3. ПУТИ РАЗОШЛИСЬ
День был, как парное молоко, сладок и тепел. По дороге стадом шагали вперевалку гуси, с поля, задами, возвращался меламед, волы его тащили буккер. Меламед старался не попадаться на глаза, потому что все подняли черный пар, а он отказался от супряжки, призвал на помощь бога, а бог оказался плохим помощником в полевой работе. На собрание колонисты шли со всех концов, старики опирались на палки и на плечи внуков, женщины вели за руки детей, несли грудных на руках, молодежь норовила по пути повозиться, поиграть в салки и спеть песню. Колонисты собирались перед школой, садились на камни, расспрашивали Мирона Мироновича о Москве, о ценах на орудия и семена, другие смотрели на него, как дети на ручного медведя, ожидая забавных штук. Мирон Миронович отшучивался, отмалчивался, отмахивался, потом стал смущаться и искать глазами Канфеля. Но юрисконсульт был окружен колонистами, удивлялся, с какой толковостью они задают вопросы о предложении Москоопхлеба, рассуждают и спорят, пересыпая речь меткими словечками. Беспокоится только один Пеккер, бегает от одного колониста к другому, убеждает, хватая за лацканы, и дергает свой котелок, словно не в голове, а в котелке его мысли. Колонисты не слушают Пеккера, женщины смеются, молодежь - безусые остряки и красноплаточные озорницы - тыкают в него пальцами, подливают масла в огонь, и Пеккер, отплевываясь, тащит за рукав Мирона Мироновича:
- Ир фэрштэйт! - кричит он. - Фэрфалн ди ганцэ постройкэ!
- Я по-вашему ни бельмеса не понимаю! - отвечает Мирон Миронович, и кругом - взрыв хохота. - Куда Марк Исакыч запропастился?
Канфель хочет подойти к нему, пробирается сквозь ряды колонистов, - попадает в гущу галдящей молодежи и сталкивается лицом к лицу с Рахилью. Она серьезна, глаза - в упор, как два наставленных дула, и Канфель, неловко наклоняясь к ней, спрашивает вполголоса:
- Что же? Я писал заявление. Это не собрание, а балаган!
Рахиль вздрагивает, одергивает платок, повертывается спиной к Канфелю и встает на высокий камень, заменяющий трибуну.
- Товарищи! - восклицает она. - "Фрайфельд" имеет заявку! Я читаю!
Голоса сливаются в общем крике, на девушку машут картузами и платками, как на огонь, который нужно потушить. Рахиль об’ясняет, что она обязана прочесть, проголосовать предложения, кто-то просит слова, на него шикают, и девушка читает заявление.
- Кто хочет говорить?
Колонисты безмолвны. Рахиль голосует, за предложение Москоопхлеба поднимает руку Пеккер, его две дочери, меламед и еще двое. Мирон Миронович срывается с места, подбегает к Рахили:
- Как так? - кричит он истошным голосом. - По советскому закону первое слово полагается заявителю! Я - член правления, требую слова!
Колонисты безмолвны. Мирон Миронович стоит с поднятыми руками, ему неловко, он опускает руки, топчется на месте, расстегивает ворот рубашки и одергивает кисточки пояса. Только что вертелись на языке слова, кажется, всех убедил бы Мирон Миронович, что Москоопхлеб - солидное учреждение и его предложение самое выгодное. А теперь не припомнит он ни единого слова, ни единой мыслишки не лезет в голову, и хочется ему ото всей души матюгнуться и плюнуть.
- Товарищи евреи! Без ножа зарезали! - наконец, говорит он и выталкивает своего улыбчивого зайчика на скулы. - Кабы вы об’яснили, не хотим, мол, продавать Москоопхлебу, у нас-де давно все запродано и денежки сполна получены. Конечно, тогда о чем говорить! А то известно, запродать-то вы запродали, а денежки-то вам кажут, да не дают! С нами же дело другое. Вот, ей-богу, червей привез, потому, думаю, что зря распространяться, надо прямо: деньги на кон, отец дьякон! - Мирон Миронович вынимает из бумажника пачку червонцев, хлопает ими по ладони, как фокусник, раз, два, три, - и червонцы опять в бумажнике. - Может, не подходят вам условия, можно накинуть! Может, срок желателен покороче, и срок можно укоротить! Вы сами люди торговые, хоть и бывшие, должны смыслить: круто приходится нашему брату-кооператору с хлебозаготовкой! Должны итти навстречу, а за нами дело не станет! К тому еще привез я вам юрисконсульта, вашего же еврея! Он человек честный, не обманет, не подведет и договорчик состряпает, комар носу не подточит! Правильно говорю, Марксакыч?
