В четыре руки работала Амалия Карловна на кухне, развела в печке огонь, поставила суп, жаркое, компот, перемыла грязную посуду. Когда осталась горячая вода, она, раздевшись, вымылась. Потом завернулась в простыню, связала белье в узелок и, взяв верхнее платье в руки, а узелок в зубы, прошла в спальню. Там она развесила на стульях кофточку, юбки, чулки, надела капот и, дождавшись, когда Поль-Андрэ вышел от танцовщицы, поманила его пальцем. Парикмахер выбрил немке волосы подмышками, сделал прическу шиньон а ла гофрэ и, вынув из чемоданчика косметические средства в старых заграничных коробках и пузырьках, надушил ее и напудрил. Амалия Карловна надела батистовую комбинацию и шифонное платье - пышное и розовое, как пена кизилевого варенья. Она ставила на стол тарелки, клала на них крест-накрест нож и вилку, свертывала треугольничками салфеточки. Когда граненая рюмка - любимая посудина ее Ники - стукнулась о пузатый графин, рюмка и графин запели сентиментальный дуэт. Шел пятый час. Кир плакал и просил есть, танцовщица у себя в комнате напевала вполголоса, репетировала, изгибаясь, как покрытая мясом и кожей пружина. У Амалии Карловны засосало под ложечкой, в кухне, закрыв полотенцем грудь, она взяла пальчиками сальную, поджаренную картошку, подула на нее, как на одуванчик, с’ела и потянулась за второй.
- Фрау Перешивкина! - крикнула Ирма, выглянув из своей комнаты. - Угостите меня обедом!
- Gnädige Frau! - ответила Амалия Карловна, сердясь, что танцовщица не дожидается общего обеда. - Вы много обедаль, но мало платиль!
Ирма спросила, сколько она должна, принесла деньги, уплатила и долго извинялась, что просрочила платеж. Амалия Карловна скомкала деньги, положила их в кармашек, и деньги сквозь платье жгли тело, как горчичник. Но, глотая слезы, она спокойно подала обед танцовщице и только на кухне бросила в рагу полную горсть перца, словно это были ирмины глаза.
В восемь часов в семимильных сапогах промчался по Евпатории вечер. У Амалии Карловны от голода болела голова, Кир ел пятый кусок хлеба, Ирма уходила в пальто, с бежевым чемоданчиком в руке.
- Милый мальчик! Он все еще ждет папочку! - продекламировала танцовщица.
Кир показал ей язык, запрыгал по столовой, забыв, что должен стоять в углу.
- Вилли! - закричала Амалия Карловна, потеряв терпение. - Я надираю тебе с ремень, рюсски поросенок!
Амалия Карловна ела перепаренный суп, пережаренное рагу, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, и пила хлебный квас, смешивая его со слезами. В наказание Кир ел в кухне на заставленном посудой столе, но это не уменьшило его аппетита, и он исподтишка с’ел весь компот. Выйдя из кухни, он вобрал голову в плечи, вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку.
- Мутерхен! - сказал он, поднимаясь на цыпочки. - Это выбросила фрау! - и он положил перед матерью записку, которую учитель получил от Мирона Мироновича. (Как известно, следственные власти получили эту записку из рук Перешивкиной.) С первых же слов Амалия Карловна почувствовала, что ее сердце вырастает, заполняет грудь и давит на легкие: ее Ники не пошел пьянствовать, а уехал к танцовщице! Смех до боли щекотал горло Амалии Карловны, и последним глотком воздуха проталкивая смех в горло, как застрявшую пробку в горлышко бутылки, она истерически захохотала:
- Мутерхен! - теребил ее за руку перепуганный Кир, забегая то слева, то справа. - Мутерхен, я боюся!
7. МОРСКАЯ ИДИЛЛИЯ
В лодке гребли два парня в матросках, третий стоял на носу лодки, распутывал невод, закидывал его и командовал:
- А наддай ходу! А забери право!
- Есть ходу! - в один голос отвечали гребцы! - Есть право!
