- Рахиль! - говорил дочери Перлин, кутаясь в мокрые лохмотья, которые когда-то назывались байковым одеялом. - Мы все будем на земле, или мы будем в земле!
Через год переселенцы выстроили каменные домики, покорили степь и скотину, еще впрягая своего вола с волом соседа, ввели многополье, общественный севооборот, начинали овцеводство, виноградарство и молочное хозяйство. Бывшие бесправные, бездомные, безработные обзаводились живым и мертвым инвентарем, организовывали машинно-тракторное товарищество, пядь за пядью, как солдаты, завоевывали невообразимые степные пространства. Уже приняли Перлины в новый дом тетю Риву из Минска с ее комодом, зеркалом, занавесками и прочими бебехами, уже неурожаи врагами заходили с тыла, когда на третий год покоренная земля, как тигрица, почуявшая человечью кровь, рычала и дрожала от ярости. Но полвека прожил Перлин под землей, отдал земле жену и первенца, и вывел из-под земли младших детей.
- Сын! - оказал он Левке, который приехал помогать в полевой работе и, испугавшись, просился к дедушке: - Тысячи лет идет под ногами еврея землетрясение, и он не упал. Будь евреем!
Колонисты не отступили, шли на землю с плугами и тракторами, ссужали соседние татарские деревни виноградными саженцами, давали русским соседям глубоко вспахивающие плуги, узнавали у немцев, опытных хозяев, как ухаживать за зрелым виноградом. Колонисты строили артезианские колодцы, бани, открывали клубы, закладывали здание еврейской школы, рассуждали, как знатоки, о семенах, пропашке и удобрении.
В то время заболела молодежь учебным психозом, потянуло парней, девушек в политехникумы, на курсы, в вузы, и многие уехали готовиться, хлопотать и не вернулись в степь. Это город, тысячелетний властелин еврейского мозга, очаровывал, вырывал из колоний молодежь, как слабые гвозди клещами, и бросал их вместо вуза на фабрики, в канцелярии, за прилавки и в скороспелую семейную жизнь. Рахиль тоже уехала в Симферополь, поступила на тракторные курсы, училась, ходила в музеи, театры и кино.
"Отец!" - писала она Перлину. - "У меня большой интерес к представлениям и книгам. Хорошо бы Фрайфельду иметь кино и библиотеку! Есть такие счастливцы, которые это получают".
Она вернулась, одетая по последней симферопольской моде, дичилась фрайфельдцев, и они дичились ее; но когда привезли трактор и Рахиль села за руль, сотни глаз радовались, сотни рук махали ей, сотни глоток гоготали над тетей Ривой, которая охала и причитала:
- Это совсем мужчинское дело! Она может вывалиться и попасть под паровик! Жалко же несчастную сиротку!
Той весной в "Фрайфельд" приехал представитель евпаторийской кооперации, чтобы заключить договор на доставку семян и закупку пшеницы. Он ходил по дворам, осматривал хозяйства, добивался - нет ли в поселке батраков и не ездят ли колонисты в город торговать хлебом. Он подробно расспросил Рахиль об устройстве трактора, предложил разобрать и собрать мотор, а потом невзначай спросил:
- Виноград сами сажаете? - и, услыхав утвердительный ответ, усомнился. - Трудная это история! Тут опыт и все такое!
Рахили была неприятна его подозрительность, но она сдержала себя, сделала вид, что не понимает намеков, и ответила:
- Виноград большой капризник! Может быть, вы тоже зажелаете садить? Я об’ясню все подробности! - и она говорила ему о винограде, как до этого часто рассказывала новичкам-переселенцам. - Прежде надо резать с лозняка ветку. Это имеет название: чубук! Он бывает у нас до аршина и даже до полутора. Чубук стоит немного в воде, потом его садят в землю, и срезанное место обязательно вверх! Это имеет название: кильчевание. На срезанное место наплывают соки, чубук тащут из земли, переворачивают, садят и уже срезанное место обязательно вниз!
- А глубоко?
- Я говорила: до аршина и до полутора, чтоб получить из земли воду. Если глубже, то мокрей!
- И это все?
