Мальчик с обезьяньей ловкостью развязывал веревки, волочил чемоданы в прокатную контору, счетовод подхватывал их, ставил на весы и получал деньги за сокрытые килограммы. Канфель отыскал свободный стул, усадил свою соседку и, видя в руках ее один саквояж, удивился:
- Вы налегке?
- Мои чемоданы уехали раньше!
Мальчик снял картузик, выставил вперед правую ногу и, набрав воздуха, выпалил:
- Сочувствуйте до пролетарского классу! - и стал обходить пассажиров. - Граждане, кто что можут!
На Канфеля насчитали лишних два рубля, это обозлило его, он увидел, что чемодан продавлен и отказался платить. Счетовод вертел в руках двухпудовый чемодан, как плитку шоколада, уверял, что чемодан в таком виде был сдан в багаж, и ссылался на шофера. Шофер пил за конторкой квас, кряхтел, вытирал рукавом рот и не подавал виду, что разговор идет о нем.
- Вы думаете, дурака нашли? - кричал Канфель, напирая на счетовода. - Вы у меня запляшете, как покойник! Вы возместите все до копеечки! У меня свидетели есть! - и он обернулся, ища глазами соседку.
Стул, на котором сидела женщина, был пуст. Канфель осекся, метнулся к выходу, за дверь, посмотрел в одну и другую стороны: никого! Он вернулся обратно, схватил в одну руку чемодан, в другую - портплед и, плюнув, выбежал из конторы.
2. НАЧАЛО ИСТОРИИ
Железнодорожный рабочий, лежа под вагоном, как доктор, выстукивал молотком, лечил больные тормоза, рессоры, буксы. Семафор отсалютовал проходящему поезду, на минуту скрылся в седой бороде дыма и, задрожав, опустил металлическую руку с червонным тузом. Старший проводник вышел с фонарем в руке, тотчас же паровозик черным лебедем подплыл к евпаторийскому поезду, отрывисто прогудел два раза, - и его прицепили к переднему вагону. Вагоны приходились подстать паровозику и были освещены огарками, коптящими в нишах над дверями. Канфель предупредил, что в этом поезде должна находиться его жена, носильщик нес чемодан и портплед и часто кивал головой на пассажирок, опрашивая:
- Что, не они, гражданин?
- Она! - вдруг воскликнул Канфель. - Ставь вещи! - и, расплатившись с носильщиком, он сел рядом с женщиной, закутанной по плечи в кашемировую шаль. - Я вас искал, как запонку от воротника!
- Мосье был так занят чемоданом…
Выставив вперед плечо, торговец двигался шаркающей походкой по вагону и нес полную корзину кондитерских товаров. Канфель остановил его, но в полутьме не мог прочесть названия на ярлыках. Человек, сидевший напротив, вынул из кармана свечу, зажег ее и светил Канфелю, пока он не выбрал коробку шоколадных лепешек. Канфель умышленно взял лепешки, по опыту зная, что они стоят дешевле других сортов и что избалованные женщины любят шоколад без начинки. Женщина посмотрела на поднесенную ей коробку, взяла лепешку, и улыбка разрезала ее рот, обнажая ослепительную полоску зубов.
Человек переложил свечу в левую руку, пристально всмотрелся в коробку, схватил самую большую лепешку и хотел погасить свечу. Канфель попросил не тушить. Человек достал из своего узелка бутылку, вынул пробку, в два глотка выпил остатки водки, крякнул и, закусив лепешкой, вставил в бутылочное горлышко свечу.
- У нас пассажиров держат в строгости! - сказал он, поблескивая влажными глазами. - В прошлом году я накапал стеарина, прикрепил свечку и заплатил кредитку штрафа!
На платформе старший проводник вынул из жилетного кармана серебряные часы, открыл крышку, посмотрел и, поднеся костяной свисток к губам, засвистел. Паровозик загудел. Проводник, держа свисток в зубах, поднял фонарь, помахал, и, фыркнув, паровозик толкнулся вперед. Вагоны уперлись, напружинились, рванулись, и бутылка со свечой покачнулась.
- Поехали! - проговорил человек, испуганно обхватив бутылку руками. - Закон инерции! - и, сняв соломенную шляпу, перекрестился.
