"А может, это Кодинец насвинячил с газетой?" - приходит к Лешке неожиданная мысль. На прошлой неделе они поместили в стенгазете статью о Павле - "Человек работает", его фотографию. Чья-то рука приписала к слову "человек" частицу "ли" и поставила после нее во просительный знак.
"Нет, не он это сделал", - отвергает предположение Лешка.
В аудиторию входит профессор Кузьма Семенович Гнутов, не торопясь поднимается на кафедру.
Вот странно: известный ученый - Лешка видела - его статьи по неорганической химии в журналах, - а лектор какой-то холодный, читает "от" и "до".
Гнутов старательно вытирает цветным платком крупные капли пота на бледном лбу. Сверкнув золотым изломом очков, начинает бесстрастно:
- Сегодня мы вспомним картину свойств и взаимоотношений химических элементов, основанную на периодическом законе Менделеева и на современных представлениях о строении вещества…
Кузьма Семенович начинает писать на доске. Шея его расчерчена спад и складками, как шахматное поле. Когда он поворачивает лицо, очки так сверкают, что это мешает слушать.
Грешно первокурснику быть судьей профессора, но справедливость требует сказать: нудно читает Гнутов. Пусть они щенята в науке, "приготовишки". Но здравый смысл и у них есть. И они в состоянии разобраться: что хорошо, а что плохо.
Даже не веришь утверждениям старшекурсников, что Кузьма Семенович любит музыку. Говорят, один студент пришел к нему домой сдавать экзамен. Дома - книги, книги… Все стены в стеллажах. Отец профессора тоже был ученым… Гнутов дал студенту лист бумаги - написать какие-то формулы, а сам начал играть на виолончели. Студент писал долго, но написал мало. Гнутов пробежал глазами скудные записи и вдруг спросил бесцветным голосом:
- Вам моя игра понравилась?
- К-к-онечно, - пролепетал студент.
- Тогда повторите курс и приходите снова послушать.
Надо ж такое! Нет, наверное, придумали… Уж больно это похоже на дореволюционные замашки.
…Узкая туфля невыносимо жмет ноту. Лешка сняла ее под столом и с облегчением вздохнула. Но мерзкий Кодинец, изогнувшись, подцепил туфлю и поставил ее на подоконник.
Гнутов, конечно, ничего не заметил. Заслышав звонок, стал втискивать свои бумаги в портфель.
В аудиторию вошел Тураев и сразу же все приметил.
- Кто же эта новоявленная Золушка? - спросил он насмешливо.
Багровая Лешка поднялась. Он даже не спросил ее фамилию. По расстроенному лицу понял, что она, вероятно, мало виновата. Сделав объявление, декан вышел вместе с Гнутовым, а Лешка, сунув ногу в злополучную туфлю, набросилась на Кодинца:
- Надо было тебе это делать!
- Эксель-моксель! Маленький лирический антракт. Даже шеф воспринял все юмористически.
Кодинец, гримасничая, с ужимками, запел:
Зимою, весною
Застигнуты бедою,
Готовимся мы к бою
С профессорской ордою…
Если бы он знал столько формул, сколько знал строк студенческого фольклора.
Кто сочинял эти шутки, веселые и забавные песенки? Неведомо. Но они старательно передавались из поколения в поколение, выписывались в тетради, обрастали новыми строфами. Неистребимое племя шалопаев напевало свое: "Кто учит, кто учит, себя напрасно мучит"; любители выпивок обещали спустить на веревке с того света бочонок водки; университетские мушкетеры браво чеканили: "Кто идет? Мы идем - яркие таланты! Кто поет? Мы поем - дипломанты!" А во всем разуверившийся донжуан меланхолично предполагал, что если невеста уходит к другу, то еще неизвестно, кому повезло.
Да, живуч, искрометен, зол, добродушен, насмешлив, беспардонен студенческий фольклор!
…Кодинец, взойдя на кафедру, начал ораторствовать:
- Братцы! Я открыл сто третий элемент! - и глядя на, Прозоровскую - Неллин! Отличается редкостным непостоянством свойств, хрупкостью, издает пискливые звуки.
Нелька ринулась на него и стащила с кафедры.
