Черный я человек, ругаю себя – на чем свет стоит. А тут… Нет, жить так нельзя! Надо найти петлю и сказать одно слово: прощай навсегда! Ты согласишься в центре жить? Я, как только придем, лягу и умру, и плевал я после своей собственной смерти на все. Лег и умер! Это же изумительно! Б-р-р-р! В такую погоду слышу, как ко мне топает своей легонькой походочкой красавица смерть. Что мне еще нужно? Машенька ко мне хорошо относится. Ничего мне не нужно. Вот как мне – когда нет тебя.
– Ну так и за что ты на самом деле собираешься умирать? – спросила Мария, не веря мастеру, хотя чувствовала, как колотит того от холода.
– Давай зайдем в "Российские вина", это дорогой мой магазин, принесший мне огромную радость в жизни, – вот он, напротив, вина возьмем самого лучшего, – предложил Коровкин. – Я, Маша, никудышный человек. Люблю только лимонад. Тебе возьму вина.
– На деньги, которых у тебя нету, – засмеялась Мария.
– Я, Машенька, сказал: лягу и умирать начну, мне дело наше с тобой вот так надоело, на горло наступило, – сердито отвечал Коровкин.
– Ой, дурной! Много понимаешь. А горе – от ума.
– Великолепно, я дурной и всегда полный дурак, то есть в полном смысле этого слова. Но вот что я тебе, Машенька, скажу: я знаю: во всей нашей Вселенной таких, как мы с тобой, больше не будет, – проговорил задумчиво Коровкин, останавливаясь и поднимая воротник. – Не знаешь? Это очень важно. И что космическая апологетика учитывает все, а неповторимость индивидуумов не хочет и не желает учитывать. Почему? Чтобы ты не подумала, что ты неповторима в своем роде вообще во все века и вечности. Каждый человек – неповторим! Все неповторимо. Человечек маленький носит в себе зернышко, росточек – то зерно добра, а добро, Маша, это же жизнь. Ей-богу!
– Откуда, мастер Алеша, к тебе приходят такие мысли?
– Я знаю простое: я сегодня умру физически и не по моему хотению. Умру без аплодисменту! Пойдем ко мне? Я не могу один дома сидеть, мне становится страшно. Матери нет, я – один, как сиротливый пес.
– Уже поздно, Алеша.
– Да я же один дома! Клянусь всеми электронами и протонами Вселенной. Клянусь нейтронами, если того пожелаешь. Пожалей, Машенька, шелудивого пса. Он же – шелудивый.
– Ой, глупый ты какой, нас увидят и наговорят такое.
– Машенька, мы же неповторимые индивидуумы во Вселенной, учти обстоятельство! А мы с тобой так глупо говорим и между тем замерзаем. Неужели тебе глубоко наплевать на меня? Я тебя, Маша, ты Машенька, люблю. В таком положении может находиться одинокий, несчастный человек, пожалей меня, Машенька. Ты погляди, я простуженный, больной, я одинокий и никому не нужный человечек. Пожалей меня, я тоже ведь человечек. Честное слово!
И согласилась Мария зайти только на одну минуточку, посидеть, согреться и – тут же уйти. Она вслед за Коровкиным с опаской прошла темный коридор, в котором горела единственная лампочка, встроенная где-то в нише, так что тусклый свет едва освещал потолок; пройдя кухню, она облегченно вздохнула, так как никто не встретился.
В комнате все вещи стояли на своих местах, как и в прежнее ее посещение. Хозяин сразу побежал ставить на плиту чайник, а Мария присела осторожно на диван-кровать. Создавалось впечатление, что никто в комнате не живет, а что женская нога сюда не ступала вовсе – нетрудно было убедиться: толстый слой пыли лежал на полу, шкафах и подоконнике. Мария отворила форточку, попросила Коровкина принести тряпку и быстренько убрала комнату.
Алеша принес закипевший чайник, поморщился, вспомнив, что у него не осталось чая для заварки, чертыхнулся и прилег на диван-кровать, шепча:
– Тронь мой лоб. Я умираю, как и хотел. В моей биологической оболочке жизнь сложилась не самым изумительным образом, хотя на самом деле она прекрасна и удивительна. Тьфу! Это ж надо дожить до такого состояния, как бродяга, как шелудивый пес на древнейшем Востоке – чая нет! Идиот! Я так опозорился, надо умирать. – Он отвернулся к спинке, захлюпал носом, а Мария, стараясь его успокоить, села рядом, и мастер Алеша стал приговаривать односложно: – Все, все, все. Смерть, смерть, смерть! Я столько хотел сделать, а теперь надо умирать, – и ненароком поцеловал ее.
– Пусти. Не плачь. Смешной ты мой человек. Ребенок и есть ты ребенок. Я была в музее Пушкина, там есть картина, твой портрет.