Граф, несмотря на возражения Мирона Мироновича, приглашенный Сидякиным в качестве командора, сидел за рулем. На двух поперечных скамьях сидели гребцы, справа на продольной скамье - Ирма, по бокам ее Перешивкин и Сидякин. В первый момент увидев уполномоченного Госхлебторга, танцовщица наотрез отказалась ехать, но Мирон Миронович взял ее под руку, отвел в сторону и сказал:
- Человек отрекомендовал тебя за вторую Гельцер, а ты хвостом вертишь! - и похлопал себя по боковому карману. - А я уж авансик приготовил!
Сидякин растерялся, когда Ирма, улыбаясь, протянула руку и попросила его сесть рядом с ней. Шелковый колокол ирмина рукава лег на его колени, он украдкой гладил скользкий рукав и таял от нежности. Перешивкин все еще не мог прийти в себя от беготни: в последнюю минуту Ирма решила танцовать вторым номером не кэк-уок, а испанский танец, и вместо того, чтобы зайти за фраком к Пруту, учитель бегал по знакомым, отыскивая кастаньеты. Теперь деревянные погремушки лежали у него в кармане, в ногах стоял картон с костюмами и гримом танцовщицы, она прижималась к нему, и он накинул на нее зеленое крыло плаща.
На левой боковой скамье сидели Канфель, Мирон Миронович и Рахиль. Канфель поклонился Перешивкину, но был настолько изумлен присутствием Сидякина, что не поздоровался с танцовщицей. Видя, что он сторонится Ирмы, Сидякин, поощряемый знаками Мирона Мироновича, протянул Канфелю руку.
- Товарищ правозаступник! - проговорил он. - Загляните ко мне в неприемные часы!
- Спасибо, но…
- Кто старое вспомянет, тому глаз вон! - закричал Мирон Миронович. - За глаза и в глаза скажу, Марк Исакыч, просил товарищ Сидякин привести тебя к нему, да все недосуг!
Канфель, не поверил ни одному слову, кивнул головой, что можно было истолковать по-разному, и наклонился к Рахили. Он все время держал руку девушки в своей, она выдергивала ее, и эта невидимая другим игра волновала Канфеля. Рахиль узнала Перешивкина (она видела его в школе после истории с Левкой), перед ее глазами возник бьющийся в слезах брат и этот рыжий человечище, передразнивающий, показывающий ему свиное ухо. В несколько секунд она с остротой, доходящей до боли в висках, пережила эту обиду, все разговоры тети Ривы, отца и дедушки…
Вдали поднималась оранжевая рожа, оттопыривала черные губы, пялила черные глазищи и, когда на нее падала тень, строила гримасы и корежилась. Добравшись до первых облаков, она застряла в них, стала нырять, розоветь, качаться, как пьяница, в черноморской зеркальной глубине. Серебряная лестница легла на поверхности моря, из облаков наконец выплыла желтолицая луна, а ее огненный двойник, надувая щеки, покатился по лестнице и, кувырнувшись на дно, пропал.
- Закон отражения! - громко оказал Перешивкин.
- Ребята! - закричал гребцам Мирон Миронович. - Не бочки везете! Наладьте песню!
Гребцы налегли на весла, сидящий на носу лодки откашлялся, уставил глаза в одну точку и, раскрыв правый угол рта, запел:
Выхожу один на пристань,
Там товарищи сидят,
Они пьют вино и пиву
Мине здрасти говорят!
Гребцы подхватили песню, Мирон Миронович выкрикивал отдельные слова, Перешивкин подтягивал сухим голоском, а граф открывал и закрывал рот, притворившись, что поет. Запевало приставил руку ребром ко лбу, словно высматривая кого-то вдали, и, ударив себя кулаком в татуированную грудь, продолжал:
Облегающая Манька.
Ах, и Васька рыжий с ей,
Он берет ее за ручку,
Но она говорит: пей!
Канфель повторил первую половину куплета, Сидякин, отставая от гребцов, вытягивал из себя слово за словом, а Мирон Миронович вторил ему. Вдруг запевало поднялся с места и, скрежеща зубами, зарычал:
Тут же как я подскакал,
Как я вдарю промеж глаз,
Васька рыжий подыхает,
А мине уводят в часть!