Чарли весь этот день был под впечатлением встречи с Лешкой. Удивительный и непонятный народ! Собственно, нет, почему же непонятный? Добрый, талантливый, полон хороших неожиданностей. И люди здесь так же, как и мы, любят, страдают, веселятся, плачут, хохочут…
Он ехал в Советский Союз с любопытством и невольной настороженностью, внушенной ему отцом - почтовым чиновником. Еще в первый раз, когда Чарли был в России путешественником, возвратясь домой, восторженно рассказывал о том, что увидел, отец возмутился его фразой:
- В твоей личной карточке в ФБР теперь появилась опасная запись: "Был у коммунистов".
Нелепо. Это просто нелепо! Ну был, и хорошо, что был. Неужели же обязательно переходить в их веру? И почему мы должны враждовать: я и… Льешка? А если вот так, по-хорошему, с открытым сердцем? Они смелы. Возможно, даже смелее нас… Удивительно оптимистичны… Наверное, мои предки, открывая Новый Свет, были не таким вялыми, не с такими куцыми интересами бизнесменов, как наше поколение….
Хотя, быть может, я грешу, так обобщая. Есть ведь здоровые силы и сейчас в нашей стране!
Вскоре после приезда он часа полтора беседовал с профессора Тураевым, свободно владеющим английским языком. В блеске глаз, жестах, речи Тураева чувствуется сдержанная страстность человека, влюбленного в науку.
Во все время беседы Чарли не оставляло ощущение, что профессор… его ровесник.
Он, между прочим, сказал:
- Мы несем молодость миру…
Нет, право же, приезд сюда очень важен и нужен Чарли…
После лекции Лешка задерживается на несколько минут в коридоре у доски вырезок статей "Комсомольской правды", приклеенных под заголовком: "Твое мнение, химик?"
Кодинец, видно желая загладить неловкость, которую все же чувствовал, подходит к Лешке, небрежно кладет руку на ее плечо:
- Не прошвырнуться ли нам, малютка, на концерт ансамбля? Сплошной смак и феерия!
В городе уже третий день гастролировал западный ансамбль.
Лешка движением плеча сбрасывает руку Кодинца:
- Видела! Суррогат искусства…
- Ну-ну, легче на поворотах… - оскорбленно произносит Кодинец. - У нас свобода совести, значит, не тронь веру другого.
- А пропаганда антирелигиозная не отменена? - невинненько спрашивает Лешка, но серовато-зеленые глаза ее лучатся насмешливо.
- Ладно, приветик, - недовольно говорит Кодинец и отходит.
ПИСЬМА, ПИСЬМА…
Ящик для писем в вестибюле университета - видавший виды заслуженный ветеран. Сколько посланий от друзей, родителей, знакомых принял он в свои широкие деревянные кармашки; сколько наставлений, признаний, гневных и добрых строк хранил до поры до времени! Края деревянных кармашков поистерлись от прикосновения нетерпеливых рук, многие буквы алфавита на ящике уже трудно различить, и все же каждый студент безошибочно тянется к своей букве…
"Ю", выведенная белой масляной краской, гипнотизирует Лешку. Сколько бы раз за день она ни пробегала мимо ящика, неизменно запускала в него руку. Вот и сейчас сунула руку и среди нескольких писем обнаружила два, адресованных ей; от мамы и Веры. Она пробежала письма здесь же. Ну, мама обычно: спрашивала, хорошо ли питается? Не садится ли на ходу в трамвай? Ясно - мама.
А Вера сообщала, что на комбинате начали строить корпуса второй очереди, что с Кубани собираются приехать в январские каникулы, а пока чуть ли не каждый день шлют оттуда письма.
"На мою фразу, - писала Вера, - что любить в жизни, наверное, можно только раз, и я эту возможность испортила самым нелепым образом, Федя ответил так (дословно привожу его слова):
"Любовь - чувство живое. И, как все живое, оно рождается, живет, умирает. Живет долго или короткие сроки, умирает медленно, как мелеющая река, или мгновенно.
И оттого, что на месте умершего чувства возникает новое, словно бы и похожее на прежнее, но совсем иное, человек не становится хуже. Утверждение, что он может любить только однажды, придумано ханжами, и не тебе повторять их вымысел.
Сердце способно на большее, его чистые родники от этого не мутнеют. Они мутнеют и затягиваются грязью у пошляков, охотно вы дающих увлечение за любовь, а на самом деле принижающих святое чувство"."
Лешка несколько раз перечитала эти строки. Она и соглашалась с ними и противилась им.
Они противоречили взглядам прежней Лешки, считавшей, что может, что должна быть одна, единственная любовь на всю жизнь, и отвечали каким-то совсем новым, почему-то возникающим у нее мыслям.
