Взяв сына на руки, я вышел в сад. Пьяняще благоухали цветы и травы, молодая изумрудная люцерна, вымытая дождем, радовала глаз.
Я вынес из дома коврик, расстелил на траве и лег на спину. Сын сидел около меня и, играя, о чем-то сам с собой разговаривал, а перепелки и куропатки дядюшки Зиё наперебой переводили услышанное на свой птичий язык. Честно говоря, я уже привык к их крику, от него даже уютнее становилось. А сначала разноцветные клетки и сетки вызывали у меня раздражение.
Однажды я даже сказал об этом Ойше. Но она ехидно спросила:
- Ну, а держать чижа в клетке и наслаждаться его пением, по-твоему, хорошо?
- Так то чиж! Это дело другое, - не нашел я более вразумительного ответа.
- А соловей? А попугай? А горлинка? Это тоже дело другое? А то, что в зоологических садах, в школах, в различных исследовательских институтах держат в клетках сотни разных зверей и птиц, - это тоже другое дело?
Вот и поговорите с таким человеком! Слова из моей Ойши вылетают, как дробь из ружья.
- Нет, мой милый, "дело другое" - это не ответ. Просто ты где-то услышал, что держать птиц в клетках - пережиток, вот и затвердил это и даже не потрудился поразмыслить.
- Можно подумать, что для тебя не существует готовых истин и ты все открываешь сама. Ты, моя дорогая, напоминаешь лектора, который с кафедры утверждает, что никотин - яд, а у самого язык позеленел от наса.
- Ошибаешься, милый! Я не заступаюсь ни за то, ни за другое: хрен редьки не слаще. Я только хочу сказать, что не следует повторять чужие слова, не пропустив их через сито собственных убеждений.
- Ишь ты, через сито собственных убеждений, - насмешливо повторил я. - Скажи, пожалуйста, как ты оригинально выражаешься.
Но Ойша, не обратив внимания на насмешку, продолжала:
- Да будет тебе известно, что мыслительный процесс - своего рода сито. Это известно каждому образованному человеку. Если бы не было такого сита, которое отсеивает нужное от ненужного, человеческая голова была бы забита всяким хламом, и для нужных мыслей не оставалось бы места. Ни вот столечко, даже с просяное зернышко.
- Вы уж извините, - насмешливо развел я руками, - мы этого не читали. Что же теперь прикажете делать? Не всем же быть такими просвещенными. Имеет же кто-нибудь право не знать всего, что знаете вы? Если у меня в голове ума с просяное зернышко, что ж поделаешь? В крайнем случае займем у более умных, все-таки мы не чужие…
Вот так всегда. Кажется, начали с перепелок и куропаток, а дошли вон до чего. Дело чуть было не кончилось ссорой. К счастью, характер у Ойши золотой. Увидев, что я начинаю по-настоящему сердиться, она сразу стала ластиться, трепать за волосы, называть всякими ласковыми прозвищами, пока я не успокоился. Но так как у моей дорогой половины упрямства не меньше, чем милой женской хитрости, она все же не утерпела и добавила:
- А все-таки, любимый, я верно говорю, нельзя жить чужими мыслями.
- Я считаю, что у человека должны быть собственные твердые взгляды. Противно, когда человек меняет убеждения в зависимости от того, куда ветер дует.
- Я всегда была уверена, что ты у меня тверд как скала, - сказала Ойша, засмеялась и выбежала из комнаты. Самое лучшее, что я мог бы сделать, - обидеться и замолчать. А я перегнулся через подоконник и закричал на весь двор:
- Твоя правда, Ойша, хвала человеку, который сегодня говорит, что земля - шар, а завтра утверждает, что она похожа на квашню с тестом.
- Спорить с упрямцем - все равно что тюбетейкой ветер останавливать, - засмеялась Ойша и пошла к тетушке Икбол.
Думаете, я расстроился? Клянусь всеми святыми, мне приятно, когда жена выходит победительницей в наших спорах. Слава богу, мне уже стукнуло двадцать шесть лет, кое-что в жизни понимаю. И было бы грустно, если бы у меня была жена, которая путает алиф с палкой.
