АПЕЛЬСИН
В самом конце коридора общежития есть комнатка с бездействующей ванной. Лешка любила скрываться здесь. На ванну она клала две доски, и, когда ей хотелось, чтобы никто не мешал, Лешка расстилала на досках одеяло, включала свет - благо лампочка горела, - запиралась, и получался роскошный "салон для чтения": тихо, тепло и светло. Вот и сейчас она читала в ванной, по своему обыкновению, сразу две книги: биографию чародея экспериментатора Роберта Вуда, написанную Вильямом Сибруком, и научно-популярные очерки "Сто один элемент".
Через полчаса, отодвинув от себя книги, Лешка перевернулась на спину, подложила под голову ладони. "Преподаватели у нас на факультете очень сильные, - размышляла она. - Взять того же профессора Тураева - эрудит. В наше время узкий специалист и узкий человек. Правда, вот Гнутов… предмет свой знает, а что за этим - не поймешь".
Кто-то громко постучал в дверь ванной. Взволнованный голос Саши Захаровой произнес:
- Ты что, забыла про пианиста?
Саша немного пришепетывала, и у нее получилось "пианишта".
Лешка вскочила, открыла дверь. Как же она могла забыть!
Они слушали его позавчера в филармонии, а сегодня он обещал приехать в гости в университет.
- Сейчас, Сашик, сейчас. - Лешка с готовностью сгребла одеяло, спрятала за ванну доски, потушила свет, и они побежали одеваться.
- Прозоровская-то от нас ушла, - сообщила дорогой Саша, сняла комнату возле драмтеатра. За триста рублей в месяц.
- Шальные деньги! - возмутилась Лешка. - И напрасно сбежала. Мы бы на нее подействовали.
- А я нисколько не жалею! - Саша энергично одернула зеленый свитер, плотно облегающий ее полную грудь. - Человек духовного обмеления. Знаешь, что она сказала, уже закрывая чемодан? "Боюсь, мой морячок слишком для меня будничный". Или "обыденный", точно не помню. А? Ей подавай одного из трех лаосских принцев! По меньше.
Ух, как Саша не любила Нелькины штучки! Ведь до чего, бесстыжая, доходит: является на консультацию к Гнутову, усаживается и… коленки свои выставляет.
А последний раз вплыла на факультетский вечер в гипюровом платье на розовом трико. Прямо будто голышом. Саша не выдержала, подошла к ней и потребовала, чтобы она отправилась переодеться.
- Иначе мы выведем тебя отсюда под руки, - решительно заявила она.
Прозоровская и сама почувствовала, что перехватила.
- Псиша, а не лечишься, - огрызнулась она и ушла.
Навстречу Саше и Лешке шел Чарли. Он был чем-то очень расстроен. Глаза его глядели печально, даже жалобно.
- Страствуйте. До свитанья, тьевошки!
- Почему "до свиданья"? - удивилась Лешка.
- Янки - домой! - с горькой иронией в голосе произнес Чарли.
- Отзывают?! - ахнула Лешка. - Так скоро!
- Отсыфают, - подтвердил Чарли, скорее догадавшись, что означает это слово, чем зная его.
Ох, как жаль, что этот хороший парень уезжает! Ну ясно, верхи США накалили атмосферу и теперь отзывают американцев из Советской России. Боятся наших микробов. Все равно полицейскими мерами ничего не добьетесь!
- Не унывай, Чарли! - говорит она, сердечно пожимая его руку. - Мы… понимаешь, люди - будем вместе…
- Пудем, мисс Льешка, пудем, - вздыхает Чарли и, огорченно махнув рукой, уходит.
…Получасом позже подруги прошмыгнули в актовый зал университета. Двух свободных мест рядом не оказалось, поэтому Лешка села возле Павлика Громакова, а Саше издали энергично замахал рукой длинный, тощий парень с юридического - Паша Грачев.
Лешка сразу же, как только с месяц назад Грачев появился на Сашином горизонте, окрестила его Студентусом-юрфакусом.
Грачев называл Сашу Молекулой, она же, подняв голову, осведомлялась:
- Какая там, в облаках, погода?
