– Я буду, – ответил Оболоков, возражая Ирине. Мария прекрасно поняла их обоих; слова эти должны были, по его предположению, вызвать чувство ревности у Ирины и определенную реакцию у Марии; "я буду", говорящее о самостоятельности и полной независимости Оболокова от Ирины, смутило Марию. Она не могла определить взгляд, в нем таилось нечто, будто приоткрывалась маленькая щелочка, из которой проглядывал истинный Оболоков, говорящий, что я – вот откуда смотрю, а остальное – не я, этот взгляд из щелочки как бы касался ее сердца.
Вскоре сели пить чай. Оболоков завел разговор о значении личности в наше космическое время, о том, что понятие личности приобретает новое наполнение, а следовательно, и новую форму.
Такой странный разговор, когда высказывался один Оболоков – будто читал лекцию, – продолжался примерно с час, пока не постучали. В дверях стоял мастер Коровкин – в кепке, своей извечной курточке, с длинным, обмотанным вокруг шеи шарфом. Он снял новенькие кожаные перчатки, приобретенные буквально вчера, посмотрел на Дворцову и спросил:
– Мария Викторовна тут живет?
– Да, – растерялась Мария. – Тут.
– Я на правах проверяющего списки по выборам.
– Заходите.
– Не могу, – отвечал несколько торжественно Коровкин. – Я при деле официальном. Эти товарищи у вас проживают? Вижу, что чужие. А Конова Вера Константиновна?
– Так заходите, – пригласила Мария.
– Не могу на многое время, а вот на минуточку – с вашего позволения и с разрешения дамы в штанах, если не возражают.
– Заходите. Шуриной нет, дежурит, – обрадовала его Дворцова.
– С жданными гостями чайку можно, если позволит дама в штанах, – манерно говорил Коровкин, проходя в квартиру, снял куртку, кепку и, не останавливаясь, небрежно швырнул в угол. – Чайку, если позволите, можно! Оболоков привстал и протянул руку, назвав себя, кивнула недовольно, внимательно присматриваясь к вошедшему, Ирина.
– Курите? – спросил Коровкин, присаживаясь за стол.
– Курим, – ответила с ехидненькой улыбочкой Ирина и протянула ему пачку американских сигарет. – Курите. Вы слесарь?
– Я не курю на данном этапе исторического развития, – ответил с вызовом Коровкин, скосивши глаза на пачку и отмечая ее необычность, но и виду не подал, что ему интересно. – Я между тем не слесарь, а мастер, я человек воспитанный и очень даже неплохой. А вы кто такая?
– Я учительница в школе, а он кандидат наук, преподает в вузе, – отвечала Ирина с нескрываемой гордостью.
– Ученые люди, – проговорил мастер, обращаясь к Марии. – За здорово живешь не обойдешь. Это дело, вот что я скажу. Это дело, очень даже. В моей последней беседе с министром он мне задал категорический и даже принципиальный вопрос сакраментального свойства, имеющий, может быть, я не стану с полной достоверностью утверждать, международное значение в молекулярном аспекте. Собираюсь ли я стать доктором наук? – вот большой вопрос. Я ответил: нет у меня времени на размышление, с моими четырьмя институтами.
– Ладно говорить, давайте чай пить, – сказала Мария, оживляясь. – А то Алеша Коровкин наговорит такое. Давайте пить.
– Ученые люди, Машенька, очень всегда вежливые, они меня послушают, а я поговорю, – смело отвечал Коровкин.
– Вот мы с женщинами рассуждали о личности, как таковой, – начал Оболоков, несколько насмешливо поглядывая на Коровкина, но сказал с той долей придыхания в голосе, что придавало его словам доверительность. – Как вас, кстати, звать?
– Алексей Титыч Коровкин.
– Алексей Титыч, как вы считаете, что означает "личность"? – Оболоков посмотрел вопросительно на Марию, перевел взгляд на Ирину, как бы спрашивая их разрешения вести разговор. – Есть личность ученого, рабочего и т. д.
– Нет личности, – отвечал мгновенно Коровкин. – Нету. Личность – это человек, а человек – носитель добра, так запрограммировано природой. А раз разрушитель, то не только нет личности, но нет и человека. Осталась оболочка человеческая, но человека нет. Пока горел огонек добра, он – человек, а потушен огонек, нет человека. У него другое имя. Но нечеловек он – ряженый под человека. Вот кто он.
– Как это? Алексей Титыч, объясните мне.
– Лично я не хочу вам объяснить. Но личности нет, раз нет человека, она сама уничтожилась, – отвечал Коровкин твердо, ехидно посматривая прямо в глаза Оболокову.