Обо всем этом я и размышлял, лежа на траве. Дождик, кажется, начисто отмыл небо. Нигде ни облачка, ни пылинки. Знаете ли вы, какое наслаждение долго-долго смотреть в бездонное ярко-синее небо? Вы лежите тихо, наслаждаясь покоем, и, куда бы ни повернули голову, взгляд беспрепятственно проникает в эту изумительную синеву. Лежишь, смахнешь только изредка с лица какого-нибудь назойливого жучка и смотришь, смотришь не отрываясь в небо. И кажется, весь мир - это только одна бездонная глубина. Ты понимаешь, что там, за далекой синевой, движутся миллиарды далеких таинственных миров. Что такое небо? Почему всякий раз, когда человек сталкивается с неразрешимой задачей, он смотрит на небо? Я так глубоко задумался, что не сразу услышал голос дядюшки Ахрора.
- Прекрасное утро, - повторил он.
Пришлось подняться и пригласить его присесть на коврик.
- Да мне уж на работу пора. Но две минуты посидеть еще можно.
Помолчали.
- Вы еще о керосине не написали? - прервал наконец молчание дядюшка Ахрор.
- Написал. Принести вам почитать?
- Хорошо бы.
Письмо в редакцию ему понравилось.
- Молодец, сынок, замечательно! Здорово написали, - похвалил он меня. - И о разъездных лавках правильно заметили.
- Это мне жена подсказала.
- Дай бог ей долгой жизни, хорошая она женщина, умная. Что хорошего в наше время, муаллим, так это вот женщины наши, радуют они меня. Становятся, так сказать, хозяйками жизни. Это хорошо. И внучка моя тоже, слава богу, не глупа. Вот только немного скрытная. Видно, потому, что воспитывалась без родителей. Как там ни говори, а бабушка с дедушкой не заменят ни отца, ни матери…
Помолчав, добавил:
- Будь она проклята, эта война!
Дядюшка Ахрор задумался.
- А ведь когда-нибудь люди, изучая историю, будут удивляться, что было время, когда народы воевали друг с другом, кровь проливали, - попытался я отвлечь его от тяжелых мыслей.
- Хоть бы уж скорей наступили эти дни… Но я что-то хотел вам сказать, да забыл. На кончике языка вертится. Я тоже стал вроде нашего дядюшки. - Он кивнул в сторону дедушки Зиё, который насыпал зерно в клетки своим питомцам. - Все забываю. Память старого человека, как дырявое ведро. Так о чем это говорили, сынок?
- О женщинах.
- Да, да, о женщинах. Заррина рассказывала, было время, матриархатом называлось, когда обществом управляли женщины. Было это давно, не то двадцать, не то тридцать тысяч лет назад. И какой-то ученый будто бы сказал, что ум у женщины острее, чем у мужчины, и соображает она быстрее. Услышала это моя жена, и тут началось. До того она раскипятилась, внучку обругала и всезнайкой и болтушкой, стала доказывать, что у женщин волос долог, а ум короток. Припомнила всякие притчи да хадисы пророка. И где она только этих историй насобирала! Я не выдержал и говорю: "И чего ты кипятишься, старая? Лучше бы поддержала внучку, цену бы себе набила!" Ну и посмеялись мы! Да что с нас возьмешь. Люди старые. Сами знаем немного, все больше чужие слова повторяем: кто что сказал да кто что подумал… Но шутки в сторону, муаллим, если так дело дальше пойдет, то, по-моему, не сегодня- завтра женщины снова начнут заправлять всеми делами. Мне-то до этого времени не дожить, а вот вам будет нелегко, - пошутил дядюшка Ахрор.
- А мне и сейчас нелегко, - ответил и я шуткой.