- Что за нетерпеж! - воскликнула Рахиль, и ей стало весело оттого, что она понимает хитрость собеседника, а он не догадывается об этом. - Первый год дает зелень! Ее режут, чтоб лист не отдал воду. Второй год дает пару веточек, третий - на веточке по две веточки. Уже боковые рождают ягодки!
- Сколько раз приносит каждая ветка?
- Один. После она сохнет!
- Молодец! - вдруг воскликнул представитель кооперации. - Трактор знаете и в виноградарстве смыслите!
- Вы думали наоборот?
- Признаюсь, сомневался!
- Что же теперь?
- Теперь вижу, что у вас пошла настоящая работа! - ответил он, снял кепку, тряхнул русыми волосами и протянул руку. - Будем знакомы! - Он улыбнулся голубыми глазами. - Трушин!
Эта встреча осталась в памяти Рахили, фрайфельдские парни, которые по вечерам заходили в перлинский дом, стали неинтересны, и она гуляла одна. Уходя далеко в степь, она вслух повторяла разговор с Трушиным и, снимая с себя невидимую кепку, передразнивала его:
- Признаюсь, сомневался!
Она встречалась с ним в городе, в ней вырастала уверенность, что он - верный и сильный человек, что ему можно доверить себя и свою жизнь. Вдруг она нашла, что над "Фрайфельдом" небо необычайной голубизны, что фрайфельдцы - люди совершенной доброты и что ее трактор - живое, отзывчивое существо. Когда она выезжала в поле, ее сердце билось в такт с его сердцем, ее горячий пот смешивался с его черным потом, его сила становилась ее силой. Нет, даже Трушин не мог оторвать ее от "Фрайфельда", она готова была ногами врасти в фрайфельдскую землю, ухватиться руками за колосья, упереться головой в небо…
- Рахилька, ты - ленивка! - крикнул Левка, встретив сестру по дороге. - Твой трактор учит тебя ползти! Одной поли ягода! - и, засунув руки за пояс, он зашагал дальше.
Рахиль засмеялась, поставила ведро с молоком, догнала Левку и, повалив на землю, стала его щекотать:
- Паршивец, сколько в тебе ребрышков? Раз, два, три!..
Левка визжал, дрыгал ногами, но был очень доволен и, когда Рахиль отпустила его, поднялся с земли и оказал:
- Сама марала, сама чисти!
Рахиль отряхнула его рубашку, поправила на голове соломенный картузик - старый подарок тети Ривы. Левка обнял ее и звонко чмокнул в нос:
- Ты самая красавица на всем миру!
Перед сыроварней стояла очередь, женщины и девушки приносили в ведрах молоко, ведра были прикрыты чистыми тряпочками, и над ведрами таял сладкий аромат. Рахиль шла дежурить, ее пропустили, она вошла в сыроварню и вылила молоко в стоящий при входе молокомер. Сыровар записал количество кварт в свою ведомость, в книжку Рахили и вылил молоко из молокомера в чан через сито, устланное тонким полотном. Так поступал сыровар с молоком тех колонистов, хозяйство которых было на отличном счету, у других же он брал молоко в пробирку, определял его по вкусу и цвету, иногда производил пробы на брожение, каталазу, редуктазные и лейкоцитные пробы Тромсфорда. Иначе - трудно перерабатывать сборное молоко в капризные сыры, и должен сыровар знать, что молоко желтоватого цвета без грязи, крови, привкуса, сгустков содержит нужный процент жира, казеина, сахара, альбумина, имеет законный удельный вес и кислотность, По заведенному порядку в сыроварне были расставлены приборы и посуда: на чистом полу два котла с широкими полями, деревянные снаружи и металлические изнутри, в углу сверкающий, как снег, сепаратор, маслобойка, маслообработник, у окна на столике - прикрепленная центрофуга, под кисеей приборы для определения качества молока: ареометр Ковена, градусник в деревянной оправе, бутирометры, отстойные стаканы, пробирки, мензурки, пипетки, бутылочки и баночки. Плита уже была растоплена, в замурованном котле согрелась вода, и, надев белый халат, Рахиль вымыла узкий столик. Она аккуратно положила на него соломенники