4. АФРИКАНСКАЯ СТРАСТЬ
Когда утром Амалия Карловна ушла на базар, Ирма впустила Перешивкина в комнату, и он попятился от нее, ослепленный. В первый раз он видел ее в голубой пижаме, отделанной белой замшей, взял в свою руку благоухающую духами ручку, поцеловал и сел на краешек стула, на шелковую подушечку, вышитую Амалией Карловной. Ирма ходила по комнате, скрестив руки и обхватив пальцами локти, голос ее был ласков, и Перешивкин слушал, как ученик, которого впервые хвалит учитель.
- Я двадцать пять лет живу на свете и ни разу не встречала человеческого отношения к себе! Вы, Николай Васильевич, - джентльмен!
- Сударыня!..
- Я три года добиваюсь хоть какого-нибудь контракта! А тут без меня! Боже мой, боже мой!
- Пусть русский театр имеет русскую актрису! - торжественно сказал Перешивкин.
- Вы - дуся! - воскликнула Ирма, подошла к Перешивкину и, погладив его по щеке, подставила под его губы руку. - Целуйте, целуйте!
Перешивкин прижался губами к руке, засучил голубой рукав, повел губы к локтю и пожевал губами бархатную кожу на изгибе руки. Ему хотелось обнять Ирму, прижать к себе так, чтобы расплющить, превратить ее в голубую картинку, которую нацепляют на шоколадку для детей. Он обнял ее, но, почувствовав ручищу на талии, она вырвалась, убежала в угол и, испуганно моргая глазами, прижала руки к груди.
- Вы - женатый человек!
- Я выгоню жену! - пообещал Перешивкин. - Я всю жизнь ждал вас! - вдруг закричал он, вскочив со стула и, шагнув к Ирме, рухнул на колени. - Я люблю вас!
- Вы меня пугаете! - прошептала Ирма, пятясь от ползущего на коленях учителя. - Пожалуйста, встаньте!
Перешивкин загнал Ирму в угол, обхватил ее ноги, - глыбоподобный и клокочущий, терся лицом об ее туфли. Чтобы не упасть, Ирма держалась одной рукой за угол стола, другой за спинку кровати, бледнела от досады и била носком в перешивкинские губы… Поднявшись с колен, Перешивкин встал к Ирме боком, расставив ноги, опустив голову и вывернув руки ладонями в стороны. Еще раздувался его волосатый кадык, как резиновый, еще крючились пальцы, словно он выпускал из них когти, и дрожали разгоряченные ноздри, шумно втягивая воздух. Сверкая утонувшими зрачками, он повернул в полоборота всклокоченную голову и жадно облизнулся.
- Милый друг! Вы несносны!
Ирма говорила, что для директора театра будет танцовать матло в матросском костюме и кэк-уок, за который на парижском конкурсе получила премию. Для матло у нее был необходимый костюм, но для кэк-уока были нужны фрак и цилиндр. Перешивкин достал из гардероба свой фрак, занафталиненный, зашитый Амалией Карловной в простыню. Он распорол простыню, вытряхнул и вычистил свою парадную одежду, в которой когда-то появлялся на раутах Дувана. В фраке могли поместиться две Ирмы. Перешивкин взял голубую пижаму, завернул ее вместе с фраком в простыню и сказал:
- Я отнесу фрак портному! Он перешьет его по вашей пижаме!
- Вы - чародеюшка! - восхитилась Ирма, охорашиваясь перед зеркалом.
- Я ваш до гроба! - проговорил учитель, протягивая к ней руку, как нищий за милостыней.
Перешивкин не заметил в саду ни Кира, ни "Короля", ни журавля. Он шагал с узлом, чувствуя, что жизнь его сломалась пополам, и вторая половина начинается с этого часа. Такое состояние он переживал всего два раза за свои тридцать шесть лет: первый раз, когда, по милости фон-Руденкампфа, его представили к чину статского советника, и второй раз, когда, наконец, умер этот толстый немец фон-Руденкампф, оставив молодоженам все свои деньги и имущество. Счастливый и высокомерный вошел учитель в парикмахерскую. Поль-Андрэ с поклоном отодвинул от зеркала кресло и заранее смаковал те новости, которые он узнает о жилице Перешивкина.
