- Это само собой! - подтвердил он. - Налоги, они кого хошь задушат! Чего говорить: всю первую гильдию пустили по миру!
- Положим, не всю! - ехидно возразил Канфель. - Некоторые приспособились и живут, как тараканы за печкой!
- Живут! - искренно удивился Мирон Миронович. - Да разве бы я поехал, прости господи, в такую дыру, кабы не нужда! Раньше-то я с супружницей закатывался с мая по октябрь на Вицбадер или, - как его. А теперь она с наследником у чорта на куличках! У тестя в Пензенской губерния!
- Смотрите, как он крысится на Россию! - перебила его Рахиль, привернув фитиль лампы, которая начала коптить. - Мне все время хуже вас, а имею любовь к России!
- Какая это Россия? Это рысыфысыры! - со свистом проговорил Мирон Миронович, усаживаясь поглубже в перины. - Вашему брату хоть хуже, а он завсегда обернется! На то вы чес… чес… - тут он хотел сказать "чесночное племя", но запнулся, помотал головой и поправился: - На то вы, честное слово, оборотистый народ!
- Что вышло из нашей оборотистости? - спросила Рахиль. - Что? Вы же сами назвали: дыра!
Рахиль шагнула по клетушке, шагать было неудобно, она опять села и, волнуясь, переложила носовой платок из-за одного обшлага за другой. Канфель возмутился словами Мирона Мироновича, про себя назвал его ломовым, но опять подумал, что ради дела надо выручать бухгалтера. Заложив ногу на ногу и обняв скрещенными пальцами колено, Канфель вкрадчиво начал:
- Рахиль, вы вспыхиваете, как спичка! Для Мирона Мироновича еврей - крамольник, забастовщик, "унутренний враг", член всемирного кагала… Его так воспитали родители, нянька, учитель, фельдфебель, правительство!
- Ска-ажите пожалуйста, господин защитник! - проговорила Рахиль. - Нас не воспитали? Нас не морочили? Родители долбили голову богом и богатым женихом, няньки пугали мацой с кровью русских младенцев, учитель травил русскими учениками, они нас крестили в речке, плевали, били, фельдфебель тоже бил и брал взятки, исправник тоже. Кто не тоже?
- За это царя по головке не погладили! - проговорил Мирон Миронович, готовый проглотить проклятый свой язык.
- А нас погладили? - выпалила Рахиль, повернув под острым углом к бухгалтеру голову. - Царя прогнали, а нас обвинили в этом и громили. Наше местечко видело двенадцать погромов!
- Рахилечка! - сказала тетя Рива, входя в комнату. - Надо разложить наших гостей. Отец уже хочет на покой!
- Сейчас! - ответила Рахиль и опять обратилась к Мирону Мироновичу. - Вы неисправимый тип! Мы хоронили на том же кладбище наших братьев, которые воевали за царя, и наших братьев, которых били за царя! Мы продали задаром все наши вещи и приехали в степь… Сейчас! - второй раз сказала она тете Риве, в недоумении покачивающей головой. - Мы были без хлеба, воды и жилища, мы имели много удовольствия от нашего Вицбадера!
- Не могли на пять минут спрятать в карман ваш антисемитизм! - сказал Канфель, когда Рахиль ушла с тетей Ривой.
- Да, что ты, Марк Исакыч! Какой я антисемит! - с удивлением произнес Мирон Миронович. - Это я сбухты-берахты сказал. И на Машку живет промашка!
Канфель был доволен исходом разговора, про себя посмеивался над Мироном Мироновичем, который в замешательстве натянул пальцами кожу под подбородком и подергивал ее. Восторгаясь Рахилью, Канфель причислил эту, в общем, обыкновенную девушку, к роду древних израильтянок, находя в ней чистоту Ревекки, пафос пророчицы Деборы и энтузиазм сестры Моисея Мириам, плясавшей с бубном в руке на берегу Чермного моря, где, по преданию, погибли фараоновы колесницы. (Последний образ пробудил в сознании Канфеля Стешу, одетую а старинное цыганское платье, поющую и, как Мириам, танцующую с бубном в руке.)