Канфелю не нравится шитая белыми нитками речь Мирона Мироновича, но еще больше он недоволен поведением колонистов, из-за которых может лишиться своих куртажных. Когда он идет к камню, ораторская лихорадка передергивает его с головы до ног, ему неприятно, но он радуется, по опыту зная, что это хорошее предзнаменование. Рахиль пожимает плечами, сходит с камня, за ней слезает Мирон Миронович и подсаживает Канфеля, поддерживая его под локоть.
- Я не старуха-графиня, а вы не камердинер! - тихо говорит ему Канфель, освобождая свой локоть.
Стоя на камне, он иронически сравнивает себя с Цицероном, перед которым находится сотни полторы катилин, закладывает руку за борт пиджака и вдруг выкрикивает:
- Мы не враги! - и делает паузу, оглядывая стоящих вблизи. - Мы не враги, чтоб маскировать свои мнения в молчание! Что случилось? Я опрашиваю это открыто в присутствии обеих договаривающихся сторон, - то-есть члена правления Москоопхлеба, с одной стороны, и жителей "Фрайфельда", с другой. И так же открыто отвечаю: вы, все жители, напоминаете мне молодую вдову раввина, которая и замуж хочет, и закон не велит! Вы все, кроме Пеккера и еще некоторых, прекрасно понимающих выгоду предложения Москоопхлеба! Я повторяю: прекрасно понимающих выгоду, потому что они умеют обращаться с коммерческой арифметикой, как кормилица с младенцем! - Он повысил голос и затоптался на камне. - Но я забегаю вперед. Может быть, найдутся такие головы, которые докажут, что предложение Москоопхлеба невыгодно! Тогда бросьте вашу итальянскую забастовку, выходите и говорите! Audiatur et altera pars! - И он перевел, заметив изумленные взоры колонистов - Надо выслушать и другую сторону! Или надо просто сказать: уезжайте! Мы еще не умеем свободно мыслить и говорить, на нас еще надет проклятый местечковый намордник!
Крик и шум сплющивают слова Канфеля, меламед надувает щеки, словно собираясь тушить высокостоящую свечу. Петер вертится, подпрыгивает, хватается одной рукой за колониста, другой бьет себя в грудь и умоляет не мешать Канфелю:
- Хавэйрим, лоз эр рэдэн абисл!
Сгорбившись, Мирон Миронович ныряет в ряды кричащих, дергает за рукава, крутит пуговицы, азартно жестикулирует, прихлопывает рукой по своему картузу и орет в лицо колонистам:
- Товарищи, явите божескую милость! Уважьте своего!
Рахиль на одну минуту видит туловище Пеккера в лапсердаке, кушаке и на этом туловище голову Мирона Мироновича в надвинутом на затылок котелке. Она закрывает глаза, нажимает пальцами на глазное яблоко, прогоняя противный образ; но теперь в глазах стоит туловище Мирона Мироновича в русской рубашке, красном пояске с кисточками, и на туловище - голова Пеккера в нахлобученном по уши картузе.
- Хватит! - кричит Рахиль и смеется.
Ей хочется побегать, покричать, подразнить Канфеля, но нельзя: она - секретарь поселкома, она - часовой, и с нее спросит поселком за малейшую оплошность. Девушка подходит к камню, стоит, засунув руки в рукава, и перед Канфелем, который высится на камне, она - маленькая, худенькая, незаметная. Колонисты успокаиваются, Мирон Миронович отдувается, Пеккер крадется на цыпочках ближе к Рахили, и меламед наставляет рукой ухо, чтобы лучше слышать. Девушка выжидает секунду и говорит, как воспитательница расшалившимся детям:
- Давайте, немного погодим играть в салки! - Вы не имеете желанья отвечать господам покупателям, так я имею! Они же могут подумать, что наши фрайфельдцы заики или ослы! Я не училась на факультетах и не знаю латинского наречия и как-нибудь выведу мысль без него. - Она подняла глаза на Канфеля и обратилась к нему - У вас удивление, что мы не отвечаем, а у меня удивление, что вы не понимаете! - и продолжала, обратясь лицом к колонистам - Евпатория сделала полную закупку нашей пшеницы, и в задаток мы имеем семена. Трушин тянет деньги, но я божусь, мы получим расчет!