Отведя сына в ясли, я вернулся домой и пошел завтракать с дедушкой Зиё. Мы молча, погруженные в собственные мысли, сидели на суфе друг против друга. Я думал о том, как быстро под влиянием Ойши меняется мой характер. Раньше я очень трудно сходился с людьми. А теперь? Неделю назад даже не подозревал о существовании дедушки Зиё, а сейчас вместе завтракаем, тетушка Икбол подает нам чай - ну просто одна семья!
Заметив, что я уже вытираю руки, дедушка Зиё вынул из-за пазухи какую-то бумагу и вручил мне. Я был поражен, увидев, что это заявление. Если бы мне сказали, что восьмидесятилетний полуглухой старик способен писать заявления, ни за что не поверил бы. Но я сам держал в руках бумагу, где было четко написано, что это заявление от пенсионера Зиёдулло Каршибоя, 1882 года рождения, и адресовано оно в Центральный Комитет, в Москву.
Вот его текст:
"ЗАЯВЛЕНИЕ
Очень прошу вас, товарищи наши руководители, да продлит аллах вашу жизнь, прочитать мое заявление. Я честно жил и служил своей власти. Теперь состарился. Мне, так сказать, уже восемьдесят стукнуло.
Надо вам запретить торговлю водкой, это даже богу неугодно. По радио каждый день говорят, что водка приносит вред, очень правильно говорят, дай бог им счастья и долгой жизни, а магазины полны водки и вина. Разве нельзя наполнить все красивые винные бутылки маслом, сладкой водой или лекарствами?
Вином у нас торгуют целый день, от утреннего намаза до вечернего. Пьяные люди скандалят, случаются всякие несчастья. Бывает, что машины давят детей. Это и у нас в городе, и в Душанбе, и в Регаре. Да и в Фергане то же самое случается.
Вам, большим людям, это, конечно, известно. Так вот, я прошу, так сказать, чтобы вы насовсем запретили торговать водкой. Чтобы и слова этого не осталось.
Мой друг Ахрор Джаббор, мастер на хлопковом заводе, читал мне в газете Программу партии. Очень хорошо написано, и планы замечательные. Бог даст, все исполнится. Раз то, что говорил Ленин, исполнилось, - значит, и эти планы тоже исполнятся. Все, что у нас сегодня происходит, и то, что человек прямо на небо залетел, - ведь про это раньше и в сказках не было.
Если теперь вы хотите еще лучше воспитывать людей, еще большие дела делать, пожалуйста, запретите этот яд, эту проклятую сивуху.
Дай вам бог всяческих успехов.
Написал заявление пенсионер Зиёдулло Каршибой, год рождения 1882".
На оборотной стороне бумаги было написано:
"Если вы уважите просьбу стариков, то исполнятся все ваши желания. Все старики будут за вас молиться.
Заявитель - пенсионер Зиёдулло Каршибой.
Всем вам большой привет и наилучшие пожелания".
Я не выдержал и засмеялся. Старик сначала улыбнулся, но потом нахмурился. Видно, обиделся.
- Смеетесь, углум, не понравилось вам мое заявление, - сказал он, выставив вперед ухо и приготовившись слушать.
- Нет, нет, дедушка, ваше заявление мне понравилось, но вот ведь какое дело…
Я задумался. Как же объяснить все старику?
Дедушка Зиё, придерживая рукой свое огромное ухо, глядел мне прямо в рот.
Будь что будет, решил я и начал объяснять ему, что наше правительство тоже относится к вину отрицательно. Оно готово в любую минуту запретить торговлю вином и водкой. Но что делать, одним приказом или постановлением привычку к алкоголю не искоренишь.
Если бы у нас закрыли табачные фабрики, то люди курили бы самосад. Если запретить продажу водки, будут гнать самогон. А это еще хуже водки.
Долго рассказывал я все, что сам знал и думал по этому поводу. Но чем больше говорил, тем яснее проступало на лице дедушки Зиё недовольство.
Как только я замолчал, старик махнул рукой.
- Эх, углум, не поняли вы меня. Заявление это написал человек не шибко грамотный, видите, он писал все подряд, как я ему говорил. "Будем молиться" написал. "Дай бог" написал, все мои "так сказать" написал. Разве можно посылать в Москву такие письма? Я хотел вас попросить, чтобы вы переписали мое заявление. Чтобы вы некрасивые слова заменили красивыми, умными, чтобы все было ладно да складно.