по уклону вдоль стола для легкого стока сыворотки, прикрыла соломенники крученой серпянкой, обдала их кипятком и стала мыть и расставлять по краевым планочкам столика цилиндрические формы. Еще очередь не кончилась, но первый котел был полон, Рахиль через воронку налила между его стен горячей воды, согрела молоко и приготовила его для сквашивания. Сыровар положил в молоко строго отмеренное количество сычуга, и Рахиль заметила время: каждая недодержанная иди передержанная минута могли повлиять на вкус, цвет, плотность и ноздреватость сыра. Рахиль воткнула в свернувшееся молоко - в калье - указательный палец, чистый излом калье не убедил ее, она опустила отвесно в него деревянный ковш, и ковш, погрузившись на две трети, остановился, показывая, что произошло полное сквашивание. Девушка взяла лиру (русскую решетку, на которую натянута проволока), погрузила лиру с противоположной стороны от себя до дна в калье, медленно повела к себе, прорезала весь слой, и из надрезов калье выступила сыворотка. Рахиль водила лиру вдоль стен котла, повертывала ее в обратную сторону, совершая восьмерку, и от ритмичных движений лиры калье распадалось на сырные зерна, зерна дробились и шлифовались друг о друга, принимая одинаковую форму и величину. Очередь кончилась, сыровар сменил уставшую девушку, ускорил движения лиры, и Рахиль подлила между стен котла горячей воды, чтобы закрепить зерна.
- Добрые будут сыры! - сказал сыровар, сжимая в руке клейкие зерна, как замазку. - Пора формовать!
Вычерпнув лишнюю сыворотку, он наполнил сырной массой цилиндрические формы, которые придерживала Рахиль, и для будущих сыров наступил пятнадцатиминутный отдых перед кропотливыми двенадцатичасовыми поворачиваниями и самой важной операцией: посолкой. Когда сыровар подсчитывал головки отдыхающего "бакштейна", в сыроварню пришел Пеккер, снял котелок и сказал:
- Рахиль Самуиловна, а гаст из гэкум’н!
- Какой гость?
- Ир франт!
- Чей франт?
- Жених есть жених! - проговорил Пеккер и подмигнул сыровару. - А хиц ин паровоз!
Рахиль догадалась, что тетя Рива кому-нибудь проговорилась о своих планах, фрайфельдские кумушки подхватили новую весть, - ведь еще солнце их не прожгло, не продул ветер, не обессилили они от крови и пота, пролившихся на тугую степную землю. Девушка сняла халат, схватила черный платок, выбежала из сыроварни, и ветер вз’ерошил ее волосы, захлестнул юбку между колен. Грудью напирая на ветер, крепко ступая по земле, Рахиль спешила домой, чтоб одним взмахом выбить из сплетни смысл и приглушить ее (так одним рывком она выключает в тракторе мотор, и машина - мертвая).
2. ДРУГОЙ ПУТЬ К ХЛЕБУ
Мирон Миронович приехал в "Фрайфельд" со своим ад’ютантом, как он в шутку называл Канфеля, чтобы вырвать из рук колонистов хотя бы половину урожая. Предвидя долгое пребывание в колонии, он запасся бутылками воды, с’естными продуктами и взял с собой складную кровать.
- Помяни мое слово, - говорил он Канфелю, подходя к домику Перлина, - обкрутим мы твоих, как миленьких! Первое дело, бей их в лоб чистыми денежками! Деньга и камень долбит!
- Вы судите о них по Пеккеру! - ответил Канфель, постучав в окно домика. - По-моему, они смотрят на деньги, как мы с вами на старую деву! И любопытно, и смешно, и не нужно!
В первую минуту тетя Рива от удивления не могла сказать ни слова, предложила гостям умыться, вертелась около Канфеля с полотенцем, словно уже плясала на свадьбе с платочком в руке. Канфель благодарил ее, справился о здоровья, вынул из кармана футляр (первое орудие было наведено на мишень) и подал его тете Риве. Она открыла футляр, вынула из него очки в металлической оправе, замерла от радости и воскликнула:
- Чтоб вы имели счастье от вашей невесты! - Она надела очки и посмотрела вокруг. - Я прямо в раю!