– То есть? Я хочу сказать, личность – это нечто оригинальное, наполненное информацией… Личность концентрирует творческие потенции человека. Так, очевидно, ближе к истине, точнее.
– Слушать не хочу, они самоуничтожались долгое время, ваши личности. Растеряли доброе зерно свое, а какая может быть личность, потерявшая зерно добра? Нет ее. Нету аплодисменту?
– Почему? Как?
– Время.
– Разъясните.
– А это я у вас спрошу, вы ученый! – воскликнул Коровкин высоким голосом. – А это чрезвычайный аспект! А вы мне лучше ответьте, как вы относитесь к человеку, который замыслил начать войну, проявить мерзопакостное конечное зло?
– Никак. Я его не знаю и знать не хочу, – отвечал Оболоков, всматриваясь в лицо Коровкина и прихлебывая чай из чашки, на какое-то время уйдя в себя, словно только там, внутри себя, мог найти стоящего собеседника, который даст ему правильный, с его точки зрения, ответ на любой поставленный им вопрос.
– Но вы же Муссолини лично не знали! Вы же Чингисхана не знали персонально! Но они же подлецы в историческом аспекте! – загорелся Коровкин. – Личность – это доброе начало в человеке. Добро – вот начало личности, а не прочитанные книжки. Зерно!
– Что из того следует? – удивился Оболоков, пытаясь проследить нелогическую, рваную нить рассуждений своего оппонента. – Я говорю о личности, кстати, и никто не посмеет сказать, что эти люди, имея злонамеренный ум, смогли бы стать известными личностями.
– Машенька, ты слыхала? – загорячился мастер Коровкин, отставил чашку и приподнялся, при этом спину выгнул так, что похож стал на кузнечика. Его сузившиеся зрачки нацеливались на ученого. Коровкин, когда горячился, то стремился выразить свои мысли впечатляюще, желая несколькими словами ошеломить противника. Он стоял в ожидании этих магических слов, долженствующих вот-вот прийти в голову, и чувствовал, как от висков к губам бежали тоненькие струйки пота, а в кончиках пальцев покалывало, а уж самой судьбой предоставленный ему момент посадить ученого человека в лужу, да еще перед Машей, он просто не мог упустить, не имел права, и если подобное не произойдет, то грош ему цена вообще.
Мастер хотел выразиться хлестко, необыкновенно, потому что к этому человеку он должен почувствовать не то чтобы ненависть, но хотя бы обычную злость азарта. Сейчас он знал – момент стремительно надвигался, в голове появилась и, правда, тут же исчезла какая-то очень нужная фраза, мелькнуло необходимое слово – и мгновенно исчезло, растаяло, словно в тумане, в горле пересохло, а главное, покалывали кончики пальцев – верный признак того, что вот-вот появятся необходимые слова. Коровкин решил начать свою мысль так, чтобы ученый сразу почувствовал силу и мощь всего его, Коровкина, четырехинститутского учения. Но, как назло, необходимое позарез слово, могущее сразить наповал, копошилось где-то в глубине его мозга, словно зацепилось там за что-то одним угловатым краем и никак не могло выбраться наружу, сколько ни напрягался Коровкин. Пока Коровкин стоял, все так же выгнув спину, Оболоков перебил его:
– Личность – человек с определенной системой общественного поведения – вот что я имею в виду, когда говорю о личности как о проявлении общественного сознания в условиях свободных отношений. Эффект чашечки кофе!
Мастер Коровкин усиленно рылся в памяти, стараясь найти взамен тому копошащемуся слову иное, новое, не менее убедительное, то, которое раньше ему попадало под руки по сто раз на день.
– Я тоже так думаю, – поддакнула Ирина, поглядывая на покрасневшего от напряжения Коровкина, не присевшего в ожидании проклятого слова. – Как точно сказано: эффект чашечки кофе. За кофе порою решаются важные дела.
– Как же может быть мерзавец личностью, тот же Муссолини? – спросила Мария и положила руки на стол и поглядела на них, как бы укоряя Коровкина за молчание. – Не может. Личность – добро, а то – зло. Личность – слово-то от слова "лицо", а уж какое лицо у Муссолини или любого другого изверга? Муссолини же убийца! У него лица нет. Все они такие, все они прежде всего убийцы, а у убийц – маски, потому что убийство-то неестественно – вот отчего и маски.
– Выходит, лица у многих нет? – спросил Оболоков. – Но я еще раз повторяю: если в рассуждениях превалируют эмоции, до истины не добраться. Я согласен в части убийц. Захватывающий власть фюрер идет по трупам, и имя ему, конечно, прежде всего одно – убийца. Согласен. Добравшемуся до уровня фюрера можно смело на вполне юридической основе предъявлять обвинение в преднамеренном убийстве. Алексей Титыч, это дело простое, но чрезвычайно важное с точки зрения взгляда на категорию личности. Как на философскую категорию, вот о чем я. – Оболоков обращался к мастеру Коровкину, хотя перед этим говорила Мария, и то, что ученый непосредственно обращался к нему, было неспроста, потому что ученый человек ждал от Коровкина неординарного ответа.