Ирма начала подпевать в полный голос, - Перешивкин замер, Сидякин поднял руку. Голос у Ирмы был тонкий, она с трудом брала низкие ноты и сбивалась на фальцет. Когда она кончила петь, уполномоченный одобрительно замычал, а граф, покачнув лодку, привстал и захлопал в ладоши.
- Чембер тебе в голову заскочил! - крикнул запевало графу. - Лево руля!
Один из гребцов взял из рук запевалы фонарь, осветил нос лодки, где виднелся конец невода, и запевало, ухватив невод, потащил его из воды. Он медленно перебирал невод, в котором билась рыба, встряхивал его, запускал в него руку и бросал добычу на дно лодки. Покрытые облачными пятнами буроватые бычки упирались в дно широкой, приплюснутой головой и скалили бархатистые зубы; краснобрюхие ерши выставляли глупую голову с углубленным лбом, с голой ямкой на затылке, топорщили иглы, шипы, и подпрыгивали, как лягушки; темнобурые, пятнистые камбалы косили глазами, сидящими на одной стороне головы, вдруг, щелкнув зубами, опрокидывались на другой бок, и на дне лодки бились бледножелтые, безглазые уроды, усеянные черными крапинками. Десятки морских пленников распинались пальцами, пальцы щупали глаза, забирались под жабры. Когда рыбины ползали на плавниках, трепыхаясь, натыкаясь друг на друга, босая нога опрокидывала их на спину и ударяла в брюхо.
- От гад! - обругал запевало попавшуюся медузу, встряхнул невод, и медуза рассыпалась, как кусок горохового киселя.
Все смотрели на ловлю: Сидякин забыл об Ирме и, придерживая очки, не пропускал ни одного движения рыбака; Ирма, полулежа на плече Перешивкина, из-под ресниц следила за оглушенными рыбами; когда рыба извивалась от боли, на лбу Перешивкина надувались жилы, и рука сжималась в кулак; граф глядел через головы, ему было видно только лицо ловца, он хотел привстать, но боялся нового окрика и плевал через борт лодки; Мирон Миронович подался вперед, охал, причмокивал и, когда ловец ударял ногой рыбу, до боли тер ладонью подбородок; Канфелю нравилось, как играли при свете фонаря чешуя, плавники, глаза рыб, и он восхищался вслух переливами красок; Рахиль видела освещенные лица, каждое лицо, на минуту освобожденное от маски, которую привык носить человек, поражало ее, и нервные пальцы девушки бегали по пуговицам жакета, расстегивая их и застегивая.
Гребцы свернули невод, повернули лодку, ветер подул в лицо, и граф повернулся спиной к сидящим. Перешивкин закинул голову кверху, долго смотрел на звезды и мертвым голосом произнес:
- Южные ночи богаты красотами природы!
- Мосье! - воскликнула Ирма. - Вы не видели заграничного моря! Я готова всю жизнь плыть по итальянским волнам!
- De gustibus non est disputandum! - отчеканил Канфель. - О вкусах не спорят.
- Кто любит попа, кто попадью, а кто попову дочку! - согласился Мирон Миронович, приподняв картуз и почесав пальцем темя.
Гребец уколол босую ногу о шипы ерша, из ноги пошла кровь, он стал промывать ранку, и Рахиль предложила ему поменяться местами. Сняв жакет, она пересела, поправила уключины и, упершись ногами в деревянный выступ, взмахнула в такт с оставшимся гребцом веслами. Она по-мужски поднимала их, слегка наклоняясь вперед, на половину опускала лопасти в воду и, гребя, глубоко откидывалась назад. В этот момент кофточка обтягивала ее грудь, узкие рукава наливались мускулами, забиравшаяся вверх юбка обнажала по-детски округлые колени, и, освещенная сверху фонарем, Рахиль на секунду превращалась в бронзовую статуэтку.
Лодка подходила к берегу, волна пошла круче, и стоявший на носу парень скомандовал:
- А возьми лево! А легче!
