Агния Львовна отвечала ему всегда спокойно, но как-то сухо, без мягкости. У любящей жены бывает тепло в голосе, его сразу услышишь, хоть она скажет просто: "Коля, разогрей котлеты". А у Агнии Львовны с Николаем Николаевичем был тон какой-то сдержанный, как у людей не очень близко знакомых. Ни раздражения, ни вражды, а вот именно – как хорошо воспитанные, но чужие люди. Как соседи в коммунальной квартире, находящиеся в идеальных отношениях. Между тем Агния Львовна однажды обмолвилась, сказала, что когда-то любила мужа необыкновенно сильно. Потом уж, когда мы ближе познакомились, и она стала со мной откровенней, она, конечно, рассказала. Всякая баба, в конце концов, выбалтывает все, что у нее за душой. Иначе это уже будет не баба, а какой-то монстр. А со мной люди очень размякают, не знаю уж почему: все мне выбалтывают и сразу. Вообще, это свойство русских людей, особенно русских баб. Господи, чего я только не наслушалась, когда ездила из Савелова в Москву! Бесконечные истории, смерти, свадьбы, измены... И вот пришел час, и Агния Львовна все мне выложила. Это я у нее уже недели три жила. Историю она мне рассказала страшную. Какие все-таки мужчины – ой! Гады, скоты...
Года, примерно, полтора назад она выяснила, что Николай Николаевич живет с ее дочкой, с Ингой. Инге было тогда шестнадцать лет, а началось у них еще раньше, года три уже длилось. И такая глупая эта Агния – ничего не замечала! Ее мать, старушка, надоумила: "Что-то, говорит, у Николая с Ингочкой отношения какие-то странные". Я Ингу только раз видела, и то спустя года четыре: она восточного типа, в отца, волосы курчавые, брови черные, мохнатые, некрасивая. Ей было лет тринадцать или четырнадцать, когда он повез ее однажды летом в пионерлагерь, но лагерь им очень не понравился, не знали, что делать, телеграфировали в Москву Агнии Львовне, и та посоветовала снять деревенскую избу и пожить хоть недели две – а у него был отпуск. Сняли дом в лесу у лесника и прожили месяц. Агния Львовна была очень довольна.
Мать ее надоумила, она не верила, на мать накричала. Решила все-таки проверить. Как-то так подстроила, что сидела в соседней комнате, караулила, а они пришли за стенку, и она все слышала. Слышала, как Инга сказала: "Сейчас эта змея придет..." – это про нее-то, про мать. И в голосе у девчонки была ненависть, какая может быть только у женщины, ревнующей мужика... Ну, скандал, истерика, она грохнулась без сознания, температура ночью поднялась до сорока, думали, что умрет. Отвезли в больницу. Поправилась. Дочку выгнала из дома. Нашли ей комнату где-то. Она пошла работать, скоро вышла замуж и родила ребенка. Не знаю уж, чей это был ребенок.
А Николай Николаевич вскоре умер от инфаркта.
Агния Львовна с дочкой помирилась – еще раньше, до его смерти. И Николай Николаевич, говорит, очень любил эту Ингину девочку. Когда я все это узнала, я почему-то не могла больше в этом доме жить. Николая Николаевича видеть не могла. Инга с мужем разошлась. А когда Николай Николаевич умер, они трое – Агния Львовна и Инга с ребенком – переехали в Ригу. Там у них прекрасная квартира. Живут хорошо, дружно. Агния Львовна получает большую пенсию, генеральскую. Возится с внучкой.
Я к ней заезжала года два назад. Была в Риге у своей сестры в гостях. Сидели с Агнией Львовной на кухне, разговаривали на политические темы: Агния Львовна по-прежнему читает газеты, выписывает журналы и теперь еще слушает передачи по "Спидоле". Но, по-моему, она, как и раньше, ничего в этом не понимает. Только, чтоб пофорсить перед знакомыми дамами: я, мол, не то, что вы, интересуюсь политикой. Пили кофе, вспоминали. Все уговаривала еще посидеть, еще чашечку кофе: "Посидите, я вас прошу! Скоро Ингочка придет..." А я как-то думаю: "Нужна мне твоя Ингочка. Вот и хорошо, что ее нет". Видеть ее вовсе не желала. Так и ушла, не повидав. Агния Львовна говорила, что она стала очень худая и очки носит. Ну и на здоровье. А мне совершенно не хотелось ни видеть ее, ни разговаривать с ней. Агнию Львовну мне было жалко: жила бы в Пятигорске со своим армянином и горя не знала. Подумаешь, что-то там не сошлось! Это ведь не на всю жизнь. Это проходит, а любовь и человеческое отношение остаются. Правильно я говорю? Хотя кто его знает...