На танцах, в перерывах, Студентус-юрфакус, держа Молекулу за мизинец, провожал ее через студенческую толпу, как ледокол баржу, а Саша снисходительно говорила что-нибудь, вроде:
- Доставлю тебе удовольствие покровительствовать - я хочу пить!
…Пианист (совсем юный, с добрыми, голубыми глазами) уже отвечал на вопросы.
- По существу, конкурс имени Чайковского был конкурсом лауреатов. Жюри затруднялось определить лучших. Поэтому многие из достойных не отмечены премиями: американский пианист Ловенталь, наша пианистка Юзбашева, португалец Серджио де Варелла Сид…
- А с Ваном Клиберном вы встречались? - неожиданно для Лешки выкрикнула с места Саша и пригнула голову, прячась.
Гость повернулся в сторону голоса, разыскивая Сашу, но, конечно, не нашел ее.
- Мало сказать - встречался, мы очень сдружились, - говоря, он подошел к самому краю сцены. - Во время конкурса заболела моя мать… Дома нельзя было заниматься, и я пропадал в консерватории. Там и познакомился с Клиберном. Нам очень хотелось поговорить, но мы не знали языка. Тогда на помощь пришла музыка. Мы начали "эстафетой" исполнять Большую сонату Чайковского… Играли на двух рядом стоящих роялях, по очереди. У Вана выступили слезы на глазах… Мы хорошо понимали друг друга и "наговорились" досыта…
По узкому проходу актового зала почти пробежала пахнущая морозам Зоя, в темной шапочке, усыпанной снегом. Зоя держала перед собой огромный букет чайных роз. Получив этот неожиданный подарок, пианист так растерялся, что только сумел сказать:
- Разрешите, я сыграю "Баркаролу" Чайковского?
Это, наверное, была его любимая вещь.
Часам к десяти, когда стали расходиться, Багрянцев протиснулся к Лешке:
- Давайте… Пойдемте к реке. Ненадолго…
- Сейчас? - поражению спросила Лешка.
Действительно, зимой вечером идти… к реке? Но в голосе и взгляде Игоря Сергеевича было столько смущенной надежды, боязни услышать отказ, самолюбивой готовности немедленно уйти, получим его, что она не смогла, просто не смогла отказать в этой странной просьбе.
Они молча шли заснеженной улицей, еще переполненные музыкой. Она сопровождала их, звучала в них, делала все вокруг каким то особенным - чистым, ликующим, радостным.
Как хорошо, что он молчит! Сейчас нельзя произносить ни слова. Это все разрушит. Они идут, немного отстранясь друг от друга, охваченные волнением этого необыкновенного вечера, останавливаются у скованной льдом реки. Противоположного берега не видно; серебристо-белая равнина уходит куда-то вдаль, сродни тому юному морю с бесстрашным утлым суденышком, которое провожала она глазами когда-то давным-давно, стоя на плотине Пятиморска.
Как хорошо, что они пришли сейчас именно сюда. Как Игорь Сергеевич мог знать, что надо прийти именно сюда? И музыка все еще слышна. Такая музыка была на корабле, плывущем за гриновской девушкой.
- Как море… - сказала Лешка, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.
Он ничуть не удивился.
- Правда. Бескрайнее. А вон, видите, алые паруса?
Ну подумать только: он тоже увидел именно то море, догадался, что это оно.
- Да, паруса, - прошептала она и, словно очнувшись от сна, весело рассмеялась. - Вот мы фантазеры! Ну, прямо лунатики какие-то.
Почувствовала, что замерзла.
- Побежали!
И первая пустилась стремглав вверх, в гору. Запыхавшись, остановилась над обрывом, чувствуя за спиной у себя, совсем рядом. Багрянцева.
- У вас карман есть? - озадачил он Лешку вопросом.
- Аж три…
- Подставляйте-ка один.
Сгорая от любопытства, Лешка, даже не спросив зачем, оттопырила карман пальто. Он что-то положил туда.
- Что это?
- Дома посмотрите…
- Нет, нет, я не хочу - что это?