Засучив штаны, он спрыгнул в воду и потащил лодку за собой. На берегу лежали валуны, за ними поднимались скалы, среди скал плескались огоньки, а высоко над ними лиловые колпаки гор упирались в прозрачные облака. Парень довел лодку до первого валуна, повернулся лицом к лодке и, держа ее за нос, присел на корточки. Опираясь об его голову рукой и ступив на его колено, Ирма шагнула из лодки, - парень обхватил танцовщицу за талию и поставил на валун.
- Где ваше через час обратно? - спросила Рахиль Канфеля, надевая жакет.
- Вы говорите со мной, как господь бог с Моисеем!
- У вас паскудное отношение ко мне!
- Мы остановились, чтоб зажарить рыбу. Что тут особенного?
8. ЛЮБОВНАЯ ВСПЫШКА
На столе горела электрическая лампа, абажур светился, как зеленый лист на солнце, чернильница была забрызгана лиловой кровью чернил. По развернутому листу бежали буквы и цифры, цифры и буквы перекрещивались, громоздились друг на друга и выравнивались в шеренгу предложений. В среду общее собрание пайщиков "Об’единенного рабочего кооператива": придут коммунальники, грузчики, медсантрудцы, приедут из колоний немцы, татары, евреи, притащится артиллерия прилавка и кухни, приплывут из домашней тины караси и карасихи - евпаторийские граждане и гражданки, а с ними вьюны из бывших, из духовных, и всякие огольцы, и всякая малявка, временно осевшая в профсоюзных прудах. Будут они крыть фактами, обстреливать вопросами, будут мылить голову Трушину, хотя нет за ним никакой вины, но так заведено, что на каждом общем собрании достается докладчику на орехи. Знает Трушин, что есть за кооперативом грешки: бывал затор с маслом, продавали сырой хлеб, путали сорта мяса, торговали гнилыми арбузами. Вторую неделю сидит Трушин за книгами, счетами, балансами, высчитывает усыпку, усушку, утечку, доискивается, как алхимик, причины всех причин. К нему после службы заходят правленцы, помзавы, советские Пифагоры - бухгалтера, и сам глазастый хозяин кооператива - пайщик. Когда утомится Трушин, - бросит перо, зашагает по комнате, положив руки в карманы вислоухих брюк-галифэ, и вдруг, к удивлению соседей, разразится речью:
- Дело спрашиваете и кроете по совести! Есть ошибки! Учимся! Три года нашему кооперативу. Первый год не в счет: организация и суматоха! Торговали больше селедками, спичками, потом чорт подсунул эту "Метаморфозу". Второй год, глядите: продовольственная лавка по всем правилам! Отделения: бакалейное, мучное, зеленное, мясное. Коопбанк открыл кредит. Третий год: две продовольственных лавки, одна мануфактурная и три фруктовых палатки на Катык-базаре! Обзаводимся. Растем. Воюем! Результаты второго года: количество пайщиков увеличилось на шестьдесят процентов. На третий год: на триста процентов. В первый год мы задавили двух частников на Советской, во второй еще парочку, а теперь на весь город две штуки осталось! Первая ссуда потушена. Срок второй через год. Независимо имеется прибыль. На нее можно открыть один универмаг и по просьбе коммунальников ясли!
Тут Трушин, как шахматный игрок, сделавший решающий ход и произнесший: "шах королю", хлопал рукой по столу, посмеивался (эх, молод ты, молод, дорогой товарищ Трушин!) и обводил всех зрителей восторженным взглядом. Зрителей было ограниченное количество: стол - инвалид первой категории, потерявший ногу и дважды получивший контузию правого бока, раскладная кровать - неизменная участница всех перебросок на работу по партлинин, чернокожий чайник - заместитель самовара, умывальника и бака для кипяченой воды, и будильник - честный друг, умеющий во-время разбудить и напомнить о заседании. Были в комнате и другие зрители: плюшевая гардина, кожаный диван, ваза с искусственными розами и тумбочка, у которой вместо ручек сверкали медные морды льва. Зрители эти были чужие, хозяйкины, от них Трушин с радостью освободился бы, но хозяйка сдавала комнату с вещами и соглашалась лучше расстаться с жильцом, чем вынести их из комнаты. Трушин чувствовал, что хозяйкины вещи не слушают, не понимают его, и ненавидел их, а они платили ему той же монетой: гардина заслоняла свет, диван оставлял на одежде рыжие пятна, розы при прикосновении к ним обдавали пылью, а тумбочка, предательски покачнувшись набок, сбрасывала стакан с водой.
