Веретенников сопел, сопел носом на Герку, вздохнул тяжко.
- Волох, тебя в детстве пыльным мешком, случайно, не били?
- Ни, товарищ старшина.
- Ты просто забыл. Соображаешь? Воровство с эстрады пропагандировать.
- Яке воровство? Иллюзия. Хвокус! Хвакира у нашей программе нема же ж.
- Не морочь мне голову.
А Кеша выкинул-таки номер на новогоднем концерте.
Зал полнехонек. Преподаватели, курсанты-отличники, шефы с завода, школьники, из колхоза гости. Раздвинулся занавес - хор человек сто. Поднял дирижер руку - рампа вспыхнула, хоть пожарников вызывай, поднял другую - баяны веерами раскрылись.
Спели "Два сокола ясных", "Все выше и выше", "Вася-Василек". Потом прочитали стихотворение Константина Симонова "Письмо с фронта". Струнный оркестр выступил. За ним:
- Молдаванэску! Исполняет… трио народных инструментов: бубен - курсант Игошин, губная гармошка - курсант Волох, рожок - курсант… курсант… - конферансье глянул в шпаргалку, - Шрамм.
Сергей первый хлопнул в ладоши и толкнул локтем Веретенникова: наши!
Появляются. Два коротыша и верзила. По рядам смешок, жидкие хлопки. Артисты подошли к рампе. Большой в середке и чуть впереди, маленькие по бокам. Поклонились.
И вот пока Герка разгибался, Кеша скользнул двумя пальцами в карман его штанов, выудил губную гармошку, показал ее всем, сделал круговое движение рукой и тут же поднес растопыренную пятерню к вскинутому над головой бубну. Пальцы здесь, гармошка исчезла. Зааплодировали. Герка, решив, что это его так принимают, еще раз переломился пополам. Разогнулся - чувствует: карман легкий. Хлоп по нему - пустой. Хлоп по другому - тоже. Он за нагрудные цап-цап - нету. А у Шрамма уже рожок в губах. Кеша ему:
- Давай цыганочку с выходом, Вовик.
Ударили. Ну, Герман и пошел. А что делать? Не срывать номер. Как сыпанет-сыпанет дробь - в заднем ряду стулья подпрыгивают. Концовку отщелкал по голенищам, прогулялся ладонями от носков до груди, топнул, выдохнул "Ха!" Зал взорвался.
- Би-и-ис!!!
Кеша бубен к сердцу, ресницы опустил, выжидает. Угомонились немного.
- Вношу поправку. Был исполнен русский народный танец… цыганочка с фокусом. - Вытряхнул из рукава губную гармошку, подает Герке.
- Би-и-ис!!
- "Биса" не будет. У цыгана сапог лопнул.
Хохот. Конферансье знак подает: занавес, занавес. Веретенников плечами жмет:
"И когда они успели этот номер подготовить? Цыганочка с фокусом. Хм".
14
Курсанты учились по двенадцати часов в сутки, до изнеможения. И даже во сне бредили типами моторов, винтами, бензобаками.
И кончилась война. Девятого мая утром раным-рано старшина Веретенников, насмерть напугав дневального, выскочил из своей каптерки босиком в одном нижнем белье и закричал:
- Ребятишки, по-бе-да!! Победа! Мир!
Забегали посыльные, затрезвонили телефоны - все на площадь, училищное построение! На митинг! На митинг!
Училище выстроилось буквой "С". Духовой оркестр исполнил гимн. Генерал поздравил всех с великой победой, поблагодарил преподавателей за подготовку отличных кадров для действующей авиации, и роты разошлись по аудиториям.
Война кончилась, учеба продолжалась. Одолели теорию, познакомились с практикой, сдали государственные экзамены. От каждого классного отделения по курсанту с хорошим почерком засели за характеристики на присвоение званий. Характеристики коротенькие: сын крестьянина или рабочего, дисциплинирован, политически грамотен, предан партии и правительству, в училище показал себя… Но можно бы еще короче: родился при Советской власти и умрет за нее.
Потом радовались новым погонам, присвоенному званию и новой форме обращения к ним: то целый год все курсант да товарищ курсант, а тут вдруг сразу - товарищ сержант или старшина. Смотря кто как учился и сдавал экзамен. Вовке Шрамму ефрейтора пожаловали: ухитрился-таки перепутать аккумулятор с конденсатором. Но Шрамм и ефрейтору рад. Лычки ноготком проутюжил, погоны лодочкой выгнул, любуется на плечи.