– Ирина, скажи-ка ты? – попросила Мария, с удивлением глядя на напряженное лицо Коровкина, на его остекленевшие, сузившиеся до сухого блеска глаза; смотрела и не понимала, что случилось, почему молчит мастер, который, по сути дела, сам затеял этот разговор.
– Я, Маришка, к Оболокову присоединяюсь, – отвечала Ирина.
– А я не согласна! Считаю, личностью может быть каждый настоящий человек.
– Пополам с эмоциями, как разбавленное вино. А разбавленное вино – уже не вино, а доморощенная философия – уже не философия. – Оболоков обращался на этот раз к Марии, которая от своих слов раскраснелась и выглядела возбужденно.
Мастера обидело то, что ученый обратился на этот раз не к нему, хотя у него в этот самый момент слово, как он любил говорить, присело на кончик языка, готовясь в любое подходящее время вспорхнуть и вылететь. Но обида перешла дорогу слову, и мастер проглотил слово, которое ждал так долго. Коровкин хотел было сесть, потому что все сидели, а он стоял. Но подумал, что если он сядет, то все решат, будто согласился с ученым, с которым никак не мог согласиться. Коровкин заметил: Мария на него поглядывает, поглядывает недоуменно и учительница. С новой силой он почувствовал неприязнь к ученому, спокойно сидящему за столом, ведущему разговор; но вот он, Коровкин, который нередко блистал эрудицией, прочитал за свою жизнь тысячи книг, на этот раз терпел фиаско. Все сидящие за чаем, как сговорились, одновременно посмотрели на мастера – ученый, учительница и Мария. Мастер почувствовал покалывание в пальцах – верный признак – и со злорадством посмотрел на Оболокова, как бы улавливая миг – вот оно, слово!
– Ты чего же стоишь, Алеша? – донесся голос Марин. Мастер услышал его, хотя и не понял, что она сказала, но определенно осознал, что так продолжаться не может, и спросил довольно резко и четко:
– Кто ты такой, задавать мне вопрос? Полный аплодисмент? Нету аплодисменту!
Ученый не успел и глазом моргнуть, как мастер выскочил в прихожую, надел пиджак, кепку и отворил дверь.
– Сколько институтов закончил? – прокричал он с тем же злорадным значением, с тем оттенком, который был предназначен для более высокого момента – это он сразу понял, что сказал не вовремя, и ему стало еще вдвойне обидно, – и мастер, уже не зная, как ему отомстить за свое унижение, прокричал:
– То-то же! – не такой силой хлопнул дверью, что она должна была непременно слететь с петель.
– Что с ним? – спросил Оболоков Марию.
– Не знаю. Заболел. Он очень такой образованный, четыре института закончил, правда, не совсем, а сейчас учится заочно на четвертом курсе строительного института. Он умеет говорить умно, красиво и обо всем, что угодно, и о космосе, истории, а тут… не знаю… Прочитал все книжки исторические, а тут…
Все озабоченно помолчали; разговор о личности не закончился, но продолжать его не имело смысла. Уход Коровкина подействовал на Оболокова угнетающе.
– Ты поезжай, а у нас есть о чем поговорить, – сказала Ирина, и Оболоков молча оделся, попрощался и уехал.
***
Сестры посидели еще некоторое время, потом долго лежали молча, не спали, пока ровно в полночь не пришла из театра Вера Конова. Когда Конова уснула, Ирина, прижавшись к Марии своим теплым животом, зашептала:
– Маришка, я его люблю. Я даже не знаю, как себя вести, как поступать, потому что у меня одно желание – любить его.
– Счастливая, – отвечала Мария. – Я тоже любила, но я не была счастливая, вечно были у нас одни попреки. Хотя я знаю, Ира, что любовь с виду всегда красивая, а ведь когда любишь, то все со слезами, все с горем пополам.
– А тебе нравится Оболоков? – помедлив, спросила Ирина, замерев телом и боясь шелохнуться. Для нее, видимо, ответ имел важное значение.
– Он такой рассудительный.
– А ты могла его полюбить? Он иногда шутя говорит, что женщину по имени диссертация он любит больше всех женщин на свете. Я злюсь…
– Не знаю.
