Вера приоткрыла свой чемодан, достала заготовленные пеленки. На них лежал "Ковер из лучших сортов древесины". Заяц-пикадор все так же воинственно вздыбливал коня.
Секунду поколебавшись, Вера подняла рисунок и сохранившимися в листе кнопками прикрепила его над своей раскладушкой. Лешка насупилась, посмотрела на подругу сердито.
- Товарищи! - провозгласил Панарин, и все умолкли. - Есть конструктивное предложение: коллективно удочерить Химичку, - он указал рукой на сладко спящую Иришку.
- Удочерить! - так гаркнул Потап, что Иришка вздрогнула во сне.
- Все "за"! - объявила Звонарева.
И еще одно, - продолжал Панарин. - Давайте в парке, у моря, создадим "Аллею грядущего поколения". И начнем эту аллею с тополька по случаю рождения нашей Иришки.
- Где тополек? - деловито осведомился Потап.
- Спокойно, Лобунец, - Стась поднял руку ладонью вперед, - ямку копать мы доверим вам.
Странно держала себя Анжела. Она молчала, нервничала, не смеялась, как обычно. Дождавшись, когда все ушли, взяла Верину руку:
- Хочу сказать тебе правду… Иржанов еще осенью назначал мне свидания. Стихи Блока читал. О счастье… Приставал с нежностями. Говорил: "Хочу нарисовать ваш портрет". Я знала, что вы встречаетесь, гнала его… А он все равно… Особенно когда я в другое общежитие перешла… Сейчас сбежал из Пятиморска и письмо оставил, что скрывается от чувств ко мне.
Она посмотрела прямо в глаза побледневшей Вере.
- Ты не жалей о таком. - Словно сбрасывая с себя что-то липкое, брезгливо обронила: - Слизняк! - Пожав руку, ушла.
Вера, оглушенная, продолжала стоять посреди комнаты. Значит, предал во всем… Значит, есть и такие "служители искусства". А она-то, дура, думала, что "не пара" ему. Нет, он ей такой не нужен!
Особенно нестерпимой была мысль, что Анатолий читал Анжеле те же самые стихи, что и ей. Привычно обволакивал красивыми словами. Вот тебе и "избранник природы". Шаблончики заготовил…
Сдвинув светлые брови, Вера подошла к раскладушке, сняла и разорвала "ковер". Все ненастоящее, все! - разрыдалась, уткнув лицо в жесткое одеяло.
Выплакивала похороненную любовь, Иришкино полусиротство. Все внутри выгорало в этом плаче.
Лешка задумчиво шла домой. То, что произошло с Верой, очень близко касалось и ее. Нет, она вовсе не оправдывала подругу: прежде всего виновата Вера, что Иришка осталась без отца. Неужели любовь так захватила ее, что она не в состоянии была разглядеть Иржанова? Ну, предположим, способный он человек. Но если эти его способности нужны ему только для собственной славы - кому нужен он? А если для людей - так думай же о них, уважай их! А этого он не только не хочет, а не умеет. Пусть Шеремет груб, дерзок, плохо воспитан, но в самом-самом главном он не такой.
Или она тоже заблуждается? Виктор прислал вчера второе письмо: "Я очень плохой. А теперь захотелось стать лучше".
Почему теперь? Именно теперь?
"Сможешь ли ты, узнав все обо мне, не презирать меня? Если бы я имел в жизни настоящего друга, который поверил в меня, я бы ради такого доверия…"
В синей туче два прорубленных оконца полыхают огнем, как в термичке. Пчелиный гул стоит над садами. Воздух пахнет сиренью, мокрыми рыбацкими сетями. Стыдливо краснеет татарская жимолость.
Лешка ускоряет шаг.
Она может быть настоящим другом. Но на письмо не ответит. Если правда то, что он написал, - сам приедет.
"ХИМИЧКА" НА ПРАКТИКЕ
Заботы об Иришке всецело поглотили Веру, но все же она выкраивала время переписать у Лешки или Панарина пропущенное на курсах, а вскоре даже стала "подбрасывать" на несколько вечерних часов дочь соседке, сама же убегала на занятия. Слушала жадно, торопливо записывала, а сердце болело за малышку. Хотелось сейчас же очутиться возле нее.