Кайфель помог Рахили перенести часть подушек, постлать простыни, одеяла, взбить подушки, и удивлялся, почему до этого момента так ненавидел домашнее хозяйничанье. Тетя Рива принесла стаканы с молоком, покрытые кусками пшеничного хлеба, и поставила их на комод, отодвинув в сторону кошку-копилку. Она уже повязала голову белой косыночкой, надела ночную кофту и украдкой позевывала:
- Мы рано поляжем! - сказала тетя Рива. - Вы будете спать на этих роскошах, как два короля! - и она показала на постланные Рахилью постели.
- Вы, тетечка, все делаете себе хлопоты! - упрекнула ее Рахиль. - Им же одну ночь переспать!
- Папаша поклал тебе пуховик с Левкой! - предупредила тетя Рива Рахиль и провела рукой по щеке племянницы. - Левка уже видит сон!
- Он во сне брыкается! Я найду себе ночевку!
Канфель посмотрел на ручные часы, было без четверти восемь, он чувствовал усталость, глаза утомились от ветра, солнца, пыли, духота ночи давила на плечи, и тело просилось на отдых. Когда тетя Рива ушла, Рахиль открыла верхний ящик комода, достала круглую коробочку и подала ее Мирону Мироновичу. Он взял ее, повертел, открыл и воскликнул:
- Ай, да насмешница! Я ведь не дама, чтобы пудриться!
- Вам придется пудрить себя и простыню! - сказала Рахиль и взглянула на Канфеля. - Вам тоже!
- Клопы? - спросил Мирон Миронович.
- Блохи! Зимой с нами живут овцы: им надо тепло. Потом мы держим в доме зерно. Потом пол такой. Потом… - она запнулась и покраснела.
- И, барышня, чего вы! У наших мужичков первое дело - блоха! - успокоил ее Мирон Миронович. - Мой отец, царствие ему небесное, имел обувную лавку, дык, на что любил чистоту, а блоху признавал. Бывало, кто из мастеров сделает что не так, он сейчас это колодкой по голове и кричит: "Ты у меня, подлец, умей из блохи голенище кроить!"
- Потом мы еще невежи! - с болью проговорила Рахиль, плохо прослушав веселое воспоминание Мирона Мироновича. - Тетя Рива боится бога, она хочет кошер к ругает отца, зачем он эреф шабес едет в поле. Дайте культработу, тогда не будет грязи и блохи!
Рахиль замолчала, гримаска передернула ее губы, и ресницы дрогнули. Она взяла черный шерстяной платок, набросила его на плечи и, перекинув концы через грудь, повязала их вокруг талии. Этот платок оттенил ее красоту, сделал Рахиль строгой, величественной, и Канфель забыл про сон. Он последовал за ней в соседнюю клетушку, где, развалясь на полу, спал Перлин, а тетя Рива, сидя в изголовьи Левки, украдкой от отца подсказывала племяннику слова молитвы:
- Борух ато адоной! Повтори же! Борух ато адоной!..
После закрытого помещения ветер перехватывал дыханье, резал глаза и заставлял поворачиваться спиной. Над колонией звенело синее стеклянное небо, звезды стояли яркожелтыми подсолнухами, ближе к горизонту пшеничной халой висел месяц, он был еще тепел, и сладкий, томительный запах ночи оседал на землю. Большинство домиков поблескивало черными очками, кой-где еще зрели злаки огней, за домиками хихикала гармоника, летела песня, ветер хватал звуки, как жнец колосья, и под резал их под корень. Рахиль шла ровными шагами, упираясь на носки и слегка подаваясь вперед, отчего ее походка была плавной, упругой, и моментами Канфелю казалось, что она не идет, а, стоя, плывет на плоту. Когда показались виноградники, Канфель взял ее под руку:
- Я хочу сказать, - начал он, впадая в обычный тон. каким разговаривал с женщинами: - Amicus Plato,sed magis amica veritas!
- То-есть? - спросила Рахиль.
- Платон друг, но истина еще больший друг!
- То-есть? - повторила Рахиль и замедлила шаги.
- Переселение евреев - омоложение антисемитизма?!
- Умная истина! Скажите ее нашему Левке! - ответила Рахиль, и в голосе ее сверкнуло раздражение. - Ваш Мирон Миронович в Москве кричит: все евреи торговцы, пусть идут на работу! А здесь, где евреи на работе, он кричит: не давайте евреям землю, пусть идут на торговлю!
- Зачем вы сердитесь! Я же не Мирон Миронович!