И радостно, удивленно воскликнула:
- Апельсин?!
Это было такое же чудо, как море, и Ассоль.
Павел Громаков тоже принес домой апельсин. Сынишка Алик уже спал, а белокурая жена Аня что-то кроила на столе. Она сразу почувствовала, что муж не в духе, но в чем дело, расспрашивать не стала - это всегда лучше сделать после того, как накормишь человека. К подобной нехитрой мудрости ее привел даже небольшой опыт семейной жизни.
И правда, съев две тарелки борща и запеканку ("вот беда мне с тобой: кормлю, кормлю, а никак не поправлю"), Павел снял гимнастерку и, оставшись в майке, произнес странную фразу:
- Человек ли я, Анночка?
Она с удивлением подняла на мужа преданные глаза. Сам все скажет.
Павел рассказал историю с заметкой в стенгазете и оскорбительной припиской.
- Я тебе раньше не говорил, чтобы не расстраивать… А сегодня узнал: Кодинец это сделал. Он не видел меня и похвалялся другу своему со второго курса.
Аню словно жаром обожгло от обиды за Павлика. Кто лучше ее знает, какой он человек? Разве он расскажет в университете, что, спасая город, совсем недавно, солдатом, обезвреживал зловеще притаившиеся мины фашистского склада? Или спросили бы у нее, чего стоило Павлику поступить в университет? Даже она не верила, что он выдержит экзамены. А сейчас: ну что ее зарплата - она работает контролером в сберкассе. И Павлик подрабатывает грузчиком, никакого труда не гнушается.
Аня с нежностью посмотрела на худые, мускулистые руки мужа. Если он не человек, то кто тогда человек?
- И ты не проучил его? - с гневом спросила она, сжав кулачок. - Я б его знаешь как!
Эта воинственность не вязалась с нежным обликом Ани.
Павлик притянул ее к себе, уткнувшись носом в ровный пробор волос, вдохнул их знакомый запах: "Как всегда, принимает близко к сердцу все что касается меня. Даже Алику напевает перед сном: "Спи, не то, как встану, позову декана, будешь тогда химию сдавать". Любонька моя. Какое это счастье вот так чувствовать тебя рядом, торопиться домой, зная, что ты ждешь… Какая б жизнь была без тебя?"
- Неужели ты смолчал? - допытывалась Аня.
- Нет, сказал: "Жизнь покажет, кто человек, а кто - недоразумение".
Он погладил ее по голове:
- А посему - за работу!
Достал из армейской кирзовой сумки конспекты лекций, учебник и пристроился у края стола. Аня знала - это теперь до глубокой ночи.
"НЕДОРАБОТАЛИ, КРАСНАЯ ШАПОЧКА!"
На совещание в область Альзин добрался с трудом. Дорогу развезло, путь был утомителен, не хотелось оставлять комбинат накануне пуска второй очереди, но Григорий Захарович все же не пожалел о приезде: уж больно интересным оказался разговор. Ученые университета докладывали о новых ускоренных методах оптического, спектрального и радиохимического анализов.
Они пригласили инженеров-практиков к себе в университет и показали им недавно полученную первоклассную аппаратуру - рентгеновские установки для исследования. Альзин от удовольствия только поцокивал языком. Позже, сидя с Тураевым в его кабинете, говорил:
- Экспресс-анализы, Николай Федорович, нас очень выручат. Мы завалим вас заказами…
С Тураевым Альзин обычно встречался на областных конференциях, партийных активах, и ему нравился этот ученый, умеющий держать себя с людьми просто, но и без похлопываний по плечу, предлагающий в своих выступлениях всегда вещи разумные и предельно ясные. При первом знакомстве с Тураевым тот показался Альзину несколько замкнутым, но потом Григорий Захарович понял, что это сдержанность человека, на долю которого выпало много нелегких испытаний. На самом же деле он приветлив и сердечен.
Услышав о заказах экспресс-анализов, Тураев улыбнулся, и на его удлиненном смуглом лице отразилось удовольствие.
- Рады помочь. А мы можем рассчитывать на практику студентов-химиков четвертого курса у вас? - решил и он воспользоваться удобным случаем.