Теперь открылось его лицо: безобразны были западающие глаза, выступающие бровные дуги, придавленный, с широкими крыльями нос, выпуклый рот с нижней выпяченной губой, в правом углу которой желтел сточившийся клык. Нелепы были щеки, испещренные кровяными жилками, уши, оттопыренные сверху и обросшие у мочек рыжими волосиками, раздвоенный тупой подбородок, и шея - красная и такая короткая, что, казалось, низколобая рыжая голова сидит прямо на туловище. Человек был в суконном зеленом плаще, широко развернутые плечи распирали плащ, а из-под плаща выглядывали трубоподобные ноги в разношенных сандалиях. Когда человек крестился, свеча осветила его толстые короткие пальцы с приплюснутыми подушечками и глубоко обкусанными ногтями.
- Негодный вагон! - сказал рыжий человек, надевая панаму. - Екатерининская дорога с исторических времен не щадит пассажира!
- Я люблю пульмановские вагоны! - заявила женщина, с любопытством разглядывая человека.
- Но мы едем не в бесподобный Париж, а в паршивую Евпаторию! - воскликнул Канфель, чувствуя, что пол скрипит и ходят у него под ногами. - Париж и Евпатория - стрекоза и муравей!
- Извините! - обратился рыжий человек к Канфелю. - Непростительно так творить о Евпатории! Вот вы назвали бесподобным город Париж, а в чем же проявляется его бесподобие? Жил в нем известный Наполеон Бонапарт, который погиб в глубоких снегах нашей России. Существовала в нем известная Бастилия, которую сокрушил свой же народ. Еще что? - спросил человек и указательным пальцем погладил подстриженный рыжий ус. - Мадам Помпадур. Робеспьеры. Мараты. Этого добра мы и у себя видели!
- Замечательно! - пришла в восторг женщина и перестала есть шоколадные лепешки.
- Скажу заранее: я - Перешивкин! - с достоинством представился рыжий человек. - Половину своей жизни я провел в Евпатории, и, по чистой совести, нет другого города, который имел бы столько достоинств! - с жаром произнес он, и голос его на мгновенье пропал в гуде паровозика. - Во-первых, наша Евпатория на много лет старше Парижа. Она основана во втором веке новой эры полководцем Понтийского царя Митридита Шестого Евпатором. Это у нас каждый школьник знает! Во-вторых, еще в средние века Евпатория славилась богатствами природы, например, добычей соли. Не только Россия ела нашу соль, бесподобный Париж тоже не мало откушал ее! А когда парижане решили завоевать соляные добычи, наша Евпатория насыпала им соли на хвост! - воскликнул Перешивкин, комкая плащ. - В-третьих, Евпатория имела городского голову, господина Дувана. Этот человек был вторым Петром Великим. Он купил через Санкт-Петербург казенный пустырь, который находился между старой Евпаторией и дачами. Купил он его за десять тысяч, а участки продал за двести. Об этом даже в "Русском Слове" писали! На эту прибыль построены общеполезные и богоугодные заведения, а на бывшем пустыре вырос новый город с красивыми зданиями. Они до сего дня украшают Евпаторию. Возьмем хотя бы "Пале-Рояль" генерала Бондарева. Конечно, теперь "Пале-Рояль" советский, а раньше в него простонародье и евреев не пускали! - Перешивкин вздохнул и быстро произнес: - В-четвертых, Евпатория имеет первый пляж в мире!
- Первый пляж в Ницце, второй в Биаррице, а третий в Евпатории, - перебила его женщина. - Это в заграничном путеводителе сказано!
- Эх, сударыня! - с упреком воскликнул Перешивкин. - Да станет заграница расхваливать русские пляжи! Вот вы покупаетесь у нас, посмотрите, какой песок! Мелкий! Бархатный! На полверсты море по щиколотку!
- Первый пляж - так первый! - сказал Канфель. поглаживая под шалью руку женщины. - Жарьте, в-пятых!
- Можно и в-пятых, - согласился Перешивкин. - Мойнакское озеро. Спасает от подагры, сухотки, размягчения костей…
- Короче, от естественной смерти! - заключил Канфель.