Агния – одна из героинь романа "Время и место" – была совершенно иным человеком. Но ситуация – та же: Агния, узнав об измене, повесилась и на двери чулана оставила записку: "Осторожно, я здесь вишу".
Я вспоминаю пустынный пляж в маленькой деревне на Рижском взморье. Мы идем по пляжу и разговариваем о былом, о страшном и непонятном в жизни взрослых, чему неизбежно становишься свидетелем в детстве. Припомнилось, что сразу после войны было много случаев самоубийств женщин. Одна женщина в нашем доме выпила каустик, другая повесилась и на двери оставила записку "Не бойтесь! Я здесь вишу". За четыре года войны душевные силы иссякли, не осталось никакого запаса, и любая беда валила наповал... А Юра, наверно, вспоминал и Евдокию Викторовну Гуськову, и вот в главе романа "Время и место", который он писал тогда, в главе под названием "Конец зимы на Трубной" появилась Екатерина Гурьевна "...женщина лет пятидесяти, настрадавшаяся в жизни, потерявшая мужа, сына и квартиру в Москве, скитавшаяся по домам, живя где чужой добротой, где своим трудом, ибо была портниха. Эта Екатерина Гурьевна Антипову нравилась: замечательно умела рассказывать о своих скитаниях, и как-то странно, без горечи, без нытья, даже весело, то вспоминала шутки, то хороших людей, а люди ей попадались непременно хорошие, редко про кого скажет кратко, с неудовольствием: "Это был тип". Или: "Это была плохая женщина". И не хочет о таких распространяться. Человек она была полезный: то шила, латала, перелицовывала что-нибудь, а то и в магазин сходит, и суп сварит... Жизнь у Екатерины Гурьевны получалась несладкая: прописки московской нет, чуть что – собирай манатки и сматывайся от одних добрых людей к другим. Разговоры с участковым – приятного мало".
В 1972 году Ю. В. в мае закончил роман "Нетерпение".
Вот что написал об этом романе Сергей Павлович Залыгин. "...Его роман "Нетерпение" – поистине поразительная и колоссальная работа. Едва ли не каждая строка этого высокохудожественного произведения излагает в то же время факт подлинный, имевший место в действительности такого-то числа, такого-то года. И не только сам факт, но и сопутствующие ему мельчайшие обстоятельства – все выявлено Трифоновым в подробностях, как бы даже и невероятных. И все это сделано спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совершенно необходимое, а в то же время эти подробности непрерывно работают на общую концепцию романа, на его главную мысль, на его глубоко правдивую идею".
Есть в этом романе одна загадочная, как бы выпадающая из текста, фраза. Она значит для меня немыслимо много... "...август, троллейбус в сторону Лужников..." На набережной, напротив Нескучного сада стоит высокий дом сталинской эпохи. В нем, наверное, и сейчас есть, если не перепланировали "новые русские", "улучшая свои жилищные условия", двухкомнатная квартира. В нее Юра приходил из Архива.
Моя подруга на два года уехала тренировать сборную по теннису одной из соцстран. Ключи оставила мне. Сколько же всего происходло в этом убогом, почти без мебели, приюте. Слезы, расставанья, снова встречи и снова расставанья надолго – казалось, навсегда. "Затянулся наш роман, он затянулся в узелок, горит он – не сгорает..." – Юра любил эту песню Окуджавы. А еще – "Как прекрасен этот мир" и еще одну. Я как-то напевала ее: "Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает... мы привыкаем к несовпаденью..." – "Повтори", – попросил он. Совпадали ли мы? Сначала – нет. Почти все время натыкались на углы. Поэтому мне трудно цитировать его дневник того времени. И все же...
"Она любит, чтоб как с гуся вода. Привыкла", – записывает он в те дни.
– Я не люблю весну, – сказала она.
– Почему?
– В ней есть надежда.
– Это ведь хорошо.
– Нет. Надо учиться жить без надежды.
– Милая моя девочка.
Предчувствую, кто нападет на меня за "Нетерпение". Особенно злобно "специалисты" и среди них первыми, казалось бы, очень свои, но не свои, не свои...