- У нас есть такие колонисты: возьмут ссуду, проедят и едут в город на свою ярмарку. Один еврей - ярмарочной, так уже все ярмарочники!
- Дело не в этом! Дело, как выражаются, в широких массах! - Канфель осторожно коснулся правым плечом плеча Рахили. - Скажите по совести, русские соседи живут с вами, как собака с кошкой?
- Сначала они говорили: чтоб еврей пахал, где это видано, ха-ха! - Мы сняли хороший урожай, вот вам и ха-ха!
- А посерьезней ничего не было?
- Стравили суданку!
- Ага!
- Что ага? Наши парни тоже не дураки. Поехали верхом и загнали всю скотину в "Фрайфельд". Утром вся деревня бежала на нас с вилами, с топорами, с чем хотите!
- Вот видите!
- Ничего не видите! У нас тоже есть вилы и топоры! Дали им острастку и конец!
- И вы верите, что они переменились к лучшему? Рахиль, вы не девочка! Это смешно!
- Что мы ходим к ним на праздники, а они к нам на представление - тоже смешно? Что я у них поднимала черный пар нашим трактором, а они нас учили ходить за овцами - тоже смешно? - Рахиль вырвала руку из-под руки Канфеля и иронически предложила: - Так смейтесь себе на здоровье!
- Смеяться я не буду! - ответил Канфель. - Но согласитесь, евреям было бы не плохо, если бы в Крыму была национальная территориальная единица, а не озетовское недоразумение!
- Ах, вот что вы хотите, рэбе Канфель!
- Какой я рэбе! - с горечью произнес Канфель и опять взял Рахиль под руку. - Однако ваш язычок колется, как гвоздь в сапоге!
- Вы - настоящий рэбе! - повторила Рахиль. - Вам надо носить ермолку и пейсы! Какое еврейское царство вам хочется?
- Рахиль!
- Возьмите на прокат у тети Ривы царя Соломона! А наши соседи - русские, немцы, татары. Они - большинство, мы - меньшинство! Что, мы должны завоевать их? Вот это таки смешно!
- У каждого чуваша есть своя республика. Почему у еврея не может быть? Надеюсь, еврей равен чувашу!
- А Биро-Биджан?
- Это болото за тридевять земель!
- За тридевять земель? - Рахиль ехидно посмотрела на Канфеля и вызывающе бросила ему: - Палестина тоже за тридевять земель!
Канфель с удовольствием перевел бы разговор на другую тему, но вопрос о Палестине волновал его с шестнадцати лет, и спорил он по этому поводу со многими. До революции Канфель примыкал к кружку сионистов, Палестина, Бялик не сходили с его языка, он замыслил отправиться в Иерусалим, и, если бы его не задержала военная служба, а потом революция, он давно жил бы в Тель-Авиве у своего дяди-мануфактуриста. Канфель верил, что мучения евреев кончатся, когда все они со всех концов света соберутся на земле своих предков, организуют еврейское государство, имеющее регулярную армию и полномочных представителей во всех странах. Он следил за жизнью в Палестине, беседовал с побывавшими в этой стране, его волновали палестинские неурядицы, он - поклонник великобританского законодательства, порицал англичан за их политику в Палестине. Он записался в члены Озета, потому что, по его мнению, это было единственное официальное учреждение, защищающее интересы евреев в СССР; но он, бывший сионист, негодовал на это общество, которое разрешало еврейский вопрос, забыв об историческом величии Израиля.
- Что вы сравниваете, Рахиль? - сказал Канфель. - Палестина - это интернациональная идея, а Биро-Биджан - национальная нужда! В Палестину молодежь рвется, а в Биро-Биджан ее тянут, как кошку за хвост!
- Биро-Биджан - жизнь и счастье евреев, которые работают! Там идет начинание еврейской истории! - воскликнула Рахиль, нервно пожав плечами. - Палестина - военный лагерь англичан. Там молодежь забирают в солдаты и шлют в Индию. Молодежь идет не на идею, а на резню!
- Это неважно!
- Что неважно? Евреи требуют национальной независимости и палят в индусов, которые требуют то же самое?
- Англичане не индусская мама! Они - коммерсанты. Зато они отдадут Палестину евреям!