- Нет, кому бог велит, тот умирает! - ответил Перешивкин, и злые точки сверкнули в зрачках его. - Караимы, - это будет в-шестых, потому что они только в Евпатории водятся, - караимы не умирают, а, можно сказать, вымирают!
Поезд остановился в Саках. В вагоне стало шумно, многие снимали с полок свой багаж, другие с чайниками, кружками уходили за кипятком и бутербродами. Продавцы суетились на платформе, предлагая квас, розовый пшеничный хлеб и молоко. Беспризорные, покинувшие спальные "купе" под вагонами, бродили под окнами, клянчили, протягивая раз’еденные чесоткой руки, и прятали милостыню - об’едки и опивки - в страшных своих лохмотьях. Военный в фуражке с синим околышем шагал параллельно поезду, продавцы и беспризорные завертелись, как пух на ветру, и вдруг их сдуло с платформы.
Когда поезд тронулся, Перешивкин вынул из узелка крутое яйцо, очистил его, бросая шелуху под скамью, разрезал на ладони пополам и, посолив одну половину, целиком положил в рот. Он жевал на коренных зубах, клык его попусту поднимался и опускался, на правой щеке надувался желвак. Взяв двумя пальцами соль, он бросил горсточку на язык и, вращая белками, смачно проглотил разжеванное яйцо. Канфель предложил ему завернутые в газету малосольные огурцы, Перешивкин откусывал кончик огурца, выжимал пальцами сердцевину в рот и бросал кожуру в плевательницу. Он достал из узелка кружку, кружка была с металлической крышкой, с бело-сине-красным гербом посредине, герб имел корону и надпись: "Ваше Блаженство". Попросив Канфеля покараулить узелок, Перешивкин вышел с кружкой и, достав у соседей кипяток, вернулся обратно. Он положил в кружку два куска сахару, помешал лезвием перочинного ножа и, громко всасывая губами, стал пить чай. Он наслаждался чаепитием, ни разу не оторвался от кружки, только часто брал ее, горячую, из одной руки в другую и, помахивая освобожденной рукой, шевелил пальцами.
Женщина откинулась в угол, Канфель подвинулся к ней, вдыхал дремотный запах духов и, по привычке, впадал в лирическое настроение. Он убеждал себя, что эта женщина ему нравится, и, разбирая первое свое впечатление, открывал в ней качества, которые, вообще, больше всего ценил в женщинах. Канфель услышал под окнами вагона шум, этот шум был похож на отдаленные возгласы толпы, машущей шляпами и платками при отходе поезда.
- Должно быть, море! - проговорил Перешивкин, прислушиваясь к шуму. - Так оно и есть! - твердо сказал он.
Женщина прильнула к оконному стеклу, Перешивкин переставил бутылку со свечой на пол, и сразу в глаза бросились воды, которые вздымались и серебрились, как встряхиваемый мех чернобурой лисицы.
- Шедевр! - сказала женщина.
В вагон вошел контролер в сопровождении старшего проводника, проводник светил фонарем, контролер пробивал машинкой билеты и отбирал их. Перешивкин быстро поставил бутылку со свечой на столик и заслонил руками пламя, чтоб унять колебание. Контролер и проводник принесли дыханье ветра, сырость ночи, - женщина достала на саквояжа вязаный жакет и, опустив шаль, надевала его. Она была в белой кофточке с глубоким вырезом, короткими рукавами и при тусклом свете казалась одетой в ночную рубашку. Перешивкин подвинулся вперед, зрачки его налились ртутью, и кончик языка пополз, облизывая усы. Свеча коптила. Бутылка, густо закапанная стеарином, стояла, как человек по горло в снегу.
- Скажите, мосье Перешивкин, - спросила женщина, чувствуя на себе его взгляд, - далеко от вокзала до "Пале-Рояль"?
- С полчаса. Это на набережной! - ответил он, быстро отодвигаясь вглубь скамьи. - Только там все номера заняты!
- Вы уверены?
- Если понадобится комнатка, прошу заглянуть! - предложил он и, опустив руку под плащ, вытащил визитную карточку. - Вот адрес!