- Кабы дедушка был не дедушка… - начал Мирон Миронович.
- Помолчите! - крикнул Канфель.
- …так был бы он бабушка!
- Какая новость! А если бы на вас был котелок, вы были бы наш Пеккер!
- Дос из а полное нахальство! - возмущается Пеккер.
- Я имею к фрайфельдцам другие вопросы! - продолжает Рахиль. - Мы ждем Трушина, или не ждем? Мы даем через рабочий кооператив хлеб государству, или не даем? Кто нас вывел из голода-холода? Кто дал дом, скот, колодец? Откуда мы, бескопеечники, заимели плуг, косарку, трактор? Мы хотим поменять государство на него? - и Рахиль указала пальцем на Мирона Мироновича. - Он же крутит червонцами и думает, что мы еще имеем патент и лавочку! А этот? - и Рахиль, не оглядываясь, показала большим пальцем на Канфеля, пытающегося слезть с камня. - Он - купленный язык Коопмосхлеба! Он кричит, что у нас главные умники Пеккер и меламед! Так они дадут свою пшеницу! Что он хочет от нас? Мы - вдова раввина! А он - дочь двух отцов! Член Озета и просильщик за Хлебмоскооп! Кто за продаванье пшеницы Трушину?
Залпом подняты руки, большинство голосует за предложение Рахили (теперь часовой может покинуть пост), и Рахиль уходит.
Пеккер теребит за кисточки пояса Мирона Мироновича:
- Асах идиотэс! - ругает он фрайфельдцев.
- Пусть жрут свою пшеницу! - злобно откликается Мирон Миронович и отворачивается от Пеккера. - Связался с чесноками!
Перлин хватает Мирона Мироновича левой рукой за отстегнутый воротник рубахи, как под уздцы лошадь, и трясет его так, что бухгалтер пучит глаза. Колонисты виснут на руках Перлина, но он стряхивает их, упирает правый кулак в подбородок Мирона Мироновича, напрягается, и лопнувший воротник остается в его руках. Мирон Миронович отлетает от Перлина на пять шагов, падает и, вскочив, бежит вприпрыжку, оставив на месте падения картуз.
- Жалко, он мой гость! - говорит, посмеиваясь, Перлин и, косясь на Пеккера, спрашивает: - Что, наш Пеккер тоже не застегивает воротник?
Подобрав полы лапсердака, Пеккер мчится, над головой его пляшет котелок, борода развевается по ветру, как конский хвост, и ноги наполовину выскакивают из голенищ валенков.
- А хиц ин паровоз!
Канфель идет рядом с Рахилью, заглядывает ей в лицо, она смотрит прямо перед собой на облака, которые плавают в закате, как гуси в крови. Девушка свертывает в сторону, к колодцу, завязывая за спиной концы черного платка, от этого приподымаются ее плечи и левый локоть касается Канфеля. (Часто капризничала Стеша, но легки и приятны были ее капризы, которые после пустякового подарка кончались поцелуем.)
Два вола ходят вокруг колодца, вертят в два человечьих обхвата колесо, за волами шагает слепой, однорукий старик - живой памятник главе Украинской Директории, Петлюре. Старик ударяет палкой по крупу животных, они лениво отмахиваются хвостом и жуют мясистыми губищами.
- Скоро вода, Нахман? - спрашивает Рахиль.
- Лой, Рохэйл бас Шмуэль! - отвечает по-древнееврейски старик и опускает единственную свою руку.
- Тетя Рива была?
- Кэйн! - подтверждает он, повертывается лицом к девушке, и пустые глазницы смотрят на нее.
Канфель сжимает виски, сердце сжимается, как виски, голосом, которого он сам пугается, говорит:
- До свиданья, Рахиль!