Ведь чувство может быть и прекрасным, но незрелым, детским. Да, есть первая, неповторимая в своей красоте любовь… Но на смену ей может прийти чувство глубокое, взрослое, когда все открывается по-иному… Когда к человеку предъявляешь высокую меру и он выдерживает, не обманывает твоих ожиданий… И в нем ты обнаруживаешь целый мир, ранее тебе неведомый…
Ну, она, кажется, расфилософствовалась.
Почему от Виктора ничего нет? Неужели все зачеркнул и забыл? Нет, нет, он хороший, очень, и не мог это сделать. И разве то, что было у нее к нему… Почему было? Есть, есть!
Она ветреная, скверная девчонка, готовая отказаться от такого дорогого ей… Ради чего?
Лешка резко повернулась и вышла на улицу. Погода за день менялась часто, как настроение у неврастеника. Сейчас подморозило.
Навстречу, как нарочно, шел Багрянцев, радостно улыбался. Но она сухо поздоровалась и прошла мимо. Никого, никого не хочет видеть. Почему нет писем от Виктора?
Ее до слез потянуло домой. Каждый раз, когда она получала письма оттуда, ей хочется реветь. Она представила себе нежную душистую весеннюю степь, протоки луговин, где бегала с Верой босиком, приминая гусиный лук, желтый ямурок с мелкими густым листьями, тонкие стебли дикого овсюга.
А летом пряный запах маслины, отцветающей акации, плетение бахчи. И крик казачки: "Кума, пойдем в степь ляпанцы собирать!"
Под вечер у степных озерков в чакане начинается лягушиная перекличка. Виктор передразнивает:
- Чьи це вентеря? Чьи це вентеря?
- Никита поставил, Никита поставил!
- Не рушь, не рушь, не рушь!
- Никиты нема дома, Никиты нема дома!
Ох, да было ли все это? Было ли?
А вот она, папа и Виктор варят уху в тени вяза, на виду у маяка. Вырыли ямку, собрали хворост. Подпалив его, поставили чугунок водой.
- У кого нос в саже не бывал, тот речной ухи не едал, - говорит папа и начинает чистить и потрошить разнорыбицу: осетра, ласкиря, линя, жереха… Нарезанные куски он кладет на молоденький расстеленный камыш… Потом бросает куски в чугунок. Овеваемые дымком, они принимают как благодать лавровый лист, перец.
Белая пена бурлит, прорывается сквозь жир и зеленые островки лука.
Степной ветер усиливает это бурление, придает свой, особый аромат. Виктор леской привязывает расписную ложку к длинной палке и этим черпаком лезет в чугунок.
Было, было все это… Как хочется домой!
Лешка замедлила шаг. Надо зайти на почту отправить папе очки.
…В небольшой комнате почтового отделения много народу. Старушка в старомодном пальто протянула в окошко заполненный, бланк.
- Неверно написали! - сердито возвратила ей бланк рыжеволосая девушка.
- Ты, деточка, объясни, что неверно, и дай другой, я снова напишу…
- У нас не консультация! - отрезала девушка.
Тут уж Лешка не выдержала, подскочив к окошку, просунула голову:
- Разве так можно старому человеку? Это просто безобразие!
- А вы что здесь хулиганите?! - взвизгнула рыжеволосая. - Я милицию вызову!
- Вызывайте! Пожалуйста! - потребовала Лешка.
Но здесь все так зашумели, так рьяно приняли ее сторону, что девица за окном умолкла, сердито протянула старухе чистый бланк. Лешка помогла заполнить его и ушла, решив, что придет в другой раз. А на сердце все же стало легче. Как все сразу восстали против этой чинуши!
…"Запасусь кормом", - решила она и, войдя в магазин, купила несколько пачек киселя - дешево и сердито!
Ничего не поделаешь - студенческая жизнь…
Эх, какой каймак делала мама, когда они жили в станице. Наливала в чугунок литров десять молока, кипятила его на кизяках. Потом сбивала ложкой-чолбой, зачерпывая молоко и с небольшой высоты выливая его. Оставляла чугунок часа на четыре на тлеющем кизячном огне… Остудив, вешала чугунок на ночь под стреху…
Утром снимала душистый, топленый, пальца в два толщиной, янтарно-желтый каймак, клала, как торт, на тарелку…
День воспоминаний!..