В этой же квартире он писал свой замечательный ответ немецкому писателю Мартину Вальзеру, отвечая на его вопрос: "Как Вам живется, Юрий Трифонов?" В этой квартире рассказывал мне замысел "Дома на набережной". Рассказывал неинтересно – все какие-то подробности про преподавательницу немецкого языка Юлию Михайловну, и я... уснула. Он не рассердился, не обиделся. В этой квартире мы принимали лукавого японского бизнесмена. Он издал книгу Брежнева в количестве пятидесяти или ста экземпляров, но тираж указал астрономический и за это получил от ВААПа права на Трифонова и (по совету Ю. В.) на Абрамова, а также почему-то право вывозить какие-то отходы деревообрабатывающей промышленности из Находки. Очень умелый человек. Забавный. Очень ценил Ю. В. и его творчество, особенно "Дом на набережной". На вопрос: почему именно "Дом на набережной"? – ответил честно: "Потому что я – Глебов!"
Прочитав "Нетерпение", я была потрясена. Я понимала, как, из чего выросли "Обмен", "Предварительные итоги", "Долгое прощание", но вот как написана такая глыба – "Нетерпение", не понимаю и до сих пор.
Ну, положим, узнаю какие-то черты В. Новохатко в образе А. Желябова, характер и внешность С. – в Гольденберге, такую-то – в Анне Макаревич. Вот и все. А – остальное как?!
Была у Юры одна знакомая дама; умеренно диссидентствующая, умница, как говорится "рафинэ". Она и сейчас "впереди прогресса". Так вот эта дама написала Ю. В., что "Нетерпение" – очень рациональный роман. Глупость несусветная: роман дышал и дышит живой жизнью, почти злобой дня. Я уже упоминала, что выписки и конспекты периода подготовки к роману занимают двадцать толстых тетрадей, использовано более трехсот источников. Многое, оставшись как бы невостребованным, на самом деле держит "на плаву" эту сложнейшую конструкцию, подпирая ее пластом знаний, размышлений, фактов, деталей... Но главное вот что: поскольку роман исторический, здесь уместны слова из "Нобелевской речи" Камю.
"Писатель, по определению, не может быть слугою тех, кто делает историю – напротив, он на службе у тех, кто ее претерпевает".
Как писатель исторический Ю. В. отдал дань тем, кто делал историю, и написал "Отблеск костра", но в "Нетерпении" и во всем, что писал он далее, служил тем, кто претерпевал историю. Поэтому совершенно невозможно представить его на Васильевском спуске или, скажем, в президиуме съезда.
1973
Казалось бы, после такого огромного труда, как "Нетерпение", можно и расслабиться. Но Ю. В. чувствовал себя на перепутье. В "Политиздате" ждали романа о Германе Лопатине, в столе лежала рукопись "Исчезновения", в рабочих тетрадях скопились все необходимые материалы для романа об Азефе. И еще томила, как он любил говорить, "одна идейка". Написать о человеке, вытесненном из жизни, о своем любимом – "лишнем" человеке.
Вот некоторые записи из дневника того времени.
Задача писателя – рассказать еще и о том, что ВНЕ книги.
Читатель должен пытаться понять не только то, о чем рассказывает книга, но и то, что она ХОЧЕТ высказать.
Еще в XIV веке инквизиция считала инакомыслящих уголовниками.
Борьба с инакомыслием на самом деле имеет целью заставить инакомыслящих оставаться таковыми. Не пускать их в общество.
Для будущей повести "Другая жизнь" Ю. В. стал потихоньку собирать нужные книги и журналы. На столе появились экземпляры журнала "Спиритуалист", книга Ури Геллера о парапсихологии, труды известного антрополога и парапсихолога Маргарет Мид, вырезки из "Недели" со статьями о "странном мире", статья Майн Пайнс из "Нью-Йорк мэгэзин" "Тайны мозга", воспоминания Вольфа Мессинга и множество статей самых разных авторов (А. Китайгородский, Л. Сухаревский, Милбурн Кристофер). А поверх всего – потрепанные брошюры Блаватской и некоей Капканщиковой.
И тут пришло письмо от сына знаменитого Филиппа Кузьмича Миронова и всколыхнуло давние мечты написать о гражданской войне на Дону, о расказачивании.
Уважаемый Юрий Валентинович!
Примите искренний привет и большое уважение от земляка – казака станицы Усть-Медведицкой бывшей Донской области. Я давно собирался Вам написать, но не знал Вашего адреса в Москве. Вчера я получил письмо от одного знакомого из Ленинграда, который сообщил мне о том, что в журнале "Вопросы литературы" № 1 за 1974 год напечатано Ваше выступление на совещании, посвященном историческому и историко-революционному роману.
Он привел и Ваше высказывание на этом совещании о Миронове, о моем бедном отце, за оскорбленную честь и достоинство которого я вместе с бывшими "мироновцами" сражаюсь с 1958 года и по сей день. И все еще не сказана историческая правда о Миронове, так же как не сказана она и о Валентине и Евгении Трифоновых!