Иришка оказалась буйной, требовательной, своенравной, не давала матери спать по ночам, и Вера ходила днем сонная, с красными глазами.
Экзамены на курсах она сдала в общем не хуже других. Валентина Ивановна даже похвалила. Теперь предстояла поездка на практику, на уже действующий Шамекинский химический комбинат. Как же быть? Не поехать - значит лишиться права работать аппаратчицей. А можно ли ехать в такую даль, в жару с Иришкой на руках? Хоть плачь! Но слезы она, видно, выплакала все. Вместо них осталась решимость бороться, стиснув зубы.
Как-то днем к Вере зашли Анжела с Потапом. Вера в это время стирала пеленки, а Иришка, закрыв глаза, орала как оглашенная и сучила ножками. Анжела взяла буянку на руки, и та умолкла. Потап удивленно хмыкнул:
- Одна природа!
- Мы решили, - сказала Анжела, - взять в Шамекино на попечение нашу крестную дочку. Так что ты не волнуйся.
- Точно! - прогудел Потап, с хрустом наступил на погремушку и смутился. - Будет полный порядочек, - подавленный своей неуклюжестью, заверил он.
Вера подняла глаза от корыта с мыльной пеной.
- Спасибо.
К несчастью для Аркушиной, Григорий Захарович улетел в Москву и оставил за себя Платона Яковлевича.
Когда Вера с Лешкой пришли к нему за разрешением ехать на практику с дочкой, Гаранжин заявил, что не позволит разводить передвижные ясли, что это несерьезно и незаконно.
Теперь лицо его походило на лицо раздраженного Мефистофеля. Он ожесточенно тер между ладоней несколько остро отточенных карандашей.
- У нас производство, и с этим придется считаться.
- Мы сами будем заботиться о Химичке, - тонким голосом возразила Лешка, совсем не подумав, что Платону Яковлевичу неизвестно, кто такая Химичка.
- Вы, собственно, что за адвокатесса? - Гаранжин с неприязнью уставился на Лешку, глубокие морщины на его щеках вытянулись. - Вы, Юрасова, и здесь суете свой нос куда не следует. Я могу, Аркушина, говорить с вами без посредников?
- Можете! - выпрямилась Вера и попросила Лешку: - Выйди.
Та отрицательно замотала головой.
- Выйди! - повторила Вера.
Оставшись наедине с Гаранжиным, она спокойно и решительно сказала:
- Я должна, Платон Яковлевич, стать аппаратчицей. Так надо моей дочери… и мне. Нас только двое.
Гаранжин быстро посмотрел из-под кустистых бровей на молодую мать.
Такая не отступит. Поднимет шум. Побежит в партбюро, профком. Не оберешься неприятностей, опять будут говорить, что он нечуткий.
- Во всяком случае, я снимаю с себя какую бы то ни было ответственность за последствия, - холодно сказал он, - и требования к вам будут предъявлены такие же, как ко всем курсантам.
Вера горько усмехнулась: уж она-то знала, как снимают с себя ответственность за последствия…
- Вам не придется отвечать, - произнесла она сухо и вышла из кабинета.
Сбор отъезжающих на практику был назначен на шесть утра. Без двадцати шесть появилась Вера с Иришкой в одной руке и чемоданом в другой. Валентина Ивановна, увидав Аркушину, мысленно ругнула себя: не догадалась послать за ней машину.
Лешка подскочила к Вере:
- А ну, давай наследную принцессу.
Они влезли в автобус, сели позади шофера. Коренастый, с густыми усами на молодом лице, он вороватыми глазами обшарил полную грудь Веры, до плеч открытые руки, сказал умильно:
- Докатим, как в ТУ-104!
Автобус наполнялся пассажирами, галдежом.
Запрокинув голову с золотой копной волос, сверкала зубами Анжела. Алла Звонарева язвительно спрашивала Стася, имея в виду Лобунца:
- Чем питаются медведи в июле?