- Каким евреям? Вся земля заселена арабами. Один надел имеет цену в пять тысяч. Постройка, инвентарь, удобрение, семена - еще пять тысяч. Какая молодежь имеет такой карман?
- Почему вся молодежь лезет в помещики? Там тоже может притти октябрь и смести железной метлой всех помещиков! - сострил Канфель. - У молодежи есть руки!
- И у арабов есть руки. Они дешевле и выносливей. И вдобавок, из-за английских фокусов режут конкурентов! Вы знаете об еврейских погромах в вашей земле Авраама?
- Знаю! Возмутительно! - признался Канфель, начиная уставать от ходьбы. - И все-таки повторяю: Палестина для еврея, как мед для медведя. В Палестину стремятся!
- Из Палестины тоже. В наших колониях много таких медведей. Они попробовали этого меда с редькой! Поговорите с ними, тогда не будете палестинничать!
Рахиль подошла к винограднику, погладила бархатные росные листья лозы и дотронулась рукой до земли. Земля была тепла и влажна, как губы лошади, берущей с ладони корку черного хлеба. Рахиль выпрямилась, приложила обласканную руку к губам, чувствуя, как мерно и бодро бьется у нее под ногами неизмеримое сердце земли.
- Канфель! Через два года наша пшеница, наш виноград побьют соседей! - воскликнула она. - Мы будем жить, как люди, и в нас будет польза!
Она наклонилась, обняла лозу и спрятала лицо в листьях (так Стеша любила погружать лицо в поднесенный букет цветов). Канфель вынул левую руку из кармана пальто, отнял правую от воротника, подошел к Рахили и в умилении обнял ее за плечи.
- Вы ребенок! - прошептал он, наклоняясь к ней, и прикоснулся губами к ее щеке.
Рахиль сбросила с плеч его руку, повернулась к нему:
- За это… - сказала она и топнула ногой, - прогуливайтесь один!
Она побежала от Канфеля, концы обвязанного вокруг талии платка поднялись, как черные уши животного, подол юбки распустился по ветру, поплыл следом, ныряя и трепеща. Канфель крикнул, бросился за ней, но она свернула в сторону от виноградников, скрылась за домиком, мелькнула за другим, - и вот только сиреневая тень скользит по земле…
4. ВЫИГРЫШНЫЕ РОЛИ
Мирон Миронович выпил стакан молока, сел на постель Рахили, думая о своей затее, которая натолкнулась на такой барьер, что с самого начала застряла на месте. За свою торговую деятельность Мирону Мироновичу приходилось вести дела с евреями-дельцами, и по-своему он правильно определял способности этих гешефтмахеров, нередко соревнуясь с ними в изворотливости и напористости. Но евреи-колонисты удивили Мирона Мироновича, особенно, медлительный, добродушный Перлин, которого трудно было расположить к себе. Мирон Миронович подумал, что существуют разные роды евреев (раньше это ему не приходило в голову), одни - стремящиеся во что бы то ни стало заработать и живущие сегодняшним днем, другие, как Перлин, потерявшие аппетит к живой копейке и уверенные в завтрашнем дне. Если все колонисты были похожи на Перлина, - Мирону Мироновичу не стоило потрясать червонцами, обещать москоопхлебные кредиты, потому что все могли раскусить предложение Москоопхлеба и поднять его представителя насмех. Также пропадала надежда Мирона Мироновича на Канфеля, которого колонисты, очевидно, не приняли за своего и (на это бухгалтер обратил особое внимание) не говорили с ним по-еврейски, чтобы заранее все порешить между собой. Еще не нравилось Мирону Мироновичу, что Канфель ушел гулять с Рахилью; она вряд ли станет помогать Москоопхлебу, а, неизвестно, не рассердятся ли старшие на ночную прогулку с девушкой, не попросят ли оставить их дом подобру-поздорову. Мирон Миронович сгоряча решил не платить Канфелю вторые сто пятьдесят рублей, и, если юрисконсульт будет спорить, отказаться от его услуг.
