"А ВЕРУ ЖАЛЬ!"
В воскресенье Панарин с утра засел за шахматные задачи. Потап же, сопровождаемый Флаксом, прошел сначала на почту, перевести деньги сестре, затем на базар - купить лавровый лист и крахмал, отправить матери. К полудню он возвратился в общежитие. Стась обгрыз полкарандаша, передвигая фигуры на доске.
- Пошли, мудрец, в клуб, - обратился к нему Потап, - там сегодня выставка художников области.
Стась еще погрыз карандаш и досадливо смахнул фигуры с доски.
- Пошли! Только и ждал ваших ЦУ…
ЦУ - значит "ценнейшие указания".
На улице Лобунец поинтересовался:
- Почему вы, джентльмен Панарин, не почистили ваши роскошные краги?
- Да, понимаешь, - всерьез стал оправдываться Стась, - все равно грязюку месить, так я…
- Нет, нет, пан Стась, вы нуждаетесь в ОВ.
ОВ - Панарин уже знал - "основательная взбучка".
Они начали вспоминать вчерашнее происшествие. В вечернюю смену у Панарина погас прожектор на кране.
Пока Стась включал освещение, на кран, никем не замеченный, взобрался пьяный Лясько. Пробормотав: "Хозяин стройки пришел - вот поучитесь!" - он нажал кнопку поворота башни. Стрела башенного крана начала делать крутой разворот и встретилась со стрелой гусеничного крана. Стропы их запутались. Хорошо, что Панарин мгновенно выключил поворот, иначе быть бы жертвам.
- Ты знаешь, я так рассвирепел, - рассказывает Стась другу, - что не понимаю, как уцелел этот злосчастный Лясько. Я его буквально спустил с лестницы.
- Крановщик Панарин! - гаркнул Потап. - Вы заслуживаете ВП.
Стась поглядел выжидающе. Разъяснений не последовало.
- Высшей похвалы! - воскликнул, он так, словно нашел разгадку кроссворда.
- Высоких почестей, - раздельно, с достоинством пояснил Лобунец.
Они подошли к клубу. В двух его комнатах были выставлены работы художников: рисунки карандашом, маслом, тушью, иллюстрации к книгам, акварели, большие полотна.
В прошлом году Панарину особенно понравилась здесь, на выставке, картина "Зима 1919 года". У полустанка прощались красноармеец и девушка-санитарка. Юность, вера во встречу, зарождающееся чувство…
Ведь вот запомнил навсегда. Значит, задело какие-то душевные струны. Настоящее всегда найдет тропку к сердцу…
Сейчас друзья с недоумением останавливаются против пейзажа: на фоне неестественного фиолетового неба гнутся под ветром зеленовато-оранжевые деревья. Надпись гласит: "Березовый шум".
- А почему не - "Мазня"? - грубовато удивляется Потап.
- Может быть, мы просто не доросли до понимания… - неуверенно возражает Стась.
- Расти быстрей, детка! - насмешливо бросает Потап и решительно заключает: - Нет, такое искусство не для меня!
- Такое искусство действительно надо понимать, - раздается за его спиной снисходительный голос.
Потап оборачивается. А-а-а, Толька Иржанов, непризнанный гений с альбомчиком под мышкой.
Потап не успевает ответить, вмешивается Стась.
- Если оно присутствует, - с вызовом говорит он, словно что-то преодолев в себе окончательно.
- Ты ж погляди, Иржанов, - обращается к Анатолию Лобунец, - сколько картин. Так? А что о нас? Хризантемы? Или сонный пруд? Я понимаю, и ото надо. Но ведь устроили выставку на стройке, так дай те в искусстве и рабочего человека!
Иржанов щурит продолговатые орехового цвета глаза:
- Красота разлита во всем. Дело в исполнении. В "Березовом шуме" есть экспрессия, запоминающаяся необычность. У нас как раз техники не хватает, а идейности хоть отбавляй.
- Тебе, что же, идейность не нравится? - настораживается Лобунец.
- Нет, почему же, но в меру, - холодно возражает Иржанов, поправляя красивый блекло-зеленый галстук.
