Перепрыгивая через три ступеньки, дрессированный швейцар помчался по лестнице, позвал графа, и граф, для которого всякий посетитель с портфелем предвещал беду, спустился вниз. Гражданин показал удостоверение, в котором именовался уполномоченным Госхлебторга, Сидякиным, и заявил, что ему нужен номер со всеми удобствами. Пропустив вперед Сидякина, граф повел его в сорок восьмой номер, уполномоченный осмотрел комнаты, ткнул кулаком в диван, выдвинул ящики стола, попробовал - льется ли вода из умывальника, и об’явил, что снимает номер.
- Предупреждаю вас относительно паразитов! - строго сказал Сидякин, подняв указательный палец. - Всякое появление их в моем присутствии недопустимо!
- Честью ручаюсь! - воскликнул граф, отступая за дверь. - В гостиницу вход паразитам строго воспрещен.
Гостиница имела старинную славу устроительницы женских судеб, женщины приезжали в "Пале-Рояль", как в старое время на бархатный сезон, с обширным запасом платьев, шляпок, обуви и переодевались не менее трех раз в день. Приезд уполномоченного Госхлебторга взволновал пале-роялисток, многие мечтали стать ответственными дамами, мучали графа расспросами о новом постояльце, и граф, не без выгоды для дел гостиницы, назвал Сидякина богатым холостяком и ловеласом. Женщины забирались на балконы четвертого этажа, искусно показывая себя и свои наряды, лорнировали Сидякина и единодушно зачисляли его во вторую категорию интересных мужчин.
Заложив руки за спину, Сидякин скользил взглядом по женщинам, его молочное, круглое лицо с аккуратными бакенбардами томилось от равнодушия, правая каштановая бровь поднималась, и на лбу набухала гармошка морщин. Иногда на балконе он опускался в плетеное кресло, сажал на нос очки в квадратной роговой оправе и читал газету "Советский Крым". Пале-роялистки видели американский профиль его лица и руки - маленькие, как у девочки. Он не выходил из своего номера ни на пляж, ни в ресторан, ему подавали в номер кофе, газеты, обеды, он уклонялся от знакомства не только с женщинами, но и с мужчинами, разрешая входить к себе лишь номерантке Мадлене и парикмахеру Полю-Андре. Бакенбарды, квадратные очки, неприступность разожгли, любопытство, и десятки надушенных секреток приглашали Сидякина в курзал, к памятнику Фрунзе, в сквер коммунаров, даже а этнографоархеологический музей. По наущению тех же корреспонденток владельцы прокатных лодок предлагали ему на самых выгодных условиях покататься по морю, а граф, скрепя сердце, просил поездить верхом на его пегой кобыле.
- Прошу оставить меня в покое! - сказал Сидякин графу. - Вы предаете широкой огласке мое пребывание в вашей гостинице! Это является буржуазным видом рекламы! - и он повернулся к нему спиной.
На пятый день пребывания в "Пале-Рояле" Сидякин получил срочную телеграмму, и в первый раз Пале-роялистки увидели, как он бегал по балкону, разговаривая сам с собой. Лицо его порозовело, кончики ушей пылали, он покусывал нижнюю губу, и его роговые очки плясали на носу. Волнение Сидякина передавалось пале-роялисткам, они отправились на разведку и узнали от Мадлены, что уполномоченный заказал к десяти часам автомобиль. Сперва подумали, что он уезжает из гостиницы, но граф, умеющий читать на расстоянии чужие мысли и телеграммы, - заявил, что Сидякин вернется до двенадцати часов обратно. Сколько свиданий в кафе "Чашка чая" было в этот вечер расстроено! Сколько мужских проклятий полетело вслед уезжающему Сидякину, который откинулся на кожаные подушки и затрепыхался на прокатной машине! Гипсовые боги были по колени забросаны окурками, у зябнущих пальмочек нервные пале-роялистки оборвали листья, повар от безделья ловил рукой мух и бросал их на клейкую бумагу!