Рахиль стоит, натягивая платок на плечи (стешины детские и бесстыжие, холодные и лихорадочные плечи):
- До свиданья, господин Канфель, насовсем!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ БУДУЩИХ ГЕРОЕВ ДНЯ
1. ВЕЧНЫЙ МУЖ
Ирма настаивала, чтобы Перешивкин выдрал Кира за порчу кашемировой шали, развелся с женой и повенчался с ней, Ирмой. Амалия Карловна требовала, чтоб учитель выгнал из комнаты Ирму, перестал пить и поступил на службу. Обе женщины были непоколебимы и злы, жена угрожала выселением из дому, танцовщица пугала судебным процессом, и Перешивкин увидел, что все вокруг него становятся врагами. Фокстеррьер рычал, кидался, и шерсть на нем топорщилась белой щетиной; журавль подкрадывался сзади, клевал в ляжку и улетал на крышу; свинья лежала у помойки, не шла на голос и урчала. Абрикосовые деревца, как ежи, кололись ветвями, цеплялись и разорвали перешивкинский плащ; старая лоза, с которой Перешивкин хотел сорвать ягоду, впустила в его ладонь щепку, и, вытаскивая перочинным ножом занозу, он располосовал руку в кровь; галька забивалась ему в сандалии, он снимал их, выбивал и стал бояться собственных дома и сада. Он вспомнил о рыбной ловле, сравнил себя с пойманной рыбиной, которую швырнули на дно лодки и бьют в брюхо ногой. (На суде Перешивкин рассказывал об этих переживаниях, защита потребовала экспертизы, но психиатр установил полную вменяемость учителя.)
Перешивкин достал из буфета коробку, где лежала рукопись его конспекта по физике, первые корректуры, рецензии, вынул спрятанные на дне сто семьдесят рублей и решил запить вмертвую. Он уходил, с ненавистью оглядывая вещи, деревья, жену, которая варила в саду варенье и обмахивалась старым японским веером. Когда рука учителя поднимала щеколду калитки, несуразная мысль шевельнулась в его голове. Он вернулся, подошел сзади к жене, вытащил червонцы и, расправив их веером в руке, стал махать на нее.
- Амаля! - сказал он, смотря на женину потную спину. - Христос поучал милосердию!
- Шорт! - воскликнула Амалия Карловна, повернулась к мужу и всплеснула руками. - Ви украль денег?
- Nein! - почему-то по-немецки возразил учитель, опускаясь на колени перед женой. - Я получил их от солидного лица!
- Ви может меня знакомить с это лицо? - спросила Амалия Карловна, склонившись над мужем с ложкой, как палач с топором.
- Оно будет у нас с визитом!
Амалия Карловна пересчитала червонцы, сунула их в карман фартука, помогла мужу подняться с колен и повела его в дом. Она сняла с него верхнюю одежду, он лег в кровать, приподнял коленями одеяло, опустил, и оно осело, как синий пузырь, из которого выкачали воздух. Амалия Карловна кормила мужа неподражаемыми пончиками, поила чаем с бесподобной пенкой, и растроганный учитель целовал ее добрые руки. Он рассказал ей о всех событиях, начиная с прихода Мирона Мироновича и кончая морской прогулкой, но умолчал о своем отношении к танцовщице, назвав ее дамой из Амстердама. Он с азартом каялся в семи смертных грехах: распутстве, высокомерии, скупости, гневе, чревоугодии, зависти и лености. Теплота лизала ему пятки, веки набухали дремотой, - лицо жены пропало, и только две сливочные руки подбивали подушку.
- Ники! Где фрак? - разрешилась от раздирающего ее вопроса Амалия Карловна.
- У портного! - промямлил Перешивкин. - Утю… - и он заснул на полуслове.
Амалия Карловна любовалась своим рыжим "ангелом" и, подняв взор ввысь, благодарила покойного фон-Руденкампфа за счастье. Она положила сто семьдесят рублей в ящик комода, где хранились ее подвенечное платье, флер-д’оранж, веер из страусовых перьев, Кировы пеленки и распашонки. Из рассказа мужа она запомнила, что Ирма - актриса с именем, за ней приехал главный директор московского театра Сидякин, - человек со связями, который может устроить Перешивкина на службу.
Немка ушла на цыпочках в кухню, стругала морковку и, помахивая ножом, как дирижер палочкой, пела:
- Oh, mein Augustin, Augustin, Augustin!