- Попрошу наклонить головку! - старался Поль-Андрэ, стрекоча ножницами. - Виски желаете повыше? - и истошным голосом выкрикнул: - Мальчик, га-а-то-вить!
Перешивкин велел постричь волосики в ушах, носу, помазать волосы на голове хинной помадой, опрыснуть себя цветущим одеколоном, и внимательно осмотрелся в стенное зеркало, в то время, как Поль-Андрэ сзади него жонглировал ручными зеркалами. Отдав парикмахеру вперед деньги за прическу и маникюр Ирмы, Перешивкин приказал тотчас же отправиться к ней.
- Магазин! - закричал обалделый парикмахер дебелой швейцарихе. - Па-а-чистить гражданина!
Евпаторийцы с любопытством смотрели на Перешивкина, евпаторийки, уловив одеколонный запах, замедляли шаги и, обернувшись, глядели вслед учителю. Но голова его была высоко поднята, глаза устремлены вперед, ноги ступали, как в церемониальном марше, и многие в этот день предположили, что он сочиняет новый конспект. Перешивкин желал поговорить со знакомыми, но боялся, что выдаст себя: ему хотелось всполошить жителей неожиданной вестью - будущим разводом с женой и женитьбой на танцовщице. Он радовался, что мещане (так он называл всех евпаторийцев) будут охать, сплетничать, выражать сочувствие Амалии Карловне и поносить его имя.
Перешивкин встретил Прута на углу Равного переулка, портной шел по другой стороне и поклонился ему, сняв бархатный картуз. Перешивкин приподнял соломенную панаму, перебежал к Пруту и об’яснил, что несет ему срочный заказ. Удивляясь нервности учителя. Прут развел руками, вынул из жилетного кармана часы, похожие на стеклянный волдырище, пощелкал пальцем по стеклу и вернулся с заказчиком в мастерскую.
- Господин Перешивкин! - сказал портной, осмотрев пижаму и фрак. - Вы большая умница и хотите портить вещь!
- Господин Прут! - ответил учитель, поглаживая голубую пижаму. - Вы меня обяжете, если приготовите фрак к воскресенью!
- Жители Иудеи имели одну присказку! - ответил Прут, надевая очки и меряя сантиметром пижаму. - Случилось, что известный царь Давид спешно отослал слугу за тарелкой. Что же сделал слуга? - И Прут стал записывать цифры в книжечку. - Он пропал ровно на сто лет. Обратно он прибежал на сто первое летие, но уже с тарелкой. Он таки упал во дворце и разбил тарелку в мелкие кусочки. Царь Давид выразился: "Из спешки ничего хорошего не выходит!" - и послал за другой тарелкой другого слугу. И тот слуга уже больше не делал спешки!
- Цари отличались большой мудростью! - проговорил Перешивкин. - Достойная еврейская легенда! - и он положил руку на руку Прута. - Мы с вами хорошие знакомые! Я вас знаю десять лет! Если я обидел вашего Левку…
- Ну, евреи не имеют привычку к обиде!
- Мы, Перешивкины, никогда не забываем услуг! Обещайте мне приготовить фрак к воскресенью!
- Кто много обещает, тот мало делает! - ответил портной и погладил бороду. - Зачем Меиру Пруту говорить неправду?
- Клянусь вам! - воскликнул Перешивкин, приходя в отчаяние. - Если вы не перешьете фрака, я погибну!
- Чтоб вас не обидеть, - уступил Прут, еще раз осмотрев перешивкинский фрак, - я иду на попытку!
- Я заплачу за скорость вдвойне!
- Я ценю мой труд и никакую скорость!
- Тогда позвольте пожать вашу руку! - попросил Перешивкин, схватив в пятерню морщинистую руку старика.
- О! - сказал портной. - Это стоит дороже денег!