Походив по комнате, Трушин опять садился за стол, раскрывал жалобную книгу и по горло окунался в заявления. Одна пайщица жалуется, что соленые огурцы положили в плохой пакет, бумага разлезлась, и огурцы рассыпались; другая удивляется, почему гражданину в шляпе отпустили без очереди зубной порошок; третий скорбит, что кассирша всем улыбается, а ему, контролеру кино "Баяна", дерзко отвечает; четвертая сердится, что каждый раз семга пахнет керосином; пятый замечает: если в кооперативе нет пастилы, то все будут покупать у частника; шестая сокрушается, что в прилавке торчит гвоздь, и она разорвала пальто. За пустяковыми записями идут серьезные, - Трушин задумывается: из карандашных и чернильных, из корявых и бисерных строк, как на экране, возникают живые фигуры, - вот впускай их в комнату, усаживай на стул и спрашивай:
- Здравствуйте! Вы с заявлением?
- Я имею один жалоба, геноссе Трушин!
Амалия Карловна сидит, сложив руки на коленях, краснеет, вздыхает, и розовое шифонное платье повторяет ее вздохи. На глазах ее стоят слезы, она моргает, - слезы бегут по щекам, задерживаются в уголках губ и встречаются на подбородке.
- На что вы жалуетесь, гражданка Перешивкина?
- Мой Николяй Василиш есть негодяй!
Трушин откидывается на спинку стула, сдерживает смех и, не глядя на Амалию Карловну, соглашается:
- Да, ваш муж оказался плохим воспитателем!
- Он ухаживайт за одна дама!
- Он забыл, что он - народный учитель и отвечает за нашу смену!
- Она погубляет его!
- Он вел себя по-инспекторски. А в республике чин статских советников упразднен за ненадобностью!
- О, diese Männer! Я есть слабый натур. Gott helfe mir! - Она шмыгнула носом и улыбнулась сквозь слезы. - Спасайте меня, геноссе!
Амалия Карловна берет принесенную с собой банку с инжирным вареньем, пахнущим парным молоком, и поправляет на баночке красную ленточку. Она вытирает банку платком и, держа ее одной рукой за ребро, а другой под донышко, с великой осторожностью ставит ее перед Трушиным, словно банка с динамитом.
- Что это?
- От чистый сердце!
Она кладет руки на плечи сидящего Трушина, показывая бритые подмышки и полоску батистовой комбинации, вдруг, нагнувшись, целует его в губы и убегает. Опешив, Трушин трогает на банке ленточку, хохочет, а за ним смеются стол на трех ногах, раскладная кровать, негр-чайник и друг-будильник. Остальные вещи молчат, они обозлены, слушают, как хозяйка шипит за стеной: "Наш коммунист спутался с женой учителя!" Трушин одергивает плюшевую гардину, чтобы взглянуть в окно, она обдает удушливой пылью, - он выпускает гардину из рук и отфыркивается.
Амалия Карловна перебегает дорогу, над ней елочной голубой бомбочкой висит луна, а под луной, блестя сахарными крылышками, летят ангелочки-облачка. Амалия Карловна летит по своему саду, взлетает по ступеням, как розовый воздушный шар, и, придерживая руками выскакивающее из груди сердце, идет в спальню. Она снимает ненужные платье и комбинацию, стоит, голая, перед зеркалом, закрыв лицо руками, и смотрит на себя сквозь просветы между пальцами, как сквозь щели пляжного забора на купальщиков. Потом она откидывает одеяло и лезет под него, ненужная, как ее розовое платье и батистовая комбинация.