Потап помогал Наде Свирь втиснуть корзину со снедью на полку под потолком. Из корзины что-то потекло.
- Ну ясно - раздавили помидоры! - вскрикнула Надя. - Ничего нельзя поручить.
Спокойствие сохраняла только Химичка. В этом шуме и гаме она продолжала безмятежно спать, наверстывая ночные часы.
- Дашь мне подержать? - спросила у Лешки Надя, уладив дело с корзиной.
- Успеете все, - пообещала Лешка. - Девчонки, вы заметили, у Химички белки глаз мамины - голубого отлива? Обратите внимание, когда проснется…
Двое суток пути, и вот, наконец, показались дымящиеся трубы Шамекинского комбината. Машина остановилась в центре большого поселка, затерянного в зелени.
Все вылезли из автобуса, стали разминаться, отряхиваться, с любопытством оглядывать поселок. Он растянулся по берегу реки; комбинат, как и в Пятиморске, вырисовывался вдали, в серовато-бурой степи.
Над гребнем обрыва, покрытого сизыми кустами качима, летали огромные стрекозы: голубел цикорий вдоль дорог.
Инженер комбината, пожилой мужчина в очках, подошел к Валентине Ивановне, как к старой знакомой; жестикулируя, о чем-то заговорил с ней, повел курсантов к лесу у реки.
Там, почти на самом берегу, стоял опустевший пионерский лагерь.
- Вот здесь и располагайтесь, - инженер обвел рукой постройки.
Химичку немедленно поместили на застекленной веранде небольшого дома. Оставив девочку на попечение Потапа, Вера с Лешкой отправились разыскивать корыто и квартиру. Корыто раздобыли довольно быстро у отъезжающей семьи техника, с квартирой же дело оказалось сложнее.
Всюду, узнав, что речь идет о новорожденном ребенке, отказывались сдать хотя бы угол. Только в крайнем доме, у самого обрыва, старая женщина, назвавшая себя Степановной, сжалилась над Верой.
- Ладно уж, приходи. Моя внучка тоже у кого-то в Ростове живет.
Лобунец в это время честно развлекал Химичку. Сначала он по думал с нежностью: "Эта пуговка будет изучать географию Луны". Ему захотелось разглядеть глаза счастливой девчонки. Но она ревела, плотно закрыв их, и сделать это оказалось невозможным. Потап зазвенел чайной ложкой о стакан - рев продолжался. Залаял по-собачьи - рев усилился. Он стал носить ее по комнате, исполняя свой коронный номер: "Домино, домино!" - она зашлась. Потап положил ее в постель, а сам сделал стойку посреди веранды, и - о чудо! - Иришка умолкла, скосив на него глаза. Но только он встал на ноги, как Химичка опять заголосила. Снова сделал стойку - умолкла.
В таком виде его и застала Вера: потный, стоял он вниз головой, поглядывая с надеждой на ценительницу циркового искусства…
Когда часа через два Лешка зашла к Степановне, Вера кормила ребенка. Она сейчас показалась особенно родной. Материнство придало ее лицу, жестам спокойную ласковость. Заиграли на щеках, подбородке, локтях милые ямочки. Каким-то необычным стал затаенный блеск голубых глаз из-под приспущенных век. Иришка так жадно припала к ее груди, так аппетитно причмокивала, что Лешка залюбовалась.
В дверях показался шофер-усач. Вера прикрыла грудь.
- Вера Николавна, - елейным голосом сказал он, щуря шельмоватые глаза, - может, вам подвезти чего, так я вмиг.
- Нет, спасибо, - спокойно ответила Вера. - Мне ничего не надо.
Шофер исчез, а Лешка с негодованием плюнула ему вслед:
- Туда же! Двое детей и жена в Пятиморске. Кавалер! "Вера Николавна!"- передразнила она. - Узнал ведь откуда-то отчество…
Первый день промелькнул в хлопотах: разбивались на бригады, расселялись, ходили оформляться на комбинат. Оказывается, от лагеря до столовой четыре километра. Это значит, если в день есть хотя бы дважды, надо делать шестнадцать километров, потому что автобус, которым они приехали, возвращался в Пятиморск.