Южная ночь - негритянка, катящая за море золотой обруч, в последний раз дохнула жаром, с моря плеснулся прохладный бриз, и земля стала отдавать теплоту, которую накопила за день. Наступало торжество луны, зарождающее в человеке неиз’яснимое томление, блаженное созерцание и ненасытное желание жить. В курзале неистовствовал джаз-банд, оркестр негров, которые под свою музыку, как индийские фокусники смертоносных кобр, заставили лунатиками скользит американцев. Джаз-банд врывался в уснувшие дома отдыха, санатории, в закрытые на ночь древние мечети, кенассы, соборы и синагоги. Напротив гостиницы рыбаки отправлялись в море, укладывали в лодку невода, запасные весла и ржавые черпаки. Один рыбак садился в лодку, другой, засучив по колени штаны, отталкивал лодку с мелкого дна и на ходу влезал в нее. Жены рыбаков стояли на набережной, их глаза, просоленные слезами, следили за рыбацкими фонарями, и ветер трепал их кумачовые юбки, как советский флаг.
Пале-роялистки сидели перед входом в гостиницу, перешептывались, и многие, обнимаясь, склоняли голову на плечо соседки. Это были не соперницы, стремящиеся завоевать сидякинокое сердце, а союзницы, восставшие против их недосягаемого божка. В половине двенадцатого двадцать пар глаз целились в Сидякина, который, ничего не подозревая, вышел из автомобиля и помог выйти женщине. Приезжая была по горло закутана в кашемировую шаль, и, разглядывая ее, как марсианку, пале-роялистки ехидно восторгались ее классическим гримом. Правда, они тоже в лошадиных дозах потребляли косметические средства, но в такой героический момент они, естественно, забыли об этом пустяке.
Сидякин заказал ужин, повар в полном облачении стал священнодействовать у плиты, Мадлена забегала с посудой между сорок восьмым номером и рестораном. Граф торжественно выходил в коридор, останавливал номерантку и, подняв крышку миски, втягивал в нос жирный пар кушанья.
- Мадлен! - говорил он. - Доложите товарищу Сидякину, что наш повар служил у его высочества великого князя Михаила Александровича!
Пале-роялистки проникли в номер графа, заперли дверь на ключ, и розовые ушки приникли к стенке, смежной с номером уполномоченного. Было слышно: номерантка постукивает каблучками, вилки, ножи лязгают и женский смех звякает, как стекляшки. С полчаса пале-роялистки строили из обрывков слов фантастические предположения, потом заспорила одна, ей возразила другая. Розовые ушки отклеились от стены, женщины стали упрекать друг друга в пристрастии, от упреков перешли к взаимным обидам, от обид - к ссоре. Граф долго стучался в дверь своего номера, пале-роялистки открыли и обиделись, что он невежливо ворвался в женское общество.
- Милостивые государыни! - воскликнул граф, бросаясь за женщинами. - Клянусь честью дворянина, я не знал о вашем благосклонном визите!
Только одно ухо - пухлое с плоской раковиной, со следами ушной серы - присосалось к стене, как улитка, и вбирало в себя все слова и звуки из сорок восьмого номера. Это ухо принадлежало жильцу двадцать третьего номера, Мирону Мироновичу Миронову, который всего три дня проживал в гостинице и, напористо входя в дружбу с графом, наводил справки об уполномоченном Госхлебторга. Мирон Миронович не принимал участия в споре женщин, он, слегка присев, застыл с распахнутыми глазами и округлившимся ртом, напоминая гипсового брюхастого Будду. Когда граф хотел включить электрический свет, он услыхал сопение и, подумав, что в комнате осталась женщина, сказал в темноту:
- Миль пардон, мадам! Я собираюсь спать!
- А ты, мамочка, спи!
- Кто здесь? - крикнул испуганный граф.
- Не ори, воров нету! - успокоил его Мирон Миронович. - Это я! По делу! - и, встав на цыпочки, он повел натруженное ухо по стене, оставляя влажный след на обоях…
Незаметен рассвет на юге. Море ловит первые лучи, - голубоспинные, серебробокие, - плывут они, как стаи форелей, и повторяются в водах и окнах. Номерантки выходят с разноцветно-перистыми метелочками (метелочки вот-вот улетят из полусонных рук!); повар, прикрепив булавками к стене золотой лист клейкой бумаги, принимает провизию и смотрит, как бьется попавшаяся первая муха; конюх выводит на утреннюю прогулку графскую кобылу, и она, подтанцовывая, идет важно, как ее хозяин. Молодая татарка приходит с корзинами фруктов, садится на порог "Пале-Рояля", ей не страшен швейцар, не дорог сон ботов и жильцов:
- Цэлэбны абруко-ос! - распевает она в полный голос. - Сыла-адкы абрукос!