5. "ПО ПЕСНЕ ПЕСНЕЙ"
В окне аптеки стеклянные часы показывали семь, закатные блики, как золотые рыбки, плавали в синем и оранжевом шарах, беломордый котенок подкрадывался к шарам, мечтая полакомиться живностью. В витрине игрушечного магазина, выложенной синим бархатом, кошки стояли на задних лапках, зеленый слон качал головой, красноглазые болонки раскрывали пасть, куклы танцовали на музыкальном ящике. На одной из кукол была приколота записка: "Пожалуйста, купите меня!" - Рахиль состроила рожицу и по-детски захлопала в ладоши:
- Пожалуйста, купите меня! - воскликнула она и, заметив любопытные взгляды прохожих, взяла Канфеля под руку. - Когда я иду в городе, мне прибавляется здоровье! После смерти мамы я няньчила у наших Гинзбургов, и они брали меня один раз в Минск. Вот красавец! Вот великан!
- Вы не были в Москве! - сказал Канфель, с удовлетворением ощущая ее руку под своей. - Минск и Москва - это мой нос и гора Арарат! Вам не мешало бы туда поехать!
- И опять гнуть спину у другой мадам Гинзбург! Мне одна выпила всю кровь!
Дальше надо было повернуть с Советской по направлению к Ровному переулку, но Канфель уже показывал Рахили на лавочки, кофейни - жалкое потомство турецкого города Гезлева, которое карликами жалось у ног мечети Джума-Джами. На центральном куполе мечети тускнел полумесяц, от купола каменными пауками ползли шестнадцать куполочков, в толстых стенах мечети сверкали, как монгольские глаза, узкие оконца, во дворе, у стен, лежали развалины минарета, и кой-где выступали очертания могил, над которыми стояли щербатые памятники - свидетели Оттоманской империи. Татарка, сидевшая на корточках у подножья памятника и чистившая кастрюлю, закивала головой и закричала:
- Али, кэм да! Али-и!
Степенный татарин вышел из домика, поклонился, получил входную плату и, громыхая ржавыми в два кило ключами, отпер дверь мечети. В центре южной стороны находился алтарь - пятигранная зеленая ниша, наверху ниши от края купола полустертыми золотыми буквами были начертаны имена пророка Магомета и его сподвижников; направо от алтаря возвышалась полуоткрытая кафедра с крышей, от кафедры шла вниз крутая двенадцатиступенчатая лестница, на фронтоне ее мерцали остатки татарских слов: "Так хочет Аллах", а над фронтоном виднелись следы полукруглого сияния. Теребя Канфеля за рукав, татарин уверял, что это сияние - символ вознесшейся к Аллаху души строителя, и что душа эта пребывает среди гурий в раю. Но Канфель плохо слушает, его покоряет смелый размах и гениальный расчет силы равновесия, благодаря которому мелкие, пригнанные камни держатся четыре столетия. Канфель вспоминает о храме, устройство которого наизусть заучил в "Книге царств и хроник". Он видит перед собой двор священников, где помещается "медное море", медный жертвенник, умывальницы, украшенные изображениями львов, херувимов и быков. Он, Канфель, взяв за руку Рахиль, поднимается с ней по ступенькам в притвор, перед которым стоят два медных столба: Яхон и Бааз. Он проникает с ней через двойные двери, на которых вырезаны пальмы и цветы, в святилище, где находится десять семисвечных золотых светильников, золотой стол для хлебов предложения и покрытый золотом кедровый кадильный алтарь. Дальше - святая святых. Канфель оправляет свою библейскую бороду и пурпурный безрукавный хитон, украшенный внизу золотыми колокольчиками, голубыми и червленными кистями, имеющими форму гранатовых яблок. Он протирает рукавом золотой эфод с двумя ониксами, нагрудник, имеющий, по числу израильских колен, двенадцать драгоценных камней, и трогает свой конусообразный головной убор с прикрепленной к нему дощечкой из чистого золота: "Святыня Ягве". Потом он дает знак Рахили, она пляшет перед лицом Ягве, ударяя в бубен, а Канфель оставляет ее, потому что в святая святых может входить только он, первосвященник Израиля, Канфель отворяет кипарисовую дверь, и прямо перед ним покоится со скрижалями завета ковчег, который осеняют два золоченые крылатые херувима, вырезанные из дикого масличного дерева…
Канфель почувствовал боль в левой руке, вскрикнул и увидел, что татарин держит его за руку и, вращая глазами, показывает на трещину в куполе.