Сам Альзин, когда был в последний раз у них в общежитии, попросил его, Анатолия, показать свои рисунки, а посмотрев, сказал: "По-моему, у вас есть божья искра… Только приготовьте себя к стоическому труду…"
Труд-то трудом, но главное - талант. Григорий Захарович видел картины Дрезденской галереи, Русского музея, так что не стал бы по-пустому разбрасываться похвальными оценками. Иржанов, вспомнив этот разговор, довольно улыбнулся. Художник по природе своей эгоцентричен. Он в одиночку создает шедевр. И если общество его не понимает или отвергает - тоже не беда!
Анатолию внушил эти взгляды Степан Афанасьевич, художник, который жил много лет рядом с ними. Правда, спился потом… Но главном Степан Афанасьевич был прав: "Я сам - целый независимый мир".
Потап, Стась и Анатолий выходят с выставки. Впереди бодро бежит очень подросший за последнее время Флакс, осчастливливая своим вниманием каждый столб и куст. Вот он в нерешительности остановился возле синей фанерной будки, на задней стене которой мелом сделана насмешливая надпись: "Филиал ресторана".
- Зайдем! Угощу пивом, - приостановившись, с дружелюбной готовностью предлагает Анатолий, хотя в кармане у него не густо, до получки два дня.
Потап облизывает толстые губы. Стась же отвергает предложение:
- Обойдется…
- Точно! - вздохнув, соглашается Лобунец.
Они идут дальше. Весело светит солнце. Весна подкралась незаметно: сделала тугими почки клена, проложила золотые стежки чистяка вдоль степных балок, засинела пролесками. По заливу еще катаются на коньках мальчишки, а возле берега уже плещутся в лужа утки, и на них холодно глядеть.
На дверях горсовета объявление призывает: "Истребляйте в логовах волков с волчатами!"
Через дорогу, у почты, Иржанов видит Веру. Заметила ли она его? Он, во всяком случае, притворился, что не увидел. Вот уже месяца два, как они не встречаются. Может быть, это и к лучшему. Он к ней относился нежно, был влюблен, но, когда узнал, что может быть ребенок, все обрело иной смысл и окраску. Ему неприятно стало, даже если она брала его под руку, словно показывая всем, что он ее собственность; раздражало, когда она покорно заглядывала ему в глаза. Он вовсе не собирался так рано закабалять себя, взваливать непосильную обузу и если говорил Вере о возможности брака, то только предположительно.
Обзавестись семьей и довольствоваться положением паркетчика - благодарю покорно! Это совсем не то, к чему он стремится в жизни. Тогда прощай призвание художника! Гойя семьи не имел, Крамского она затянула в болото вечных невзгод и долгов. Талант имеет право на особую жизнь, чуждую тривиальностей, потому что ему дозволено больше, чем другим.
Именно поэтому Анатолий твердо и холодно сказал Вере, когда они однажды зимой гуляли в дальней аллее парка:
- И не думай. Сейчас не время.
Но Вера вдруг с несвойственной ей резкостью выкрикнула:
- Значит, хочешь убить его?
Пустые, громкие и ненужные слова. Мелодрама. Стараясь смягчить ответ, но и боясь утратить твердость своих позиций, он успокаивающе сказал:
- Мы еще успеем. А сейчас я не согласен. Ни в коем случае. Запомни.
- Ты хочешь, чтобы я навсегда превратилась в калеку? - со слезами на - глазах спросила она. - Ребенок мой и будет жить!
Повернулась и побежала из парка напрямик, через сугробы. Ему стало жаль ее, но он не разрешил этому чувству взять верх.
Пусть делает как знает. Он предупредил и снимает с себя ответственность. Надо только твердо стоять на своем. Мог ли он предполагать, что такая приятная поездка в прошлом году на теплоходе закончится так прозаично? Пожалуй, лучше всего завтра же уехать отсюда. Пожить с родителями. А Вера, поняв, что теряет его, сделает нужные выводы. И тогда, возможно, он возвратится снова. Правду сказать, он к ней очень привязался.