Мирон Миронович устал, болит шея, склеиваются веки, и голова клонится вниз. Но ухо его улавливает такие слова, что он вскидывает голову, и веки разрывают клей. За стеной - всхлипыванья женщины, топоток мужчины, щелканье дверного замка, - и мужские шаги в коридоре. Мирон Миронович потирает рукой лоб (утро, как снег, рябит в глазах), отпирает дверь и выскакивает в коридор.
Сидякин бежал из ванной комнаты, в его руке плясал стакан воды, стакан плясал и оплевывал воду.
- Авто или изво! - крикнул уполномоченный на ходу, и бакенбарды полезли ему в рот. - Срочно!
Придерживая правой рукой в грудном кармане бумажник, а левой - в жилетном кармане часы, Мирон Миронович сбежал вниз и велел швейцару нанять извозчика (автомобили заказывались с вечера). Мирон Миронович присел на пороге рядом с татаркой, расспрашивал, как сажают абрикосы, сколько пудов снимают с дерева и большой ли налог берут с владельцев фруктового сада. К под’езду подкатил извозчик, швейцар поднялся наверх, и вскоре из гостиницы вышла женщина в кашемировой шали, а за женщиной - Сидякян в клетчатой пижаме и ночных туфлях. Мирон Миронович пощупал абрикосы, отобрал пяток покрупней, стал торговаться, но татарка махала руками и вырывала абрикосы.
- Мосье Сидякин! - сказала женщина, сидя в пролетке. - Мы разошлись, как в море корабли.
Швейцар поставил на козлы чемодан, женщина дала швейцару рубль, и экипаж тронулся, поднимая пепельный хвост пыли.
- Ирма, под… - запнулся Сидякин, простирая руки к женщине. - Подож…
Все еще тиская абрикосы, Мирон Миронович видел, как запрокинулись назад квадратные очки, вздыбленные бакенбарды, и Сидякин, поддерживаемый подмышки швейцаром, стал оседать на панель.
3. БОГ МОСКООПХЛЕБА
Канфель проснулся поздно, в комнате стояла духота, он сбросил с себя ногами одеяло и, раскинув руки, глубоко вздохнул. Двойная балконная дверь была заперта, на ней морщилась бархатная штора, не пропускающая шума и света. За дверью, выходящей в коридор, изредка шаркали, шлепали, шептались, и по этим звукам можно было узнать, проходят ли мужчина, женщина или подросток, обуты ли они в ботинки, сандалии или туфли. Канфель подумал, что он может читать, шагать, как арестант, заключенный в одиночную камеру. Мысль о тюрьме испугала Канфеля, он встал, подошел к шторе и, открыв ее, распахнул настежь балконную дверь:
- С добрым утром, товарищ арестант!
Ветер надул штору, расчесал желтую с позолотой бахрому. Играя на солнце, она бегала по белой двери, как пальцы по клавишам рояля. Внизу бубнило море, в море бились бубенчики женских и детских голосов. (Канфель слышал: бескрайный голубой бубен трепещет и ликует.) От шторы на стене плясала тень, размахивая широкими рукавами и, перебирая башмачками, на которых вздрагивали кончики шнурков. Стоя на ковре, Канфель прищелкнул пальцами и, пристукивая босой ногой, пропел по-цыгански:
Джень дем мэ препочто
Джень дем мэ провавир
Имел мэ, имел сила зуралы!