Она не могла сдержать восторга, побежала к соседям, рассказала, что ей жених племянницы привез очки. Соседи осмотрели очки, примерили, похвалили стекла и оправу, оценили подарок и, кстати, поздравили с семейным праздником. Тетя Рива приложила палец к губам, потом погрозилась этим пальцем и, наморщившись, велела держать все втайне.
Вынув бутылки с водой, Мирон Миронович попросил скипятить эту воду, нарезал перочинным ножичком колбасу, деловито настругал сыру и, очистив печеные яйца, разрезал каждое пополам. Он не хотел ни есть, ни пить, а стремился показать, что приехал запросто, погулять, почаевничать и навестить хороших знакомых.
- Вы напрасно положили колбасу на тарелку! - сказал Канфель и взглянул на тетю Риву. - Вы еще едите кошер?
- Вы хорошо обо мне понимаете? Меня уже пичкали поросенком! - и тетя Рива состроила гримасу. - Тьфу, тьфу! Как только люди, глотают!
- Грех да беда на кого не живут! - успокоил ее Мирон Миронович. - Замолишь!
- У нас нет места молиться! - ответила тетя Рива, обращаясь к Канфелю, словно Мирона Мироновича не было в клетушке. - Старики кричали за синагогу, так наш комсомол перевернул на баню!
- А еще евреи! - сказал Мирон Миронович, взяв половинку печеного яйца и нюхая его. - Только к Моисею уважение слабнет! - Он попробовал яйцо, выплюнул кусок на тарелку и сердито заявил - Покупал у частного лица, говорил, подлец, мне: фирма, реноме, то и се, ан глядь, тухлое-претухлое. Приеду, заставлю рылом хрен копать!
Тетя Рива пошла на смежную половину, положила на глубокую тарелку яиц, принесла и поставила их перед юрисконсультом. Канфель стал отказываться, но тетя Рива стояла возле него, выбирала самые крупные и клала на его тарелку.
- Это смятка, это - крутка! Кушайте на здоровье!
Рахиль вошла в домик, хлопнула дверью, крикнула через перегородку:
- Отец тут?
- Нет, Рахилечка! - ответила тетя Рива и посмотрела на Канфеля, как заговорщица. - Тут сидит один молодой человек!
- Куда вышел отец?
- Ты не спросишь, кто сидит?
- Я уже знаю! - опять крикнула Рахиль и, вбежав в комнату, сорвала с головы платок, выпуская на волю чирикающие кудряшки. - Здравствуйте!
Канфель встал из-за стола, вытер платком губы, шагнул навстречу, за ним поднялся Мирон Миронович, дожевывая яйцо, но Рахиль остановилась и резко спросила:
- За пшеницей?
- Рахиль! - с упреком проговорил Канфель и почувствовал, что краснеет. - Не смотрите, как Иоанн Грозный! Я должен сказать pro doma sua!
- Видно, барышня не на шутку разгневалась! - вставил слово Мирон Миронович и, поймав обращенный к нему взгляд Рахили, быстро прибавил: - Да, уж виноват, без вины виноват!
- Рахилечка, у тебя непорядок в прическе! - поспешила тетя Рива на выручку гостям. - Здесь же чужие люди!
- Верно, тетечка, чужие! - Она посмотрела на Канфеля, перевела взгляд на Мирона Мироновича и твердо повторила: - Оба чужие!
Канфель откинул назад голову, заставил себя смотреть прямо в глаза девушке и говорил, выкладывая, как конфеты, осторожные, но смелые соображения:
- Что мы вам сделали? Оскорбили, ввели в заблуждение, использовали с низменной целью? В нашей компании не было бандитов и жуликов, но верно: компания выпила и дурачилась. Так из этого надо делать историю Иловайского в трех частях! - Он положил руку в карман пиджака и перевел дыханье. - Почему Вам не спросить себя, как вы решились сесть в общую лодку и уехать? Дело не в том, что утром мы до часу дня ждали катера, что уплатили за лодку бешеные деньги… Позвольте!.. Вы еще девочка, вы могли сесть на мель, разбиться о скалу, чорт знает, что могли сделать! Ведь это Черное море, а не стакан молока!