Альзин метнул на Тураева быстрый, понимающий взгляд, пыхнул трубкой: "Ишь ты, подстерег, модник, подходящий момент".
Модником Альзин добродушно назвал про себя Тураева потому, что тот, видно, любил одеваться не без щегольства. Сейчас на нем светло-синий, безукоризненно отутюженный костюм, белоснежная с широкими накрахмаленными манжетами рубашка, черный галстук, и весь он, сухопарый, со своим ровненьким пробором, действительно походил на тех "безупречных мужчин", каких изображают ателье мод.
Давайте, давайте ваших студентов, - легко согласился директор комбината. Сегодня он был добр и покладист. - Ими у нас займется опытный химик Чаругина.
- Валентина Ивановна? - живо спросил Тураев и весело посмотрел на Альзина. - Так она в феврале будет защищать в университете диссертацию и, значит, - в наших руках.
Дверь кабинета приоткрыл Багрянцев.
- Вы меня, Николай Федорович, хотели видеть?
- Да, заходите. Хочу расспросить о комсомольских делах. Познакомьтесь, - обратился он к Альзину.
- А как у вас учится студентка Юрасова? - поинтересовался Альзин, когда Багрянцев сел в кресло у стола декана. Этот вопрос был настолько неожиданным для Игоря Сергеевича, что он невольно смутился. Чувствуя, что безбожно краснеет, приказал себе: "Спокойно! Что же тут такого… Она работала на том комбинате".
- Успешно, - ответил Багрянцев. - Из нее получится химик.
В его устах это была высшая похвала человеку, и Григорий Захарович так его и понял. "Нагибов-то оказался не по ее полету, - подумал Альзин, - хотя, кто знает, как еще сложится его жизнь".
- При случае скажите Красной Шапочке, мы так называли Юрасову, что пятиморцы ждут ее на зимние каникулы.
- Непременно скажу…
- Постойте, постойте, - вмешался в разговор Тураев, - Юрасова - это малышка, которая на последнем вечере выступала с матросским танцем?
- Она самая, - подтвердил Багрянцев.
- Морская душа! - улыбнулся Тураев. И вдруг быстро спросил: - А как зовут ее отца?
Багрянцев пожал плечами, а Григорий Захарович ответил:
- Алексей Павлович.
- Сутулый такой, со впалыми щеками? - все более волнуясь, расспрашивал Тураев.
- Да.
- Командир нашего партизанского отряда! - воскликнул Тураев. - Пожалуйста, передайте ему привет от разведчика Николая, что мазал рельсы салом.
- Салом? - удивился Григорий Захарович.
- Всяко бывало, - уголки тонких губ Тураева дрогнули, но в подробности он вдаваться не стал.
Григорий Захарович начал расспрашивать, каким оказался новый набор.
- Иные из нас склонны побрюзжать: "Ну что за молодежь ныне пошла, то ли мы были", - живо откликнулся декан. - А ведь поклеп! Заявляю с полной ответственностью: подавляющее большинство - племя здоровое, боевое. Если же говорить не только об университете… На семьсот тысяч населения нашего города, может быть, наберется несколько сот пустоцветов. Да и это много. Но потому, что они мельтешат перед глазами, в центре у парка, иным кажется, что их - тьма.
- На комбинате, правду сказать, таких и не встретишь… Не до того ребятам, - заметил Альзин.
- Вот-вот, - радостно подхватил Тураев, - а в деревне тем более. Все эти, - он теперь обратился к Багрянцеву, - кодинцы, прозоровские выдают себя за "соль земли". Но ведь только выдают… К счастью, только выдают… Я недавно беседовал с Прозоровской и Кодинцом. Понимаете, какая-то опустошенность в них чувствуется. Бескрылость. Утрата большой цели, что ли, истинного идеала. Они падки на фальшивые ценности. Я тогда еще почему-то подумай "Но если мы, мы сами, хоть на капельку изменяем своему идеалу, это - отвратительно… это - гибель воспитателя".