Вот за Ваши добрые и честные слова о Миронове, за Ваше мужество их сказать, вопреки новопреставленному негодяю и клеветнику, примите же от меня, сына Миронова, мою глубокую сердечную благодарность и мой низкий поклон. Я читал Ваш "Отблеск костра" – прекрасно написано.
Здесь Вы также очень хорошо написали о Миронове, хотя "Я, Мишь, всех давишь", – Семен Буденный тогда еще здравствовал. Ему не понравились Ваши характеристики Миронова так же, как не понравилась и книга Душенькина "Вторая Конная" и многие другие статьи и книги, где говорится хотя какая-либо правда о Миронове.
Дождусь ли я того времени, когда подлинная архивная правда о Миронове будет сказана народу? Юрий Валентинович, а почему бы Вам не написать повесть или роман о Миронове? Думается, что по обилию, богатству и яркости материала из-под Вашего пера вышла бы вещь, способная потягаться с "Тихим Доном", да она и касалась бы Тихого Дона. Желаю Вам доброго здоровья, благополучия и творческих успехов.
С уважением – А. Миронов
27 февраля 1974 года.
Выяснилось, что, работая над "Нетерпением", Юра переживал счастливую пору. Ведь это такое наслаждение сидеть в архивах, читать книги, рассказывающие о людях небывалых.
Ю. В. так слился душой с героями "Народной воли", что даже на Ф. М. Достоевского начал огрызаться в дневнике, перечитывая "Бесов" и "Дневник писателя".
Приведу некоторые выписки Ю. В. из Достоевского, вызвавшие протест.
"И вот славянофилы и западники вдруг сходятся в одной и той же мысли, что теперь нужно всего ожидать от народа, что он встал, идет и что он... скажет последнее слово".
"Народу ли за нами, или нам за народом?" – вот, что теперь все говорят. Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли, и образа: преклониться перед правдой народной..."
Достоевский: "Народ темен и невежествен".
К. Аксаков: "Народ образован и просвещен".
И ТО И ДРУГОЕ! (выделено Ю. В.)
"Наша нищая, неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь, как один человек".
Духовное единение, какого в Европе нет.
Все 80 миллионов – едины! (Ю. В.)
"Татьяна отказала Онегину, ибо не желала делать НЕСЧАСТНЫМ МУЖА".
Где это?! (Ю. В.)
Из писем Ф. М. Достоевского Майкову.
О Верховенском (Грановском).
"Но при чем же Грановский в этой истории? Он для встречи двух поколений все одних и тех же западников, чистых и нигилистов..."
Дальнейшее показало, что корень зла – русский, из недр России!
По убеждению Достоевского:
– свойственные либералам 40-ых годов отказ от национальной самобытности, стремление "пойти на выучку" к Западу послужили как бы преддверием "нигилизма" вообще и "нечаевщины" в частности.
А как же исконное русское – бунты. Пугачевщина, Разинщина?
Достоевский не объясняет причин появления революционного брожения в России!
Недовольство реформами...
Н. Бердяев о Ставрогине.
"Н. Ставрогин – родоначальник многого... и русское декадентство зародилось в Ставрогине".
И много чего другого!
Генералы Гражданской войны – все эти Саблины, Муравьевы, Раскольниковы, Антоновы-Овсеенки...
Бездеятельность героев Достоевского.
Идея "съедает" человека только в условиях бездеятельности.
Все романы Достоевского пронизаны идеей денег. Деньги – все. Для Желябова – ничто!
Piccolo bestia
Тарантул – во Флоренции, в гостинице.
Этот тарантул – маленький, мохнатый – виной тому Биконсфилд. Забежал в Европу. Называет его не иначе, как "этот Израиль".
Страшная ненависть к нему!
И при этом – рассказ о двух повешенных турками священниках. А где ненависть к русским "вешателям"?
Биконсфилд говорит, что все эти добровольцы в Сербии – социалисты и коммунарии...
Достоевский с этим спорит.
Но – Клеменц, Баранников, Жебунов и пр.?
"Халаты и мыло" – о взятии Казани, и о том, как прекрасно будет организована новая русская власть в Константинополе.
Презрение к мусульманам.
1877 год
"Три силы Европы – Католицизм, Протестантизм (Германец) и Славянство. Главная сила России – всецельность и духовная нераздельность миллионов народа нашего с монархом".
Рабство он называет единением! (Ю. В.)
По поводу мученической смерти унтер-офицера Фомы Данилова, Туркестанского батальона – не пожелавшего по велению хана принять ислам, Достоевский утверждает, что "мы бы это не сделали!" – то есть интеллигенция.
"Знаете, господа, надо ставить дело прямо: я прямо полагаю, что нам вовсе и нечему учить такой народ".