В полдень Ирма приоткрыла дверь детской и, прищурив заспанные глаза, посмотрела на стенные часы. Амалия Карловна подбежала к танцовщице, присела, положив руки на колени, закачала головой, словно заведенная кукла на музыкальном ящике:
- Guten Morgen, - проворковала немка. - Я приготофляй фрюштюк!
Ирма не понимала, почему немка, четыре дня не разговаривавшая с ней, вдруг переменила обращение. Вообще, танцовщица путалась в последних событиях, как котенок в нитках. Это началось с того момента, когда она упала в истерику, увидя на шали зеленые свиные морды. Ирма не могла вспомнить, кто раздел ее, прикладывал к сердцу холодные компрессы, а потом, плача, целовал ее колени. Когда она пришла в себя, в ее ногах валялись очки в квадратной роговой оправе, красный пояс с кисточками и желтые краги. Танцовщица раскаивалась, что приревновала Канфеля к колонистке, и потеряла человека, который мог пригодиться, как любовник и юридический справочник, при сожительстве с жохом-Сидякиным. Но больше всего она винила себя за то, что согласилась выйти замуж за Перешивкина, требуя от него спешного оформления брака, хотя этот брак был невероятен и невыгоден.
Ирма одернула английскую блузку, подтянула клетчатый галстук и взяла в руку носовой платок. Состроив смиренную физиономию и опустив ресницы, она вошла в столовую, как молодая вдова в церковь. Амалия Карловна налила ей чашку кофе, предложила бутербродов и пирожков.
- Мой балофник вам портиль платий!
- Не стоит наказывать мальчика! Дети - это цветы жизни! Я мечтаю иметь ребенка! - разыгралась Ирма, забыв о своей семилетней дочери.
Сев на своего конька, Амалия Карловна рассказала о детстве, играх, школе, разобрала прежнее и современное образование. Ирма слушала невнимательно, но смотрела немке в глаза и думала, что кофе стынет.
- Извиняйте! - сказала Амалия Карловна. - Кто есть герр директор?
- Он из аристократической русской семьи. Его отец был принят при высочайшем дворе. В честь его в Ленинграде была названа улица: Старосидякинская. - И, забыв о кофе, танцовщица разоткровенничалась. - А мой Сидякин полная противоположность отцу! Революционер, сидел в тюрьме и в пандан ко всему занимает большой пост!
- Што приготофляйть герр директор?
- Он все ест. Любимое его блюдо - свиные котлеты.
- В кооператиф сфиной котлет нет! - грустно сказала Амалия Карловна и вдруг, вскочив со стула, запела: - Mein Gott! Mein Gott! Мы будем резать для директор наш "Король"!
2. ДРУЗЬЯ - ПРИЯТЕЛИ
Мирон Миронович перелистал записную книжку, подсчитал, сколько истрачено денег, и метнул книжку через всю комнату в угол: лучше проглотить бы три тысячи раскаленных углей, чем впустую израсходовать три тысячи рублей. Он стоял у раскрытого окна, видел тупой блеск солнца, густую ржавчину моря и вдали под парусами белобрюхий ялик, как чайка, ныряющий в двугорбых волнах. Мирон Миронович тер подушечкой большого пальца пробивающиеся на темени волосы, думал, что вот также в последние годы нырял он, минуя рифы законов и мели банкротства. Теперь он перекувырнулся, налетел на проклятую скалу "Фрайфельд", и шел ко дну, топя вместе с собой драгоценный груз - Москоопхлеб. Мирон Миронович расставил ноги, присосавшись сквозь подошвы пальцами к полу, поднял перед собой кулаки и потряс ими, вложив в это движение ярость и бессилие:
- Пух пустить бы да кровь отворить!
Он распахнул балконную дверь, огляделся и увидел на балконе второго этажа Канфеля. Юрисконсульт смотрел в бинокль на купающихся женщин, лицо его было сосредоточено, плечи подняты. Сверху Мирону Мироновичу были видны пробор Канфеля, фланелевый костюм, надувшийся на спине мешком, и мизинцы, настороженные над биноклем, как собачьи уши.
- Мадамочками любуетесь? - спросил Мирон Миронович, свесившись через перила. - Красота!