А денежные переводы из дому надо прекратить. Мама хворает, Севка так вырос, что ему нужен новый костюм. Папа же из последних сил тянется и присылает ей деньги. Хватит! Неделю с Сашей работали гардеробщицами в клубе электриков, а сейчас нашли и вовсе подходящее: с семи до десяти вечера разносят телеграммы.
Делать это надо быстро, мало ли что: к поезду человека вызывают или на телефонный разговор. Саша сердилась, что Лешка подглядывает в тексты телеграмм, чтобы установить степень срочности. Уставали жутко - попрыгай по этажам!
Не обошлось и без приключений. Как-то часов в девять вечера Лешка позвонила в квартиру на пятом этаже. Дверь открыл парень и узких брюках, спортивной куртке, волосы подстрижены ежиком.
- Вам телеграмма.
Он прочитал.
- Нет, это моему соседу. - Поинтересовался: - Вам не страшно одной вот так вечером ходить?
- Страшновато, - призналась Лешка.
- У вас еще много телеграмм?
- Три…
- Можно я с вами пойду?
Лешка улыбнулась:
- Личной охраной?
- Нет, правда… - парень замялся. - Я боксер…
Лешке и вовсе смешно стало:
- Спасибо… Но думаю, что доставлю телеграммы без нокаутов.
Через два дня она встретилась с этим парнем в театре. Он подошел, назвался Петей. Из разговора выяснилось: студент физкультурного училища. Парень оказался смирным, но прилипчивым. Пришел в общежитие с предложением:
- Давай дружить. Очень хорошо будет. Я тебя заставлю по утрам бегать. Это очень полезно…
- Но у меня есть друг, которому я не собираюсь изменять, - охладила его пыл Лешка.
Петя загрустил, однако объявил, что все равно будет приходить.
В следующее его появление в общежитии Лешка усадила боксера переписывать лекцию, а сама исчезла. Петя старательно выполнил задание, в конце же написал: "Нет, я к тебе ходить не буду… Если понадоблюсь, напоминаю мой адрес…"
…Придя в общежитие, Лешка сначала занялась обновлением своего гардероба. К старому шерстяному платью пришила воротничок, из другого платья сделала юбку. Потом решила, пока никого нет, написать письмо Вере.
Свернув свое добро, сунула его в чемодан и подсела к столу.
"Дорогой Верчик! - начала она. - Давно не писала - завертелась в событиях. Вчера был митинг протеста, и мы скандировали:
- Долой предателей Конго!
- Колонизаторов - в крематорий!
- Да здравствует Патрис Лумумба!
Потом ходили коллективно в театр, а там встретили - ну кого ты думаешь? - Чарли! Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Он у нас в университете, в аспирантуре. Мы с Сашкой в антракте решили эксплуатнуть Чарли, чтобы он быстренько-быстренько сделал перевод задания - английской сказки. А Чарли, сам по-русски не силен, своего друга попросил. Тот, оказывается, преподает русский язык в филадельфийском институте.
Недавно по телевизору смотрели балет кубинцев. Вот, скажу тебе, темперамент!
Мы после в красном уголке в настольный теннис играли, и Саша на красной в пупышках резине своей ракетки написала чернилами: "Куба - да; янки - нет!"
А потом мы тоже танцевали.
Кодинец, это наш студент, наступил на ногу Андрею, такому курчавому, с пятого курса. А тот спрашивает:
- Вам сколько лет?
- Девятнадцать, - говорит Кодинец.
- Тогда пора бы научиться стоять на своих ногах".
Лешка спохватилась, что о занятиях еще ничего Вере не сообщила, и дописала:
"А так занимаемся, аж голова пухнет, прямо какие-то ученые степени".
Нарисовала длиннолицых тощих девиц и внизу пояснила:
"Мы - к выпуску из университета".
Ну что дипломатию разводить! Ей хочется, прямо очень хочется, снова написать письмо Виктору. Простое, душевное. Чтобы листок донес до него тепло и Виктор почувствовал: она ладонью провела по его жестким волосам…
"Добрый день, Витя!"
Он непременно получит письмо днем. Солнце будет ярко освещать степь, море, крыши родного Пятиморска… А Виктор, стоя у окна, прочтет ее письмо…
Кончив писать, Лешка набросила пальто на плечи и выскочила к почтовому ящику у ворот общежития. На улице морозно. Она опустила письма в ящик, и ей вдруг стало так жаль, что им предстоит лежать в холоде целую ночь.
Кто знает, быть может, за эту длинную ночь из письма исчезнет тепло и Виктор останется равнодушным к ее строкам?