Наутро мальчишки добыли где-то лодку и на ней доставили девчатам завтрак, распевая, как заправские итальянцы:
Плыви, моя гондола,
До хлебного прикола!
К вечеру решили "в целях экономии времени и средств" готовить самостоятельно и выделили дежурных поваров. Дешевле всего здесь были картофель и сельдь, на них и налегали.
Потом, неведомо у кого первого, возникла идея создать "коммуну".
- Мужчины - добытчики!
- А девчата готовят!
- Это атавизм!
Одного из добытчиков картошки с чужого огорода привел в лагерь дед с охотничьим ружьем и долго стыдил. Было бурное собрание. Решили вести себя прилично. На собрании выяснилась еще одна история: четыре коммунара "за леность" исключили из "комнатной ячейки" пятого. Он отомстил: добыл чайник (задача здесь нелегкая), заварил чай и, когда обидчики наелись селедки, стал неторопливо попивать чаек. Его просили налить стакан - отказал. Предлагали по двадцать копеек за стакан - отверг. Потом смилостивился - выдал бесплатно.
Вечерами в клубе танцевали под радиолу. Возвращались домой берегом реки, по дороге, залитой луной. Однако скоро постановили собрать по десять рублей и купить патефон. Временно исполняющие обязанности директора патефона назначили Панарина.
На третий день прибывания в Шамекино Лешка отправилась звонить домой: успокоить родителей, что доехала благополучно, да спросить, между прочим, нет ли писем.
В маленькой комнате переговорной ни души. Окно открыто, пахнет прибитой дождем пылью. Лешка заказала разговор, а сама подсел к столу, застеленному светло-серым картоном. Чего только не был написано на нем вкривь и вкось!
"Что это за срочный разговор, который надо ждать три часа?" - недоумевал какой-то страдалец и ставил четыре огромных восклицательных знака.
"Любовь - это вечная мука, любовь - это горечь разлуки", - меланхолично делился опытом другой.
"Без правды и откровенности не жди хорошего".
"Верно", - соглашаясь, приписала Лешка сбоку и улыбнулась. Под этой записью стояло:
"В минуты ожидания разговора она нервно ходила из угла угол".
Но "нервно ходить" Лешке не пришлось. Деревянный голос сообщил:
- Заказ шестьдесят семь. Пятиморск. Кабина первая.
Лешка влетела в кабину.
- Папунь, это ты? Как здоровье? Хорошо? А мамино? Я жива-здорова, доехала благополучно. Кушаю, аж за ушами трещит. Нет, правда! Что? Ну, курицу, отбивные… разное. Никогда у меня не было такого зверского аппетита. Истратила даже деньги, отложенные на платье. Вы ж, смотрите, мне хоть один арбузик оставьте… Не дождусь, когда приеду. На комбинате за это время, ой, сколько понастроят! Химичка наша… Нет, не Валентина Ивановна, а Иришка… Ну, Верочкина! Знаешь, какая боевая! Мы все за ней ухаживаем. Пеленки только успеваем стирать… Ничего, справляемся. Степановна помогает… Да нет - бабушка, у которой Верчик живет.
И невинненьким голосом, как о деле десятом:
- Папунь, писем мне не было?
Притаилась, задержав дыхание.
- Откуда ж им быть? - охладил отец.
Правильно… Привет маме и Севке. Да нет, я хорошо ем…
Печально положила трубку.
Лешка пошла на Шамекинский комбинат к двенадцати ночи. Перепрыгивая через две-три ступеньки лестницы главного корпуса, взбежала наверх в цех омыления и к рабочему месту поспела за несколько минут до начала смены.
Аппаратчица Клава Делямина, к которой прикрепили для обучения Лешку, записывала в это время в журнал сдачи и приема смены температуру в омылителях, кислотное число. Омылитель, с первого взгляда прозванный Лешкой крокодилом, красный, с тремя трубами, скорее походил на допотопный паровоз. Он сегодня не работал, поэтому в ход пустили доомылитель - гриб с приземистой ножкой.