- Ну и чин же ж в тэбэ, Вовка, - подковыривает Герка, Герке старшину дали. - Я що-тось поняты не можу: чи скромный старший сержант, чи нахальный ефрейтор? Га?
- Закрой рот, а то верхние зубы выпадут. Если хочешь знать, ефрейтор авиации равен майору пехоты.
- Бывся, бывся з тобой Сережка - и задарма.
- Даром мухи не летают.
В часть назначения ехали по Сибири. Ну и мощь! Ну и громадина! Жили они в ней по семнадцати лет и не знали толком, какая такая есть Сибирь. Ну проходили по географии, водили указкой по карте. А что карта? Раскрашенный лист бумаги на бечевке, масштаб. В натуральную величину Сибирь удивляла силищей и манила недоступностью, как рослая и красивая девушка-кержачка.
От раскрытых дверей вагона не отходили. И чем дольше любовались ею, тем больше удивлялись: откуда столько простору берется? А Сибирь разворачивалась и разворачивалась. И уже не хватало дня, чтобы наглядеться на нее. И когда поезд останавливался где-нибудь среди тайги, авиаспециалисты выпрыгивали из вагонов и бежали за цветами. В Сибири и цветы какие-то особенные: огромные, яркие и нисколько не пахнут. Зачем им запах, когда красоты хоть отбавляй. Расползутся сержанты по склону сопки - насилу паровоз дозовется их. Того и гляди, кто-нибудь отстанет.
Шрамм отстал-таки. Поискали по нарам - нет, сходили в соседние вагоны - нет. Доложили командиру роты:
- Ефрейтор Шрамм отстал, товарищ старший лейтенант.
- Где?
- А вот, наверно, когда перед туннелью останавливались.
- Тьфу! И навязался он на мою голову! В училище морочил-морочил меня и тут откалывает номерки. Жди теперь его с медведем в обнимку, не иначе.
Шутка шуткой, дело серьезом. Оттуда в любой конец до ближайшего полустанка с полста километров. Она хотя и возле железной дороги, а все равно тайга, не парк культуры. Разослали запросы с описанием примет. Ни слуху, ни духу ниоткуда. В Иркутске подкатывает к дверям теплушки.
- Я в этом ящике ехал?
- Вовка! Ты видкиля взявса?
- З експресу, Гера, "Москва - Владивосток", - хохочет Шрамм. Ничто нипочем ему.
- Врешь ведь. Где ты на него сел?
- А на повороте. Поднимал, поднимал руку - ни одна собака не берет. Лег на рельсы - тормознули. Отворачивать некуда, скалы.
После этого ЧП Сергею житья не давали. На каждой станции:
- Демарев, Шрамм твой тут?
- Отсыпается.
- Смотрите, чтобы опять не отстал.
Перед Байкалом пели сибирские песни. В одном вагоне:
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать…
В другом затягивают:
Славное море - священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка…
- Байка-а-ал! Дывытэсь: Байкал! - заорал вдруг Герка так, что паровоз на крутой кривой, казалось, аж оглянулся, но, не поняв, кто кричал, почему кричал, а может, кто из вагона выпал, заупирался, заупирался и встал. Ну, тут и посыпались. Кто юзом с насыпи, кто по-медвежьи через голову. Бегут, на ходу раздеваются. Сапоги кверху летят, гимнастерки трещат: надо успеть искупаться в знаменитом озере. Но… Забегут по щиколотку - и назад: вода как лед.
Возле Байкала ехали сутки. Вот озерко, так озерко. Это краешек только захватили, а если вокруг всего? Днем он уж что красив, то красив, ночью вообще завораживал. Спокойный, в прочных берегах и сине-зеленый от луны. Весь сине-зеленый. И никаких тебе там лунных дорожек. А уж луна… Ишь, выкатилась какая - с паровозное колесо. А махонькой луне над Сибирью и делать нечего.
Миновали Улан-Удэ, перевалили Яблоновый хребет. В Чите разделились: половина роты направо свернула, остальные прямо покатили. За Читой навстречу пошли эшелоны с военнопленными японцами: на Урал куда-нибудь, сбылись мечты. Солдаты, те не мечтали, конечно, ни о каком "от Владивостока до Урала", а их все равно везут; "мечтатели" на Хоккайдо чай пьют. Кому что.