- Что он хочет от меня? - спросил Канфель.
- Он кричит, что эта трещина заявилась в день смерти Ленина, - ответила Рахиль. - По-моему, у него страх, что наши немагометанские ноги влезут в магометанский храм!..
Рахиль захотела пить, Канфель уговорил ее пойти с ним в татарскую столовую - пить кефир. Пока девушка пила пузырящийся напиток, Канфель заказал себе кушанья, которые показались ему привлекательными: шорбу, кашик-бурен, сарму и баклаву. Он ел их, торжествуя, что удерживает подле себя Рахиль, но заранее оплакивал свой несчастный желудок. Девушка опустила глаза, боясь взглянуть на гримасничающего Канфеля и рассмеяться.
- Мне нездоровится от ваших архитектурных угощений, - сказала она, - вам нездоровится от ваших с’естных!
- Что за сравнение? - возмутился Канфель, хлебая шорбу, как уксус. - Это национальное блюдо, а там - национальная культура!
- В том и другом сидят Аллах и Мулла! - проговорила Рахиль, отодвигая от себя стаканчик. - Мой дедушка Меир говорит: плохая начинка портит самый лучший пирог!
- Эти слова приложимы к вам, Рахиль! Вы набиты плохой начинкой! Откуда это?
- От жизни! Мне кусок хлеба доставался с кровью!
- А мне не доставался? Вы знаете, что такое юрисконсульт в акционерном товариществе? - спросил Канфель, с опаской пробуя кусок сармы. - Он обслуживает фирму, каждого компаньона, жену компаньона, брата жены, близкую знакомую брата, бабушку близкой знакомой… Что я делаю? Я бегаю за делами, а они летают, как мухи! Вам легче жить!
- Конечно, легче! У вас были погромы, у вас убили мать и брата, вас ограбили, вы бросили рабфак, вы уехали из города за две тысячи верст!..
Вечер, шелестя, расправил шелковые крылья, последние золотые паутинки дрожали на окнах, дома и домишки меняли окраску, замирая до темноты, до огня. Из-под земли вырастали встречные прохожие, сырая прохлада опускалась на плечи, Рахиль надела жакет и застегнулась. Теперь она стала тоньше, хрупче, шаги ее мельче, резче, и правое плечо отошло вперед (вот такой становилась Стеша, когда Канфель провожал ее домой по ночным просекам Петровского парка). Канфель старался итти на расстоянии шага от девушки, но на узких панелях трудно рассчитать движение, он толкал ее, и невольно рука его нащупывала ее руку. Еще плохо сознавая, что говорит, он прислушивался к своему голосу, подбирая высокопарные слова:
- Если бы я был царем Соломоном, а вы моей Суламифью! Если бы эти телеграфные столбы были вечно зелеными кедрами и пальмами, а эти собаки - златорогими ланями…
- Лани могут обойтись без рогов! - прервала его Рахиль, перепрыгивая через канавку. - Когда темно, у вас - соловейное пенье!
- Пусть соловейное, Рахиль. Не пугайте моего вдохновенья. Homo sum et nihil humani a me alienum esse puto!
- Царь Соломон и латынь! У вас не случается путаницы?
- Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! - перевел Канфель, сбиваясь с романтического тона. - Для вас лирика хуже рыбьего жира!
- Я не против рыбьего жира, смотря когда! - сказала Рахиль. - Я не против лирики, смотря с кем!
Справа вырастали каменные двухэтажные дома, захлебывающиеся в электрическом свете, слева море выволакивало пароход, похожий на дом с освещенными окнами. Справа мужчины несли золотые точки папирос, на женщинах раздувались голубые, белые, зеленые шарфы, слева в море скользили фелюги, на носу их, как звезды, сверкали фонари, и над фелюгами распускались синие, желтые, черные паруса.