Попахивало парафином.
Странное дело: первые дни этот запах преследовал, казалось, пропитал одежду, волосы, воздух. Теперь Лешка его почти не ощущала, воспринимала как должное.
Так, наверное, свыкается с кисловатым запахом окалины кузнец, с запахом печатной краски - типографский рабочий.
Около двух часов ночи Клава сказала, что пойдет вздремнуть, и аппарат остался на полном попечении Лешки. Это ее очень обрадовало: можно было действовать самой. Она старательно начала следить через смотровой фонарь, держится ли пена на одном уровне, нет ли опасности выброса, - тогда неделями соскребай оксилат с пола.
Корректируя, Лешка прикрывала щелочь, пропускала пар в змеевик, внимательно наблюдала за КЧ. Магию этого КЧ она уже успела усвоить. Химики произносили его здесь на десятки ладов: почтительно и угрюмо, с горечью и радостью. Когда полученную продукцию испытывали в лаборатории на КЧ, устанавливая кислотное число, все с тревогой и надеждой ждали: каким оно будет?
И как все радовались, когда КЧ не подводило!
"Наверно, есть КЧ и в характере человека, - размышляет Лешка под мирное посапывание аппаратов. - Жизнь устраивает ему свои пробы, испытывает, как умеет он преодолеть трудности, решать самые сложные вопросы…"
Шеремет больше не пишет. Может быть, она не права, что не ответила ему. Панарин говорит: "Самая сильная - первая любовь". Подумаешь, специалист! И почему первая? Что же, потом может быть вторая, третья?.. Должна быть единственная. А не так, как у шофера-усача, - любвишки. Перед отъездом он переключился на Анжелу. Серенады ей распевал. Она слушает, хохочет. Как же, лестно: совсем взрослый, а по ней, девчонке, вздыхает!
Лешка ночью прокралась на веранду и вылила кислое молоко в карман пиджака усача - пусть знает! Ухажер! Не человек, а, как папа говорит, охапка пустяков! Так и уехал опозоренный: все узнали о молоке, на смех подняли.
Все же спать хочется - глаза смыкаются сами. Особенно на зорьке, как сейчас. Сколько днем ни спи, а, видно, природа свое берет. Так бы и свернулась калачиком прямо здесь, у рабочего места.
Полы помыть, что ли, чтобы сон разогнать, - так еще рано их мыть их.
Шипение и посапывание аппаратов сливаются в однообразный укачивающий шум. Нет, не надо ему поддаваться!
Лешка встряхивает головой. Вон в дальнем конце ходит по цеху маленький, напыженный инженер Бугров. Он старается важностью прикрыть слабые знания. Но ребят не проведешь, и они прозвали его Бугорком - так, едва заметный бугорок на ровном месте. Девчата даже издеваются над ним. Алка Звонарева наверху, на втором этаж положила обрубок трубы и, возвратившись вниз, спросила Бугорка:
- Как вы думаете, это труба из воздуходувки?
Он, как голубь-дутыш, попыжился; задрав голову вверх, ответил:
- Я думаю, из воздуходувки.
И Лешка не утерпела, чтобы не разыграть его. Как-то вывинтила по ошибке гайку, стала просачиваться вода. Ну, исправила сразу, Бугорку сказала испуганно:
- Где-то разрыв.
Он забегал, панику поднял. Смехота одна!
Аппараты дышат с усталым присвистом. Серый рассвет прокрадывается на цыпочках в цех через широкие проемы окон, прячется за автоклавами. Потом розовые тени ложатся на лицо, кафельный пол, приглушают усталый шум аппаратов.
Позевывая, к Лешке подходит Клава Делямина, спрашивает с деланной заинтересованностью:
- Ну как, овладеваешь?
- Все в порядке, - рапортует Лешка. - КЧ хорошее, - и, закатав рукава синей сатиновой блузы, начинает надраивать пол.