Стрелочник растормошил заснувший семафор, зеленоокий, жердястый великан понесся навстречу поезду, и паровозик закричал ему: "Спи, спи-и!" За окнами выплывали огни, кто-то из пассажиров распахнул дверь, - в вагон ворвалась струя воздуха, пламя свечи вытянулось, потухло, и фитиль изогнулся красным светлячком. Бесшумно нахлынули носильщики, хватали чемоданы, корзины, узлы и волокли их, не оглядываясь, чтобы скорей вернуться за новыми вещами. Пробираясь боком по вагонному коридору, высокий парень тащил чемодан и портплед Канфеля. Неся саквояж, Канфель вел женщину под руку мимо сонливых контролеров в гущу евпаторийских извозчиков. Извозчики вырывали из рук вещи, уносили их на свою линейку и усаживали владельцев вещей спиной друг к другу. Носильщик Канфеля прорвался сквозь воинствующий отряд, взвалил багаж на экипаж гостиницы "Пале-Рояль", и Канфель стал подсаживать свою спутницу.
- Мерси, мосье! - сказала она, беря из его рук саквояж. - За мной приехали!
Она обошла экипаж сзади кузова, подошла к стоящему на дороге автомобилю, и шофер распахнул перед ней дверцу. Сидящий в автомобиле человек привстал, целуя ей руку, - шофер захлопнул дверцу, включил мотор, - и машина помчалась в ночь.
- Занимательная дама! - раздался позади Канфеля голос Перешивкина. - Весьма занимательная!
- Такая дама хороша в каком-нибудь романе, где людям нечего делать! - в раздражении воскликнул Канфель и полез в экипаж.
- Простите! - тихо проговорил Перешивкин, удерживая его за рукав. - По вашему желанию я сжег мою свечку!
- Полсвечи! - возразил Канфель. - Хотя все равно! - и, вынув два пятиалтынных, отдал их Перешивкину. - Хватит?
- Благодарствую! - ответил Перешивкин, снимая соломенную панаму. - Я под контролем жены!
ГЛАВА ВТОРАЯ,
В КОТОРОЙ ЛЮДИ УПОДОБЛЯЮТСЯ БОГАМ
1. СИЯТЕЛЬНОЕ БОЖЕСТВО
Вход в гостиницу "Пале-Рояль" подпирали четыре мраморных колонны, в вестибюле на высоких подставках восседали гипсовые боги, один бог был брюхастым Буддой, а другой именовался в описи откомхоза богом неизвестного происхождения. На гостиничной лестнице пылали красные бархатные ковры, прикрепленные к ступеням медными прутьями, на площадках тосковали пальмочки, опустившие зеленые пальцы, а на стенах зеркала в позолоченных рамах впускали в себя подымающихся по лестнице людей. Каждое утро дежурные номерантки подметали пол, чистили ковры, протирали зеркала, поливали пальмочки и обметали перистой метелочкой богов. У подножья богов валялись окурки, обгоревшие спички, косточки винограда; но боги привыкли к своей судьбе, не требовали поклонения, приношений, и по-ребячьи улыбались, когда раз в месяц их мыли горячей водой с зеленым мылом. В эти дни также мыли мраморные колонны, терли их жесткими щетками, и на мраморе проступали синие жилки, в которых текла такая же благородная кровь, как в жилах заведующего, т. е. арендатора гостиницы и ресторана при ней.
Арендатор - сын генерала Бондарева, бывшего хозяина гостиницы, - был третьим богом в "Пале-Рояле". В противоположность гипсовым богам он требовал поклонения, приношений, занимал лучший номер, любил кушанья с иностранными названьями и красивых номеранток. Для номеранток независимо от их собственных имен он установил французские клички: в первом этаже они назывались Луизами, во втором Клотильдами, в третьем - Кларэттами, а в четвертом - Мадленами. Еще отличался Бондарев-сын от богов худощавостью, капитанской фуражкой с черным лакированным ремешком и дурным запахом изо рта, за который покойный отец-генерал прозвал сына полковым козлом. (Этот козел ставится на ночь в полковую конюшню, чтоб отвратительной своей вонью отпугивать от лошадей цапкого зверька, ласку.)