– Я жить не хочу, я не хочу печали, – сказал Коровкин, то ли серьезно, то ли шутя. – Ко мне впервые заявилась такая женщина, королеву я рядом с ней не поставлю, а у меня чая нет. Нет, нет, я не желаю дальше жить, я хочу настоящей смерти, потому что, как говорят, я "умереть хочу, мне видеть невтерпеж достоинство…" Я полный идиот, в том нет сомненья. Красивейшая в мире женщина…
– Не беспокойся, мастер Алеша, – отвечала игриво Мария, вставая и чувствуя шутливость в его голосе. Его слова она восприняла не буквально, а как выражение слабости, беззащитности, молча погладила мастера по голове, как ребеночка, а он всхлипывал, и казалось ему самому, что несчастливее его нет человека на нашей планете…Но только стоило уйти Марии, он понял, что счастливее человека, чем он, нет на белом свете, потому что к нему приходила Мария. Ночью он лежал на своем незастланном диван-кровати и пел тонким голосом счастливую песню любви на итальянском языке "Вернись в Сорренто". Мелодию он напевал, потому что помнил мелодию от первого звука до последнего. Слов до сегодняшнего вечера Коровкин не знал, а душа припомнила все до единого слова любимейшей песни.
***
Неожиданно перед самым Новым годом в общежитии появилась Ирина. На улице лежал снег, и легкий морозец слегка подкрашивал румянцем щеки москвичей. Ирина одета по-зимнему, в красивой короткой дубленке и пушистой беличьей шапочке.
Мария только пришла с работы, по дороге прикупив в магазине продуктов, переоделась в свой ситцевый халатик и собралась готовить ужин, а потом собиралась сходить в кино – благо кинотеатр рядом. Шурина дежурила на вахте, а Вера, которую перевели к ним в квартиру, уплотняя, по обыкновению, общежитие, ушла в театр. У Марии в этот вечер было приятное настроение. Вчера Алеша Коровкин долго упрашивал сходить с ним в пивной бар "Жигули", который, как уверял, построили исключительно для женщин, и она отказалась, но, оттого что он долго упрашивал, а она отказалась, сегодня ей было приятно. В последнее время все складывалось хорошо, тревоги не беспокоили.
– Вот где обитает беглянка! – весело проговорила Ирина, войдя в квартиру. – Здравствуй, Маришка!
– Здравствуй, Ира! – обрадовалась Мария, бросилась радостно к сестре, но, вспомнив обиду, нанесенную тетей Ларисой, остановилась, сдержанно поздоровалась и, потупив глаза, предложила раздеться.
– Вот где ты скрываешься, Маришка, – щебетала Ирина, оглядывая квартиру, в которой одна к одной стояли три кровати, платяной шкаф, тумбочки. В квартире чисто, хотя и тесновато, так как каждая хозяйка кровати старалась, чтобы у нее было не хуже, а лучше, чем у подруги. – Никогда не обитала в общежитии. У нас на Усачевке есть общежитие нашего института; такие, знаешь, там бывали вечера, приятно вспомнить.
– У нас же рабочее общежитие, – сказала Мария, помогая Ирине снять шубу. – А как же ты меня нашла?
– Да по справочному, дорогая. Даже адреса не оставила, спряталась у черта на куличках. Тебя не найдешь, а Москва – город, сама знаешь, большая деревня! Хорошо, Оболоков меня на своих "Жигулях" возил, а так бы я не нашла. Я, видишь, с Оболоковым.
– Да?
– Ну да. Он в машине сидит. Ты мне скажи, ты с Аполлоном из-за чего поссорилась?
– Плохо ты меня знаешь, – проговорила Мария сердито, села на стул и тут же услышала, как постучали, и в приотворенную дверь просунулась голова Оболокова.
– Можно к вам?
– Можно, можно, – нервно ответила Ирина, – входи, раз пришел, любопытный. Дверь закрывай, видишь, дует.
– Я могу и уйти, – отвечал, улыбаясь, он, все еще не закрывая дверь. – Здравствуйте, Маша. – Он вошел, поцеловал Машину руку и, задерживая ее в своей, чуть-чуть прищурил свои большие глаза, глядя ей прямо в лицо. – Как поживаете? А вы не изменились.
– Спасибо, – отвечала еле слышно Мария, и тот взгляд, в тот самый первый день знакомства с ним, когда Оболоков предложил ей место домработницы, те самые глаза посмотрели в ее глаза и вызвали прежние неопределенные чувства, предполагавшие нечто между ними, что могло быть радостью, но что по непонятной причине не состоялось.
– Ну, как мы живем? – спросил опять Оболоков, как бы стараясь заглушить то знакомое чувство. – Мой приятель, доктор наук, с ним Ирина знакома, говорит обычно в таком случае, что земля вертится с прежней скоростью и по прежней орбите – значит, ничего нового на земном шарике, потому что параметры скорости и орбит вызвали запрограммированные функциональные особенности биологического организма. Но англичане говорят: лучшая новость та, когда нет новостей. По сей причине я поздравляю с хорошей новостью.
Мария старалась не смотреть на Оболокова, присела к столу – коротенький халат разлетелся, оголив ее крепкие ноги. Поймав тот, прежний, взгляд Оболокова, брошенный на ее ноги, хозяйка вскочила.
– Ой, я забыла, чай будете?
– Я ничего не хочу, – холодно проговорила Ирина. – А он – не знаю.