Канфель лег на коврик, подсунул ноги под зеркальный шкаф и, упираясь пятками в пол, пальцами - в планку шкафа, стал подниматься и опускаться. Заложив руки за голову, он при движении вдыхал и выдыхал воздух, а второй Канфель в зеркале складывал дубы трубочкой, чтобы первый мог произнести "фу-у!" Вытянувшись ничком на ковре, Канфель подымался на руках, старательно проделав самое трудное, восьмое упражнение по Мюллеру. Когда он встал, второй Канфель в зеркале смотрел на него красными глазами, и лицо его от лба до основания шеи налилось кровью. Повернувшись друг к другу спинами, оба Канфеля мылись под умывальником, окачивали себя пригоршнями воды, вытирались купальными полотенцами и массировали тело, наклоняясь и приседая. Оба они надели кремовые фланелевые костюмы в синюю полоску - постоянную одежду опереточных королей - повязали синие галстуки и расчесали точные проборы. Оба они ели зернистую икру, перекатывающуюся на языке, как мелкая дробь, пили с бисквитами какао, после чего процедили сквозь зубы по стаканчику воды. При этом Канфели косились друг на друга, кивали головами, соглашаясь, что завтрак дорог, но надеялись, что получат от Москоопхлеба крупные командировочные. Наевшись и напившись, Канфели еще раз оглядели себя с ног до головы, потерли запыленные ботинки углом гостиничного одеяла, и на ботинках (вспыхнул коричневый румянец. Напевая под нос, первый Канфель вышел из номера, одновременно с ним второй, безмолвствуя, скрылся в глубине зеркала.
Дверь двадцать третьего номера была открыта, перед распахнутым окном в качалке сидел Мирон Миронович, на столике, на белой с узорами скатерти, стояли бутылка нарзана и стакан. Сквозняк трепал скатерть, раздувал самодельный газетный веер, которым обмахивался Мирон Миронович, срывал полотенце, и полотенце, как белоштанный половой, бежало на двух своих половинках. Канфелю был виден бритый затылок Мирона Мироновича, кровяные от загара шея, плечи и лопатки, где обожженная кожа свертывалась бело-розовыми листиками.
- Можно?
- Мамочка! - закричал Мирон Миронович, поднимаясь с кресла. - Когда приехал-то? - и он потряс руку Канфеля.
- Вчера! - ответил Канфель, всматриваясь в лицо говорящего. - Вы на себя не похожи!
- Не похож, не похож! Первое дело бороду сбрил, а второе на пляжу ошпарился! - ответил Мирон Миронович, стаскивая со стула белье и подавая стул Канфелю. - Погоди, снимешь московскую одежу, беспременно облупишься!
Второй год знал Канфель старшего бухгалтера Москоопхлеба Миронова, который приходил на службу в клетчатом пиджаке, серой сорочке и малиновом галстуке. Члены правления доверяли Мирону Мироновичу, и, когда уезжали, он замещал их, иногда представляя в своем лице председателя, секретаря и казначея. Он был вежлив, требователен, толково разбирался в торговых операциях, не терялся при неудачах, не радовался при удачах, потому что правление держало служащих в ежовых рукавицах и не посвящало их в свои дела. Мирон Миронович не любил общественных начинаний, по его настоянию сотрудники, задумавшие организовать ячейку Осоавиахима, отказались от затеи, и правление Москоопхлеба, - товарищества с ограниченной ответственностью, - одобрило действие бухгалтера. Мирон Миронович был любителем вечеринок, на которые приглашались артисты, струйный оркестр, устраивался буфет и уголки: восточный, боярский и темный. На этих вечеринках Мирон Миронович ухаживал за сотрудницами, танцевал мазурку, так азартно притоптывая и бросаясь перед дамой на колено, что молодежь, изучившая в совершенстве фокстрот, завидовала сорокалетнему бухгалтеру.
- Мне телеграфнули из Москвы, и я примчался со всеми потрохами! - сказал Канфель, сев на стул и подтянув на коленях брюки. - В чем дело?
- Не спеши и людей не смеши! - проговорил Мирон Миронович, подвигая Канфелю бутылку и стакан. - Что в Ялте?
- Сперва они посылали туда и сюда, а потом я им доказал, как папа маме, что наша фирма лопнет, и им попадет двадцать процентов коротеньких! Тогда они начали кадриль-монстр и Volens-nolens переписывали векселя на первое января!
- Вот она, еврейская голова-то! - пришел в восторг Мирон Миронович. - С такой головой, да с таким образованием я бы с Москоопхлеба не тридцать червей в месяц, а все сто содрал бы! И дадут тебе! Помяни меня, - дадут!
Мирон Миронович наклонил голову, сжал челюсти, одутловатые щеки его подобрались, опаленные брови насели на переносицу, и нижняя губа подняла верхнюю. Левая рука его легла ладонью вниз на живот, пальцы правой руки стали похлопывать по тыловой стороне левой, и Мирон Миронович погрузился в раздумье. Когда он таким образом размышлял в своем московском кабинете, сотрудники восхищались, сотрудницы умилялись, и даже члены правления ходили мимо кабинета на цыпочках. Но теперь он был без рубашки, в синих, белополосатых трусиках; в чувяках на босу ногу, и Канфель усмехнулся.