От всех этих размышлений голова Мирона Мироновича отяжелела, глаза стали слипаться, и он встал, чтобы не заснуть одетым. Он отхлебнул молока из стакана Канфеля, разделся, привернул фитиль лампы и, откинув ватное одеяло, взобрался на постель тети Ривы. Погружаясь в перинное тесто, он перекрестил подушки, перекрестился сам, закрылся одеялом с головой и услыхал, как стукнула входная дверь. Кто-то шагнул в домик, пошарил руками по стене (в первой клетушке было темно), нащупал ручку двери, ведущей к Мирону Мироновичу, и вошел. Мирон Миронович хотел посмотреть, кто пришел, но по тому, как человек осваивался с местом, он понял, что это вернулся Канфель.
Мирон Миронович сбросил с головы одеяло, сел и увидел Канфеля. Да, это был юрисконсульт. Только он оброс бородой, щеки его впали, и синие тени легли под его глазами. У Мирона Мироновича засвербило в горле, он схватился за кадык руками и, как сок из лимона, выжал на горла слова:
- Чтой-то ты с лица изменился!
Вдруг Канфель, протянув руки, заключил Мирона Мироновича в об’ятия и стал целовать его в губы, щеки, шею. Борода Канфеля кололась, щекотала, жгла. Мирон Миронович терпел, терпел, потом отстранил юрисконсульта и почесал зудящие места.
- Русский ты человечище. И душа у тебя нараспашку! - воскликнул Мирон Миронович. - Что говоришь насчет пшенички-то?
- Полторы тысячи, и она - ваша!
- А! Ты опять за старое!
Мирон Миронович хочет схватить Канфеля за горло, но юрисконсульт поворачивается, идет неслышно, как по вате, по полу, и дверь щелкает, как бич. Мирон Миронович натягивает на себя брюки, вставляет ноги в штиблеты, влезает в пиджак. На улице ветер свистит, так надувая щеки, что они каждую секунду могут лопнуть. Озноб ледяными пальцами касается спины Мирона Мироновича, зубы его выбивают барабанную дробь, коленки пляшут, похрустывая, как новенькие червонцы. Налево, далеко - спина Канфеля. Мирон Миронович бежит, невыносимая судорога сводит его челюсти и капли пота кипят на лбу. Задыхаясь, Мирон Миронович догоняет Канфеля, хватает юрисконсульта за плечи, рывком повертывает к себе и пятится назад.
- Простите, обознался!
Мирон Миронович дрожащими руками достает коробку спичек, зажигает сразу три спички, и пламя встает золотым острием:
- Николай Васильевич!
- Я! - отвечает Перешивкин, распахивая зеленый плащ и протягивая руку Мирону Мироновичу. - Город в руках караимов и татар!
- То-то ты забрался такую даль!
- Инородец загрыз! - хрипит учитель, уставив глаза в землю. - Бедствую!
- А мне евреи гадят в карман! - в тон ему говорит Мирон Миронович.
- Погром бы! - мечтательно произносит Перешивкин и облизывается.
- С крестным ходом! - добавляет Мирон Миронович и, запустив руку за рубашку, дряпает ногтями грудь.
Совсем близко гудят колокола, - Мирон Миронович щиплет себя: нет, он не спит! (Он даже подумал, не Митька ли, пономарев сын, звонит на церкви в Кадашах.) Звон грузно переваливается в воздухе, падает, кувыркается по земле и в такт говорит на бедном своем языке:
- Бим-бом! Бим-бом!
У Мирона Мироновича сердце - граммофонная пластинка, горло - рупор. Пластинка вертится, шипит, из горла вырываются веселые слова:
- Здравствуй, Бим! Хи-хи-хи!
Перешивкинская голова до носа уходит в плечи, глаза уменьшаются до булавочных головок, ротище распахивается настежь:
- Здравствуй, Бом! Хо-хо-хо!
Мирон Миронович чувствует, что он в новой черной пиджачной паре, на правом борту его пиджака медаль - награда за охрану царя в дни высочайшего приезда в Москву, а в руках его увесистая палка из черного дерева - подарок московского митрополита Владимира. Он, Мирон Миронов, купец первой гильдии, гоголем идет мимо козыряющих ему городовых.
- Бей жидов! - изо всей силы кричит Мирон Миронович.
- Спасай Россию! - перекрикивает его Перешивкин и, поправив болтающуюся сбоку шпажонку, с достоинством статского советника прикладывает пальцы к двуглавому орлу треуголки.
- Бим! - говорят колокола. - Бом!
- Надоть портрет царя! - суетится Мирон Миронович, хватая за рукав учителя. - Без царя не дело!