Бондарев-сын не был чужд духу времени, и, отремонтировав в гостинице кладовку, помещавшуюся рядом с кухней, устроил красный уголок. В этом уголке висели не только портреты вождей революции, но стоял аляповатый книжный шкаф, где, кроме брошюр по индустриализации и агрикультуре, выпирали книги-тяжеловесы в кожаных переплетах с инициалами Бондарева-отца: "Пребывание Александра III Самодержца в Гатчине", "Морская хроника" Новиля, "Хроника английского парламента за восемнадцатый век", мемуары кардинала ла-Рошфуко, "Освобожденный Иерусалим" Торквато Тассо, сочинения князя В. Ф. Одоевского, князя И. М. Долгорукова, стихотворения К. Р. (Константина Романова) и много других книг по истории, философии и художественной литературе. Культурно-просветительная деятельность Бондарева-сына не нравилась его родственникам по линии отца; но на самом деле, они завидовали ему, потому что жили в собственных дачах, сдавали внаем комнаты с пансионом и видели в арендаторе "Пале-Рояля" беспощадного конкурента. Вражда их была неощутима для Бондарева-сына, родственники нуждались в его деньгах, связях и при крайней нужде могли устроить своих дочерей в номерантки гостиницы. Кроме того, по мнению родственников, Бондарев-сын обладал талантом жанрового рассказчика, и любая вечеринка без него была, как шампанское без газа. Надвинув капитанскую фуражку на затылок, Бондарев-сын выставлял ладони на уровне плеч и со смаком подражал еврейскому акценту:
- И ка-ка-я ра-ажни-ча мьеж-ду….
Анекдоты "на разницу" Бондарев-сын вынашивал с любовью, репетировал с вдохновением, и они стали его коньком. Анекдоты раскрывали перед ним не одно женское сердце, не одни нужные двери, и кто-то из благодарных поклонников прозвал его графом Разницей. В юности Бондарев-сын с ненавистью слушал первое свое прозвище: "полковой козел", второе же, с титулом графа, он принял восторженно, и, если бы года через два его назвали по фамилии, он очень удивился бы. И, действительно, чем он был хуже настоящего графа, когда в сером спортивном костюме ехал верхом на собственной кобыле и небрежно постегивал стеком по желтым крагам? Он слышал: ветер трубит в серебряные фанфары, прибой, как барабанщик, бьет зорю. Бондарев-сын воображал, что на его плечах лучезарные погоны корнета, наслаждался морем, кобылой и собой. Он прикладывал к капитанской фуражке два пальца, отдавая честь старым знакомым, осаживал пегую кобылу перед женщинами и гарцевал на месте, словно был на военном смотру. Слегка наклоняясь, - тонкошеий и толстогубый, - он рассказывал скороспелый анекдот "на разницу" и, сжимая бока кобылы, ставил ее против ветра, чтоб отвести свой злокачественный запах от восторженных женских ноздрей.
- Граф! - захлебывались смехом женщины. - Ваше сиятельство!
2. ОТВЕТСТВЕННЫЙ БОЖОК
В четырехэтажном "Пале-Рояле" было пятьдесят восемь номеров, номера мало отличались друг от друга, цены их возрастали прямо пропорционально количеству мебели, а из мебели главную роль в цене играл умывальник с зеркалом. Из номеров самыми лучшими считались шестирублевые, двухкомнатные, - сорок седьмой и восьмой. В первой комнате, предназначенной для спальни, находились: деревянная кровать с выточенными вместо шишек купидончиками, тумбочки со стеклянными крышками, ковры с рисунками, изображающими любовные сцены, и мраморный умывальник с двумя кранами, овальным зеркалом и полочками. Вторая комната была меньше размером, носила деловой характер, у окна помещался стол с письменными принадлежностями, у стены - шкаф, в который поместилось бы пар двадцать платьев, на стене - картина: копия с "Княжны Таракановой" К. Флавицкого, а в углу - диван и плевательница с дубовой крышкой, поднимающейся нажимом педали. Из-за дорогой цены оба номера редко сдавались внаем, обыкновенно, в одном из них, сорок седьмом, проживал граф, в нем же помещалась контора, - штаб гостиницы и ресторана.
Шестого июля днем к "Пале-Роялю", под’ехал автомобиль, из машины выскочил гражданин с портфелем и вырос перед задремавшим на солнышке швейцаром.
- Кто здесь ответственное лицо? - спросил гражданин таким тоном, что швейцар немедленно снял фуражку с золотым кантом. - Доложите!