- Ничего не выходит! - вдруг сказал Мирон Миронович, плюнул и растер плевок ногой. - Не дипломат я! Буду говорить напрямик. Нашему кооперативу крышка!
- Позвольте! - поразился Канфель. - Как? Что? Почему?
- Есть за нами еще векселечки, да с препоной! С ба-альшой препоной!
- С какой же?
- Они выданы госоргану!
- Швах! - согласился Канфель и, подобрав под стул ноги, резко добавил - Зачем же они ошарашили меня телеграммой?
- Марк Исакыч! - воскликнул Мирон Миронович, слив два слова в одно: марксакыч. - Кляча через канаву не перескочит, а классный жеребец через загородку перемахнет!
- К чему эти лошадиные выражения?
- А к тому, что должен ты перепрыгнуть через госорган.
- Спасибо! Прыгайте сам! - сказал Канфель, поднимаясь со стула. - Прыгайте в Соловки.
- Постой! - удерживал его Мирон Миронович, напирая облезлой грудью. - Госорган живым человеком управляется, а человек-то обмишулился!
- Ближе к делу!
- Так бы и начинал! - обрадовался Мирон Миронович, и на лице его засияла улыбка, словно на него зеркалом навели зайчика. - Командировочные тебе командировочными, - ловко опередил он вопрос Канфеля, - а сколько монет возьмешь сверхурочно, - соображай!
Канфель вспомнил, с каким трудом получал он заработную плату - в Москоопхлебе, где платили не в срок и по частям, при чем Мирон Миронович всегда уверял, что юристы - первые богачи в республике. Только когда нужна была рискованная помощь юрисконсульта, отношения улучшались, жалованье выдавалось вперед, и Мирон Миронович называл юристов ангелами-хранителями. Канфель откинулся на спинку стула, забарабанил пальцами по столу, выстукивая замысловатый марш, и обдумывая, какую сумму можно назначить за работу. Он нарочно медлил с ответом, чтобы вывести из спокойного состояния Мирона Мироновича, который, подавшись в качалке вперед, потирал руками колени и смотрел ему в рот. (С таким нетерпением глядят дети в об’ектив фотографического аппарата, откуда по их сведениям должна вылететь птичка.) Мирон Миронович считал юристов деловыми людьми, но мошенниками и побаивался их, помня, что они сделали с его отцом, вздумавшим нажиться на банкротстве. Мирон Миронович с опаской слушал зловещее постукивание пальцев Канфеля, а юрисконсульт стал аккомпанировать себе посвистыванием, сбиваясь с темпа и начиная марш сначала. Казалось, сидит один полуодетый, повидимому, слуга, которого застали за воровством, волнуется и ждет наказания, а другой, - барин, придумывает наказание и пытает слугу страхом.
- Не томи, Марксакыч! - взмолился Мирон Миронович, зажмурив глаза и разводя руками. - Скажи, что надумал?
- Прежде всего: с кем я буду иметь дело, а потом, сколько я буду иметь за дело! - ответил Канфель. - Какой подход, риск и срок?
- Что правильно, то правильно! Подход, он обыкновенный: ублажить человека, чем можно. Не скрою: тут может понадобиться барашек в бумажке! Только этот риск я на себя беру! - успокоил он Канфеля, никому не доверяя щепетильных операций. - А срок - какой придется! Пока эту дыру не замажем, нам одна дорога: лететь вверх тормашками!
- Значит дело скользкое! - заключил Канфель и, зная, как умеет Мирон Миронович торговаться, решил запросить втрое. - Полторы тысячи, и я - ваш!
- Мамочка! - сладко произнес Мирон Миронович. - Ведь это грабеж среди белого дня!
- Грабеж? - с возмущением переспросил Канфель и стал загибать на левой руке пальцы. - Курортные расходы есть? Есть! Расходы по знакомству есть? Есть! Настройка на вашего барашка есть? Есть! А потеря времени? А личная опасность? А страховка?
- Возьми триста рубликов, а расходы мои!