…Этот плюгавенький Панарин, кажется, что-то говорит. Они останавливаются возле спортивного зала речников.
- Здесь мы расстаемся, - объявляет Стась Анатолию.
Иржанов снисходительно усмехается:
- Так сказать, на развилке.
Он идет дальше, выбирая кочки и проталины посуше, старательно прыгая через лужи, настраиваясь на игривый лад.
Вчера он показывал Анжеле рисунки из своего альбома. Когда она склонилась над альбомом, Анатолий почувствовал запах ее волос, запах согретого солнцем сена.
Черт возьми, вечно увлекаться - в этом источник вдохновения. Вот бы нарисовать Анжелу летом в купальном костюме у моря! А море сделать синим, смеющимся… И золотой прибой волос…
Потап исподлобья смотрит вслед Иржанову.
- Узкая кость, - цедит он, - рабочим классом никогда не станет.
- Не обязательно всем быть рабочим классом, - неожиданно заступается за Анатолия Стась.
Потап пренебрежительно сплевывает.
- А Веру жаль! - вдруг с сожалением говорит Стась.
Да, Веру было жаль. Не так давно Стась и Лешка разговаривали с Анатолием.
- Таланту надо много прощать, - заметил он, словно и не себя имел в виду.
Лешка взвилась ракетой.
- Значит, выдать вам, "талантам", индульгенцию? Грешите, милые, вам все можно? Гляди, и одарите за это человечество шедевром! А по-моему, талант не кричит о себе: какой я особенный. Ему даже неприятны похвалы. Если настоящий. А фазанье чванство - признак ограниченности, серости человека!
Иржанов обидчиво молчал. Понял, что вся тирада в его адрес.
- Узко у тебя это все получается, - наконец сказал он Лешке, - узко и как-то в лоб. Я вот тебе элементарный пример приведу. Представь себе: идешь ты по улице. Смотришь - женщина с корзинкой сидит, семечками торгует. Страшно захотелось тебе их, а денег ты не захватила. Поддаваясь своему желанию, ты подходишь к корзине и берешь горсть… Крик. Брань. Возмущение. А если ты знаменитая артистка? И продавщица тебя узнала?.. Да она будет счастлива, что ты у нее взяла горсточку. Еще и сама бесплатно в кармашек насыплет. Потому что простой народ особенно ценит талант…
Тут уж не выдержал Стась:
- И пример у тебя, Анатолий, какой-то сомнительный и разговор о "простом народе" свысока. Тебя послушать, так "таланту все дозволено". А его ответственность? Ведь чем он больше, тем с него и спрос больше: миллионы глаз на него глядят. Что иному пройдет незаметно, то в любимце совершенно нетерпимо. Разве не так?
- У больших людей и пороки большие, - не сдаваясь, пробурчал Иржанов.
- Вот, вот! - воскликнула Лешка. - Одна дисциплина для генералов, другая для рядовых. Так можно черт знает до чего договориться!
МАТЬ-ОДИНОЧКА
Роды были мучительны и длились уже седьмой час. Временами Вере казалось: она больше не выдержит, сердце не перенесет боли и разорвется, крика не хватало в груди. Что угодно, как угодно, лишь бы кончилось. Сейчас же, немедленно!
Потом боль мгновенно прекратилась, будто ее отсекли, пришли умиротворенность, радость покоя, тишина.
Чей-то добрый голос сказал:
- Девочка.
И к Вериному лицу поднесли красный сморщенный комок.
- Жива? - испугалась Вера.
Тот же добрый голос успокоил:
- Хороший ребенок.
Она решила дать дочери имя своей матери. А думала, что будет Анатолий. С такими же удлиненными глазами, как у отца, - Анатолий Анатольевич… "Может быть, вызвать маму? Нет, не надо. Ей не до меня…"
Когда Вере подложили под грудь этот маленький родной комок, она блаженно прикрыла глаза.
Не может быть, чтобы Анатолий не пришел!