- Тут возражать не станешь, - соглашается Альзин. - Но я, Николай Федорович, размышлял вот еще о чем: у нас не всегда хватает способностей к боевой контрпропаганде. А надо не бояться споров, искать их, наступать, не уходить от прямого ответа, не отделываться лозунгами.
"Эх, рассказать бы тебе, милый человек, о профессоре Кузьме Семеновиче Гнутове, - подумал Тураев, - да не хочется выносить сор из избы… Вот уж кто далек от боевой контрпропаганды".
Сейчас Кузьма Семенович болеет, а перед этим у Тураева была с ним очередная стычка.
- Мне недосуг формировать у студентов еще и литературные вкусы, - недовольным голосом сказал Гнутов, когда Тураев спросил что из художественной литературы читают сейчас его студенты. - Пусть этим занимаются на литфаке. Там хлеб коллегам дается куда легче нашего.
Невысокий Гнутов несколько пыжился, словно приподнимал себя на невидимых каблуках.
- Химия - соль, остальное все - ноль? - насмешливо прищурился Тураев.
- Напрасно вы представляете меня таким примитивным, - сердито ответил Гнутов и вытер пот, постоянно проступающий у него на лбу, - разве малого стоит на химфаке знающий химик? Или меня уже нельзя к ним причислить?
- Многого, - охотно подтвердил декан, - но еще большего - знающий химик-воспитатель. Вы вспомните, дорогой Кузьма Семенович, свою молодость. Вас, студента, не волновали вопросы искусства, жизненного назначения, наконец любви?
Гнутов мрачнеет. О любви, кажется, упоминать не следовало. Года три назад его бросила жена. Какая-то таинственная история: забрала сына и уехала.
- Ваши стремления, Кузьма Семенович, сводились тогда только к поиску нового химического элемента? И у вас не было любимого наставника, мнением которого вы бесконечно дорожили?
Кузьма Семенович приумолк, что-то вспоминая, глаза его под очками потеплели, но он, видно, не разрешил себе "слабости".
- Все это, батенька, тоже от святой литературы… А в жизни мне некогда уклоняться от прямого долга… Самого прямого… Дать сумму специальных знаний.
- Но вы наговариваете на себя! - протестующе воскликнул Тураев. - Разве ботаник Тимирязев не воспитывал у студентов и гражданские качества? Вспомните его беседы с ними…
Гнутов отчужденно молчал.
- Простите примитивный вопрос, - посмотрел Тураев прямо в глаза Гнутову. - В этом учебном году вы в общежитии студентов были?
- Нет, - отрезал Гнутов. В ответе явно слышалось: "И не собираюсь".
- Вы знаете, что ваш студент Павел Громаков работает то грузчиком, то кочегаром?
Гнутов продолжал молчать.
- А ваша студентка Саша Захарова мучительно переживает, что месяцами нет писем от ее отца?
- Воспитательный час кончился? - с вызовом спросил Гнутов.
Тураев, вспыхнув, с трудом сдержал себя.
- Я настаиваю, профессор, - сказал он, - на том, чтобы вы пересмотрели свое отношение к студентам.
Гнутов ушел, а Николай Федорович с горечью подумал: "Он стар душой. И это, кажется, порок органический. Вряд ли такими нажимами привьешь вкус к воспитательной работе. Студентов надо любить".
В огромном читальном зале университетской библиотеки устоявшаяся тишина. Только чуть слышно шелестят страницы книг да поскрипывают перья, Сашино - особенно трудолюбиво.
Лешка сидит у большого окна, лицом к нему, и делает выписки из "Двух тактик социал-демократии в демократической революции".
Работа так увлекает ее, что она утрачивает ощущение времени.
"Никогда масса народа не способна выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции", - перечитывает Лешка и поражается простой мудрости строк.
Это ведь и о ней. Она - кроха, клеточка народной массы. И действительно, им самим предназначено творить новые общественные порядки.
Саша спрашивает:
- Ты что, здесь ночевать решила?
Лешка очнулась.
- Идем, идем!
Неорганической химией можно заняться и в "салоне для чтения", кое-что посмотреть еще к экзамену. Он через три дня.