Мимо Волочаевской сопки проезжали под вечер. Солнце уперлось всеми лучами и освещает: смотри, не жалко. Склон тот самый, что в кино показывали. Тот и не тот. В кино он крутой и голый, как яичко, здесь - целый парк разбит: деревья рядками насажены; памятники белеют.
"Где-то вон там на вершине отец мой сидел, японцев гнилой веревкой дразнил, - вспомнились Сергею рассказы отца. - Надо же, как может измениться человек… Вот скажи ему тогда, что он хлеб у государства тащить будет - пристрелил бы, наверно. Неужели уж так неважно устроен человек, что чем больше он имеет от жизни, тем больше надо ему?"
Едут, а куда - никто не знает. И сопровождающие помалкивают: привезем на место - скажем, куда привезли. Доехали до Владивостока. Дальше, казалось бы, некуда. Нет, еще не конец дороги. Устроились временно в купейных вагонах возле ремонтного депо. Очень удобно устроились: у каждого свой номер, как в гостинице "Золотой Рог". Ну, отоспятся теперь вволю. Ни подъема, ни отбоя. Когда захотел - лег, когда захотел - встал. Паровоз не дергает, смотреть особенно не на что, кончились красоты. Деповский поселок - обычные домики с огородами и палисадниками. Деревня и деревня.
Но поспать подольше не дал Вовка Шрамм.
- Подъем! Боевая тревога! - бегает орет по вагону.
- Что случилось? Какая тревога?
- Завоевателей пригнали. Пленных японцев. Траншею роют под высоковольтный кабель. Айда глядеть, ребята.
- Эт скилько же ж тоби рокив, хлопче? - спросил Герка у маленького японца с тремя пятиконечными звездочками на петлицах. Интересно, что у них обозначает пятиконечная звезда? - Лит, лит, кажу, скико тоби?
- А-а, понимау, понимау моя. Туридцать. - Пленный вежливо улыбнулся во все лицо и трижды качнул растопыренными пальцами рук.
- Ну, це ты загнул, друже.
- Вполне не врет, - заступился за японца Шрамм. - Ведь они что едят, ты спроси у него. Кальмаров да каракатиц.
- И туда же, на Россию косятся. Жили бы да жили себе на Хоккайдо.
Японцы зацокали языками:
- Ц-ц-ц, Хокаидо. Хокаидо - о! Япония - о!
- Япония - о, а в Сибирь лезете.
- Нам Сибир не нада, Сибир - хород, Сибир - медведка маро-маро ходи есть, сытрашно. Моя к ним хочет ходи. - Пленный вынул из грудного кармана гимнастерки черный пакет, подает Герке фотокарточку. Герка забрал у него всю пачку, рассматривает.
- Ничего дивчина.
- Чито? - Привстал на цыпочки, чтобы знать, о ком это русский спрашивает, не дотянется никак заглянуть: японец - полтора, Герка - два метра с миллиметрами.
- Я кажу: сестренка це?
- Мадаме. Мой мадаме это есть.
- А це хто? Батька?
- Чито?
- Отэць, чи дид, кажу?
- Отезы, наша отезы есть японски. Микадо есть.
- Ну и пилил бы дрова своему микаде, - подражая ломаному японскому говору, брякнул Герка.
Японец ощерил желтые зубы, кулачишки сжал, напружинился - вот-вот прыгнет и схватит за горло. С насыпи поднялся конвоир:
- Давайте-ка, братцы, славяне, гуляйте отсюда. Идите, идите, не отвлекайте. Им убытки возмещать надо.
- Зачем ты его обидел? - спросил Сергей у помрачневшего Герки.
- Да ну их… Наплодят богив та й носятся з ними, як тэй дурень з пысаной торбой.
Авиамеханики окончательно одомашнились в вагонах, некоторые уже знакомство завели с местными девчатами, на вечеринки запохаживали. И вдруг - собирайтесь. В армии все делается вдруг, потому что солдату собраться - только ремень надеть.