В комнате лежали еще семь женщин. Они говорили о своих мужьях: кто ласково, кто сердито, кто весело, читали вслух записки оттуда, из другого мира, именуемого вестибюлем. Оттуда запрашивали: "Какого цвета у него глаза?", "Похожа ли она на меня?" И даже: "Чем ты его кормишь?"
Голубоглазая соседка Веры, хрупкая, с запекшимися губами Ася Дунина, рассказывала ей, как хотела сына. У нее был Петя, да умер. Осталась дочь. Ася ждала нового Петю. А родились еще две девочки.
В окно, выходящее в сад, доносился мужской голос:
- Ася, как там девки?
- Это мой Павлик, - улыбаясь, пояснила Ася.
И в этой улыбке, в блеске глаз была такая любовь, что Вере становилось еще тяжелее. К ней-то никто не приходил. Хотя нет, Лешка пыталась прорваться в палату через заслоны, но с позором была изгнана с полпути. Тогда она прислала записку:
"Верчик! Мы все тебя любим. Верчик, какая она там?" "Она" было подчеркнуто три раза. Вера вздохнула: "Конечно, успокаивает. Кому я нужна? Может быть, только Иришке?"
Окна открыты, и по просторной палате гуляет ветерок. Тихо переговариваются женщины: "Хоть один бы мужчина сам родил - знал бы!.." - "А мой-то внизу томится".
Вера повернулась лицом к широкому окну - пусть думают, что она спит.
Немолодая женщина с отекшим лицом зашептала Асе:
- У нее от кавалерного мужа ребенок…
Вера не сразу поняла, что это о ней. А когда поняла, рыдания подступили к горлу. Разве можно винить обманутого? И на комбинате все будут осуждать.
Еще зимой, в смятении, в поисках решения, она пришла домой к своей школьной учительнице Пелагее Степановне, их бывшей классной руководительнице. Выплакавшись у нее, услышала то, что и хотела услышать: "Не смей убивать ребенка". Вот и не посмела…
Недавно в клубе был вечер молодоженов. Объявление приглашало: "Если ты хочешь узнать, как сохранить любовь в семье, приходи к нам. С тобой будут говорить люди, отпраздновавшие серебряные и золотые свадьбы".
Для нее никогда не будет таких вечеров. Одиночка…
За окном плескалась весна. Зябли в лужах кусты сирени. Роща, накинув зеленый платок, поглядывала в степь: не загорелись ли первые язычки тюльпанов?
По озерам на дорогах плыли автомашины, вздымая буруны. Где-то далеко, едва слышно, радио рассказывало о преступном приговоре Глезосу, об открытии советской выставки в Америке, о самолете, поднявшемся с грузом на двадцать два километра… Но все это происходило за тридевять земель, и никому не было дела до нее, Веры, родившей ребенка от "кавалерного мужа", не знающей, как дальше жить на свете.
Мать-одиночка… Кто придумал такое жестокое слово? Разве о подобном счастье мечтала на плотине с Лешкой? Об этом думала, доверяясь Анатолию?.. Разве благородство - не обязательное качество людей талантливых, а придумано только для таких, маленьких, ничего не значащих, как она, Вера?
Руководительницей "заговора" была Валентина Ивановна. Она еще до выписки Аркушиной добилась, чтобы Вере дали отдельную комнату в новом доме. Потом ребята купили абажур. Сначала думали - круглый стол, но прозевали - последний унесли у них из-под носа. И люстры не было.
Абажур, - с апломбом, наставительно пояснил Стась, - как и сверчок, - признак семейного уюта и комфорта… Правда, несколько старомодного… Да, братцы! - воскликнула Алла, подталкивая свои большие очки на переносицу. - Надо принести что-нибудь хлебное. Русский обычай. Можно даже сухарики. Или кукурузные хлопья! - возмутилась Лешка. - Кто же с сухарей начинает жизнь? Я сейчас! - Она сорвалась с места и минут через десять притащила сдобные булочки из магазина. Вот! Теперь все по правилам! Я пойду вперед. Вы приходите через полчаса.
В "выпускной комнате" роддома два счастливых отца ждали своих жен и наследников. "Поскорей бы ушли!" - мысленно взмолилась Лешка. Ушли наконец. Вот и Верочка в легком платье, с новой ношей на руках.