– Нет, я серьезно, Маришка, я в него так влюблена, что так дальше не могу. Я собиралась за границу поехать, предложили поработать в посольстве, а теперь не хочу. С тобой, Маришка, так хорошо. А за что, скажи, Аполлон на тебя взъелся?
– За какие-то серьги; принялась в сумке у меня рыться, – призналась с обидой в голосе Мария.
– Вот дура-то, серьги-то у меня, я их отдала переделать на кулон с изумрудом. Вот дура-то, спрашивать у меня боится. А я-то думаю, чего ты при твоем ангельском характере обиделась. – Ирина говорила вполголоса, и все прижималась к сестре, обнимая ее и целуя.
– Ты чего? – спросила Мария.
– Маришка, какие у тебя волосы длинные! Чем их моешь? Каким шампунем?
– Детским мылом.
– Маришка, признаться тебе? – спросила ласково Ирина, опять целуя Марию. – Признаться? Была б я мужчиной, я б сразу тебя полюбила. Скажи, признаться тебе?
– В чем?
– Я, Маришка, беременная.
– Ты? Что ты? Ой! – испугалась Мария.
– Он еще не знает. Только заметил: что вдруг, говорит, у тебя глаза стали мягкие? Они, мужики, ничего не понимают, Маришка.
– Как же быть? – все так же испуганно спросила Мария, думая о том, что сказала сестра, отодвигаясь и стараясь в темноте увидеть ее лицо.
– Не знаю, я согласна даже родить. Только как он посмотрит, вот чего боюсь, Маришка.
– А он тебя любит? – Мария всматривалась в ее лицо и как будто уж различала его в темноте.
– Он мне сказал, я у него спросила.
– Что любит?
– Да. Но любить одно, а когда ребеночек, тут уж другое, – проговорила Ирина. – Я раньше никого не любила. Аполлоновна мне вправила с детства: все мужчины – отродье крокодилово. И я на них смотрела глазами, ну как тебе сказать… Маришенька, ой! Маришка, что же мне делать?
– Гляди.
– Маришка, ну скажи? – тоненько просила Ирина, но Мария чувствовала, что Ирина для себя все уже решила и просто ее советом желала укрепить собственное решение. – А вот ты как бы поступила? Скажи, Маришка?
– Если ты его любишь, если и он тебя любит, то зачем же спрашивать, все ясно, – спокойно отвечала Мария. – Какая же ты толстенькая, Ирина, прямо как поросеночек, – продолжала Мария, проводя рукой по бедрам сестры. – И тут жирок у тебя, вот складка, вот. И тут. Пупка от жирка не найдешь. Ох, растолстела ты.
– Тише, а то услышит, – испугалась Ирина, замирая и вслушиваясь.
– Верку-то нашу никто не разбудит, вот положи рядом мужика самого волосатого, до утра проспит и не заметит, такая она сонливая.
Они поговорили обо всем, обсудили любовь, жизнь прошлую и будущую, перебрали самые плохие и самые хорошие черты мужчин; в конце концов пришли к выводу, что назначение женщины на земле более мудрое и возвышенное, чем у мужчин. Мария обратила внимание, что и голос у сестры стал другой, более ласковый, добрый, воркующий.
Казалось, они пережили за ночь целую жизнь и полюбили друг друга.
ГЛАВА XIII
После того знаменитого спора у Марии мастер Коровкин три недели не показывался на работе. Диагноз болезни установила Галина Шурина: симулятит. Коровкин появился на работе бледный, все кашлял, а через два дня опять заболел, на этот раз – до середины февраля. Работу мастера выполняла Галина Шурина.
Десятого февраля Мария получила письмо от Коровкина. Заказное письмо, отправленное в конверте "авиа", содержало в себе всего две строчки на большом листе, вырванном из школьной тетради. Вот те смешные строчки несерьезного человека, который болел в то время довольно серьезно: "Вселенная, к сожалению нашему, умирает. Подвергается энтропии. Абсолютное мое чувство говорит мне, что умираю и я. Алексей Коровкин". Письмо встревожило Марию. Хотя письмо и звучало юмористически, она решила на следующий же день заехать к мастеру: ведь живет один, некому и стакан чаю подать.
После работы Мария заскочила в общежитие за деньгами, чтобы по дороге что-нибудь прикупить из продуктов. Здесь ее ждало еще одно письмо, на этот раз от Алены Топорковой: "Мать! Свинья ты препорядочная, если забываешь старых друзей. Запомни: старый друг лучше новых двух. У меня к тебе дела, колода ты стоеросовая. Выхожу замуж за дипломата, которого ты знаешь. Привет тебе от Мишеля. Срочно бывай. Алена Топоркова, жена дипломата". Но сейчас было не до поездки к Алене. Мария купила апельсинов, печенья и заспешила к мастеру Коровкину.