Разбитной владивостокский трамвайчик дотащил их до ворот порта, высадил и дальше покатился. Веретенников сказал, что они поплывут куда-то, что надо искать десятый причал. Нашли десятый причал. У причала "Владимир Маяковский" грузится. Лебедки скрипят, стрелы мотаются, раскачиваются огромные авоськи, набитые всячиной. Рядом плавучий кран с гусеничным трактором: поднимет, опустит. По широченному трапу живую технику загоняют, разных овец, коров, лошадей. По другому трапу поуже люди вереницей идут: военные с вещмешками, гражданские с кошелями и чемоданами.
Облепили сержанты борт, наблюдают. Вон здоровенного быка ведут двое. Не бык - зубр. В ноздрях кольцо, за кольцо веревка. Ведут. Один спереди с краюхой хлеба, другой сзади с кнутом. Все ничего шел бычок, перед трапом уперся. Передний и за повод тянуть его, и хлебом манить - ни с места. Глаза остекленил, хвостом восьмерки пишет и - ни шагу. Тогда который с кнутом прицелился и щелк быка. Бык взревел, рога к земле, включил сразу пятую скорость и попер. Поводырь от него. На середине трапа чувствует - щиколотки паром из бычьих ноздрей обдает. Куда? Только в море. Сиганул через перила - бултых! И не выныривает, боится. А быку что? Озверел, бежит дальше. Влетел на палубу. Сигнальный матрос на погрузке - в трюм спрыгнул. Без парашюта, прямо так. Солдаты кто в кузов, кто под машину позалезали. Вовку Шрамма на мачту занесло. А бык побегал, побегал - нет никого нигде, не за кем гоняться. Подошел к мачте, чешет рога об нее, нервы успокаивает, Вовка - чуть живой. Руки, ноги ослабли, не держат. Вот-вот соскользнет вниз. А внизу два рожища торчат. Выручать товарища надо бы, но как? Подоткнул Герка пилотку под ремень, спрыгивает с машины, идет. Бык чешется. Герка идет. Ну, иди, иди. Ему все равно, кого на рога поддевать. Косит кровяным глазом, ждет, хвостиком туда-сюда помахивает. Герка цап за хвост, развернул быка задом к мачте, уперся в нее плечом и держит. Подергался, подергался бык - больно. Этак и без хвоста можно остаться. Задумался.
Сполз Вовка с мачты, отдыхает. На палубу поднялись оба колхозника, вылез из трюма сигнальный матрос. Живой, язык только прикусил.
- Ну, вы, поводыри бычьи, чего рты пораскрывали? Ведите в клеть, не до Сахалина ж он вам держать его так будет.
Так вон куда они ехали чуть не месяц. Война с Японией за это время успела начаться и кончиться. Сильна Россия.
Отчалили поздно вечером. Порт весь в огнях, и каждый огонек отражен в спокойной воде бухты. Медленно прошли мимо Русского острова и, набирая ход, вырвались в открытый океан. "Владимир Маяковский" работал винтами - море шевелилось. И когда Владивосток потух за сопками, стало еще красивее: небо черное, вода черная, в воде фосфоритки мерцают. Вверху звезды, внизу звезды, и кажется, что ты в космосе на фантастическом корабле.
Утром, чуть свет - все на палубе. Море спокойное, как лужа. Водоросли распустили каштановые космы по воде и нежатся. Белогрудые бакланы, как поплавки, когда нет клева. Вдали нагуталиненный кит, выпустив фонтан, сделал радугу-дугу. Кромсая плавниками океан на узкие полоски, пронеслась возле самого борта стая косаток. И все это наяву, не из книг, не из учебников.
Сахалин проклюнулся сопкой из скорлупы горизонта и завыбирался наружу. Так вот он где, этот известный по учебникам таинственный остров!
Пароход сбавил обороты, важно вошел в бухту. Застопорил, гаркнул так, что похожие на рыжих тараканов домишки порта разбежались по берегу и замерли в страхе. Рогатый якорь очертя голову нырнул в холодную глубь. Подкатил трескучий катерок с пограничниками. Отдали трап, и на город, рассыпанный по узкой полоске, хлынул людской потоп.
Шли куда глаза глядят. А глаза глядели во все стороны. И всюду необычное, чудное. Японки в шароварах и с детьми за спинами. У парикмахерской очередь: бреют лежа. Специальные кресла такие, что клиент ложится в нем на спину. У иного брить-то еще нечего - ждет. Экзотика.