- Хорошо, я - девочка! - крикнула Рахиль, отступая на шаг. - А девочку завозят в свинушник? Ее называют жидовкой? Слушайте, кругом вас живодерники. Вы это видите или за гонорар ослепли? - Девушка повернулась к тете Риве: - Вам нравится мой жених?
- Ой, я же не думала!
Рахиль убежала в свою клетушку, вернулась с клочком оберточной желтой бумаги и сунула в руки Канфелю. - Ваша лодка у пляжной сторожихи! Вот расписка!
- Я не манекен, могу делать промахи! - сказал Канфель, и голос его дрогнул (ему пригодились выступления в любительских спектаклях). - Больше это не повторится! - и, достав из бокового кармана телеграмму, он передал ее Рахили. - С вашего отца снято самообложение, как пенка с молока!
Тетя Рива всплеснула руками, полезла в карман за очками, но спохватилась и в смущеньи оправила фартук. Мирон Миронович подошел к Рахили и, словно смазывая каждое слово маслом, проговорил:
- Что я, что Марк Исакыч к вам всей душой!
- Устройте вашей душе дезинфекцию! - отрезала Рахиль и стала благодарить Канфеля. - Отец получит радость!
- Хорошая радость! - раздался за перегородкой голос вошедшего Перлина. - Когда дверь открыта во весь рост, радость получит ветер!
- Самуил, что тебе дверь! Ты уже без обложения!
Перлин поставил ведра с водой у двери, вбежал, схватил телеграмму, пальцы его задрожали, глаза глотали слова, губы повторяли их шопотом, коричневое лицо молодело и сняло в черном полуовале бороды. Он пожал руку Канфелю, Мирону Мироновичу, обнял правой рукой тетю Риву, левой - Рахиль и прижал их к себе:
- Рахиль, ты имеешь жизнь! - и он поцеловал дочь в щеку. - Рива, ты имеешь жизнь! - и он поцеловал сестру в лоб. - Перлины имеют жизнь!
В окно постучали, за окном вспыхнула каштановая борода Пеккера, он приставил руки воронкой ко рту, приложил их к окошку:
- Вир вили начинаэн!
Рахиль выбежала за дверь:
- Пеккер, зайдите! - пригласила она. - Есть новости!
Важно оглаживая бороду, колонист вошел в комнату, снял котелок и повторил:
- Вир вили начинаэн заседание!
- Заседание! - воскликнул Мирон Миронович. - Мамочка, что ж ты сразу не сказал! - Он оделся, подбежал к стулу, запихнул два яйца в карман и повернулся к Пеккеру. - Пошли, что ль?
Перлин показал Пеккеру телеграмму, колонист читал ее, прижав правый глаз безыменным пальцем, а левым глазом косился на Канфеля. Прочитав, Пеккер взял обеими руками руку Перлина, потряс, поздравил и советовал помолиться богу. Вдруг Рахиль взяла Канфеля под руку, подвела к Пеккеру и с серьезным видом проговорила:
- Поздравьте еще! Это - жених! - Пеккер протянул руку Канфелю, юрисконсульт вытаращил глаза на Рахиль, она захлопала в ладоши и запрыгала. - Он женится на тете Риве! На тете Риве!
Канфель засмеялся, Пеккер отдернул руку, насупил брови и, схватив котелок, бросился вон из домика. За ним побежал Мирон Миронович, увлекая за собой Канфеля, и Перлин, погрозив пальцем дочери, последовал за гостями. Тетя Рива скрестила руки на животе, нахохлилась старенькой-престаренькой курочкой, села на стул и запричитала:
- Я ходила за ней, я баловала ее, я выплакала все глаза…
- Тетечка, простите вашу Рахилечку!
- Он же наш спасатель…
- Телеграмма шла от Калинина!
- Он же настоящий красавец…
- Он хочет хапнуть нашу пшеницу!
- Он же ученый человек…
- Кадохэс он получит в "Фрайфельде"!