И сама какая-то совсем новая - взрослая. Мать. Милые припухшие губы. Над верхней светлая полоска. И волосы не такие пепельные и вроде бы жестче стали.
- Ой, Верка!..
- Тише, тише, - мягко остановила та подругу и потянулась к ней губами.
- Ой, дай подержать!
- Да ты не умеешь!
Они присели здесь же на диван. И вдруг Вера прикусила губу. Слезы потекли по ее щекам.
Лешка сразу все поняла.
- Ну что ты? Перестань сейчас же! - с напускной строгостью потребовала она.
- Мать-одиночка… - всхлипывая, прошептала Вера.
Лешка рассердилась не на шутку.
- Я тебе дам - одиночка! А мы?.. Я тебе дам!..
Вера улыбнулась сквозь слезы:
- Не буду.
В вестибюль ввалилась целая орава: Стась, Анжела, Надя, Алла…
Валентина Ивановна не сразу добралась до Аркушиной, окруженной галдящими друзьями, а добравшись, взяла на руки Иришку.
- Пойдемте, родная.
Они вышли на улицу. Город окутывала легкая дымка тумана. Ждали прилета птиц кусты бузины, у входа в парк одиноким часовым в белой шапке высился боярышник, неподалеку распустила зеленые трубочки смородина.
В заводском автобусе, стоявшем у крыльца, Вере улыбался от уха до уха Потап Лобунец:
- С доченькой!
Как похорошела Аркушина!.. Словцо омытая дождем степь. Этому "великому художнику", Иржанову, надо было бы переломить хребет! Жаль, не успели - уехал. Не понимает, подонок, что живет среди людей, которые не меньше его значат и стоят…
Вера и Валентина Ивановна сели на передние места автобуса, остальные разместились кто где.
- Верочка, - оказала Валентина Ивановна, - достаньте-ка в кармане моего жакета то, что там лежит.
Вера, ничего не подозревая, с готовностью достала из кармана Чаругиной какие-то ключи и бумажку кирпичного цвета.
- Ордер на вашу квартиру и ключи от нее, - пояснила Валентина Ивановна.
Все в автобусе затаили дыхание, уставились на Веру: как-то она воспримет сюрприз?
Вера онемела от волнения, припала к плечу Валентины Ивановны.
Нет, не станет ей рассказывать Чаругина, как достала этот ордер, как сначала обратилась она за помощью к Гаранжину, а он ответил "С нами в молодости так не нянчились. Есть нуждающиеся в квартирах и достойнее и положительное Аркушиной". "А чем она недостойная?" - вспыхнула, будто ее самое оскорбили, Валентина Ивановна. "Ну, не в этом дело… - замялся Гаранжин. - Повременим…"
Тогда Валентина Ивановна пошла к Альзину, и он помог.
Потап затормозив у белого трехэтажного дома на Фестивальной, так подвел автобус к тротуару, что пассажиры смогли пройти подъезду сухой дорожкой.
На стене дома детской рукой нацарапано углем: "Люська дура, у нее жиних".
Уже обновили дом.
- На первом этаже, квартира третья, - сказала Валентина Ивановна.
Вера открыла свою квартиру - и глазам не поверила.
В комнате - стол, табурет, кроватка для Иришки и раскладушка. Даже чемодан принесли из общежития. Под потолком - роскошный абажур. Потап стал прилаживать бумажные розы над кроваткой Иришки.
Лешка возмутилась:
- Топтыга, убери сейчас же! Это полная безвкусица!
Вера, пожалев Лобунца, заступилась:
- Нет, почему же.
В кухне на подоконнике стояла банка джема - перекочевала сюда из Вериной тумбочки в общежитии.
Лешка пояснила, будто сама дарила квартиру:
- Все удобства. Вот! - и крутнула водопроводный кран.
Послышалось урчание.
- Скоро пойдет, - успокоила она и отскочила от раковины: и крана, хрипя и брызгаясь, вырвалась ржавая вода.
- Я ж говорила! - торжествующе воскликнула Лешка.