- Неужели я ошибся переулками! - сказал Канфель, умышленно приведя девушку на набережную. - Мы сядем за Дюльбером на трамвай и через три минуты будем у вашего дедушки.
Как игрок, решивший выиграть, или проиграть все до копейки, Канфель выискивал новый способ, чтобы на некоторое время удержать девушку подле себя. В его мозгу проносились несбыточные планы, он так увлекся их разбором, выбором, что отстал от Рахили и очнулся, когда услыхал впереди себя её крик. Толкая прохожих, он побежал к ней и увидел Мирона Мироновича, который, растопырив руки, преграждал девушке дорогу.
- Кричи не кричи, а выслушать человека надо! - убеждал ее бухгалтер. - У меня таких, как ты, две дочки да сын!
- Хорошо! - громко сказал Канфель, - Зачем же вы стоите, как воронье пугало, и пугаете женщину?
- Мамочка, да кто ее путает! - воскликнул Мирон Миронович и приклеил обе руки к сердцу. - Собралась нас подходящая компания покататься на лодочке и рыбку половить. Оставили два места, я и пошел вас приглашать!
- Вот это таки приглашатель! - воскликнула девушка и засмеялась.
- Рахиль! - вкрадчиво проговорил Канфель, радуясь, что случай приходит ему на помощь. - Едемте! Море - сплошная лазурь, воздух - чистый нектар! Будет культурное общество!
- Культурное? - переспросила девушка. - А дедушка?
- Даю вам честное слово, через час вы будете на берегу!
- А мы не можем ошибиться переулками? - спросила Рахиль Канфеля и вдруг взяла его под руку. - Идемте! Хочу смотреть ваше культурное общество!
6. ОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ
Амалия Карловна плыла по улицам, набухая восторгом и любовью к ее Ники, - самому умному и красивому мужчине на земном шаре. Завидев Амалию Карловну, евпаторийки, как лисицы, почуявшие запах курятины, устремлялись к ней, выкладывали вороха оплетен и с замиранием сердца ждали от нее новостей. Но Амалия Карловна справлялась об их здоровьи и спешила дальше.
- Извиняйте меня, - я имею никакой время!
Она забралась в самую гущу Катык-базара, в эту карусель фруктов, сластей и снеди, покупала инжир, персики, виноград, кизиль, помидоры, гофрированные греческие вафли и прозрачную чукчелу. Сидя на куче арбузов, старый армянин за пять копеек подбросил вверх арбуз, на лету рассек его длинным ножом на две ровные половины и, поймав половинки, подал Амалии Карловне, приговаривая:
- Доктор Карапутто из Константинопол дэлал адын сэким-башка! Ва!
Блаженный пар исходил от нее, она остановила продавца холодной бузы, таскающего на спине серебряный самоварчик. Позвякивая колокольчиками, украшавшими верх самоварчика, продавец снял один из висящих на его поясе золоченых стаканов и нацедил из самоварного крана пенистого напитка. Она вспомнила, что ее Ники любит хлебный квас, купила бутылку кваса у вишнеглазой украинки, торгующей в дощатом киоске, над которым висела белая вывеска:
От добрый квас!
Так квас у Киiви
Та у вас!
Хто цей квас
Буде пыти,
Той 100 рокi буде
Жити!
Сумка Амалии Карловны была битком набита, ее руки насилу держали пакеты, потное лицо блестело, как желатин, и из подмышек богатый пот растекался синими радугами по полотняной кофте. Войдя в свой сад, она увидела, что Кир подсматривает в окно танцовщицы, окликнула его и велела итти в комнату, но мальчик шопотом сообщил:
- Мутерхен, ее бреют!
Опустив ношу на землю, Амалия Карловна ущипнула Кира за ухо и подкралась к незанавешенному окну. Спустив кофточку и завязав рукава на груди, танцовщица стояла боком к Полю-Андрэ, ее правая рука была поднята и волосы подмышкой намылены. Парикмахер брил волосы бритвой жилетт, наверно, чувствовал себя не в своей тарелке и, наклоняя голову набок, приседал, как гимнаст перед прыжком.