Только Герка так и не отведал ее. Ляжет - кресло короткое, полтуловища мимо спинки висит. Сел - парикмахер до лица достать не может. Покрутился, покрутился седенький старичок вокруг Германа - давай извиняться:
- Извинитце, пужаруста. Пуростице.
По Сахалину ехали на японском поезде. Паровозик махонький, вагончики - картонные коробки на колесах. Посиживают русские, около окошечек сгрудились, поглядывают на ландшафт. Ничего, скоро он изменится. Вон сколько богатства. Каменный уголь прямо ковшами экскаваторы счерпывают сверху. А поезд не торопится. Ползет, ползет - встанет: опять руку кто-то поднял, садит пассажира среди дороги. П-порядки.
- Вот уж тут отставать не страшно, - радуется Шрамм.
Вовку оттерли от окна:
- Ну-ка, отвали. - Боятся, как бы не выпал он.
Вовка послонялся по вагону - чем заняться? Подсел к проводнику:
- Привет. Слышь, море как по-вашему?
- Мо-рэ? А-а, морэ… Тони.
- Тони? Тони. Что-то похоже на русское. Можно догадаться, что к чему. А гора? - Вовка что видит, про то и спрашивает.
- Гора? Гора моя понимай нетту. Гора моя вакаранай.
- Чего тут понимать? Вон то, которое вот так, - Шрамм свел пальцы шалашиком.
- А-а! Вакаримас. Дом?
- Да нет, гора. Понимаешь, бугор такой. Сопка.
- М-м. Яма, яма.
- Ты русский или нет? Я ему про горы, он мне про какие-то ямы.
- Яма, яма, - смеется проводник. - Фудзи-яма. Понимай!
- Где-то слышал. Вулкан, что ли, у вас там на кочках?
15
Если служба в армии вообще началась у Сергея с приятной неожиданности, то служба на Сахалине совсем наоборот. Прибыли на место назначения, распределили их, кто куда требовался.
Усатый капитан с гвардейским значком на габардиновой гимнастерке внимательно выслушал доклад о прибытии сержанта Демарева для прохождения дальнейшей службы, вскрыл пакет с личным делом, перелистал бумажки.
- Понаписали библию. - Сунул все обратно, вывел на конверте "Демарев" и поставил его в картотеку. - Назначу-ка я вас, пожалуй… к командиру…
Сергей ловил каждое слово. Во флагманский экипаж? Вот здорово-то!
- …ординарцем. Как по-твоему, Китаев?
Капитан повернул усы к писарю. Писарь отложил ручку, похрустел белыми пальцами.
- Ординарцем? Сойдет, пожалуй. Видный парень.
Сергей руки в бока, ногу отставил на каблук:
- Говорите, ординарцем? Но я ведь, между прочим, товарищ капитан, а-ви-а-ционный механик.
- А это не известно, что важнее. И упрашивать вас я не собираюсь. Вот идите и представьтесь майору Бушуеву. Китаев, приглашай следующего.
Сергей понуро шел по коридору, пытаясь внушить себе, что должность эта не последняя в армии, что ординарцы тоже совершали чудеса героизма, заслоняя собой командиров от верной смерти, но… война кончилась.
Майор выглядел просто: на гимнастерке в пять этажей орденские, колодочки, зеленые полевые погоны.
- Ну, что ж, Демарев, будем вдвоем командовать, раз один не справляюсь.
"Можно без иронии бы". Сергей усмехнулся, сжал губы. На загорелых скулах обозначились желваки.
"С характерцем сержантик, - Бушуев спрятал улыбку в углах сильного рта. - А, пожалуй, зря его Матвеев определил в ординарцы, в механиках он больше сгодился бы".
- Ладно, сержант Демарев, давай знакомиться ближе: Николай Николаевич, когда высшего начальника поблизости нет. А твое имя?
- Сергей.
- Тогда пошли.
Он столкал в ящики стола папки с документациями, погремел ключами.
- Вещички-то где твои?
Сергей не ответил. Какие там вещички? Вещмешок да шинелка.
Вовка с Геркой околачивались в коридоре. Они старательно вытянулись перед моложавым майором, майор привычно откозырнул им, но перед Геркой призадержался: мимо Герки уж не пройдешь.
- Сколько ж ты ростиком… старший сержант, кажется? Не дотянешься никак.
- Два метра с миллиметрами, - ответил за него Шрамм.
- Это механик! К кому тебя капитан определил?