Все мое красноречие оказалось напрасным.
Старик остался при своем мнении. Что поделаешь! Придется переписать это заявление заново, иначе он не отстанет.
Так я и сделал. Только в новом варианте добавил, что, конечно, работники ЦК партии сами об этом немало думают, но пусть это заявление еще раз напомнит, что таково желание старых людей. И пусть скорей пробьет последний час всякому пьянству, хулиганству и другим пережиткам.
Из-за этого заявления я, конечно, опоздал в гороно на заседание предметной комиссии. Впрочем, надо честно признаться, благодарность дедушки Зиё вознаградила меня за это.
Действительно, помочь человеку очень приятно. Но недаром в народе говорят: "Сахар сладок, если его есть в меру". Вот так и в добрых делах - надо соблюдать меру. Вы еще узнаете, почему я так говорю.
В тот день, когда в газете напечатали мою корреспонденцию о плохой организации торговли керосином, дядюшка Ахрор пришел с работы раньше, чем всегда. Он сразу направился к нам, поздоровался со мной теплее, чем обычно, долго и вежливо расспрашивал о школьных делах, а потом неожиданно сказал:
- Вы сейчас не очень заняты, сынок? Я хотел бы попросить вас со мной сходить в одно место. Уж, пожалуйста, не откажите, муаллим.
Я только что пришел с работы и собирался прилечь. Но что тут поделаешь? Представьте себе, что к вам обратился с просьбой человек, всеми в городе уважаемый, беседу с которым каждый почитает для себя великой честью, - разве могли бы вы отказать?
Мы вышли на улицу. Дядюшка Ахрор вел меня, точно туриста, приехавшего откуда-то издалека. Он, как заправский гид, объявлял названия улиц, переулков и тупичков, мимо которых мы проходили, подробно рассказывал, как и когда это строилось, занимал меня историями о характере, занятиях и нравах их обитателей.
Был вечер, но жаркое августовское солнце так все накалило вокруг, что трудно было дышать. Это было то самое солнце, чей жар наливал в эти дни сладким соком арбузы, дыни и виноград и от которого так тяжелели коробочки с хлопком, что не выдерживали и раскалывались.
Я то и дело вытирал пот, застилавший глаза, но, боясь, как бы дядюшка не посмеялся над моей "интеллигентской" слабостью, старался идти с ним в ногу. При этом я изо всех сил выражал свою заинтересованность, то и дело удивлялся и покачивал головой. Словом, старался показать, что и наша прогулка, и все его рассказы доставляют мне огромное удовольствие.
Мы вышли на главную улицу, а потом свернули в маленький переулок. Его мостовая была покрыта новым свежим асфальтом. Мой спутник остановился у приоткрытых широких двустворчатых ворот. Во дворе какой-то человек в коротких штанах поливал из резинового шланга легковую машину.
- Здесь живет директор промкомбината, - объявил дядюшка Ахрор. Больше он ничего не сказал и, тронув меня за локоть, повел обратно. Только на обратном пути он рассказал наконец, зачем ему понадобилось тащить меня по этой жаре.
Оказывается, он привел меня сюда для того, чтобы показать этот самый заасфальтированный переулок. Я должен ни больше ни меньше, как написать фельетон об этом директоре и обо всех его делишках. Дядюшка Ахрор, будучи депутатом горсовета, собственными ушами слышал, как на весенней сессии жестоко раскритиковали этого директора за местничество и семейственность. Прямо в пот тогда вогнали. Но почему-то все осталось без изменения. Видно, не в меру жалостливые руководители решили, что хорошему коню достаточно показать плетку. Только этот конь, видно, не из хороших. Критика не помогла. Подумать только, заасфальтировать собственную улицу! Как будто в нашем городе мало мест, которые нужно асфальтировать в первую очередь! Вот, например, площадка у хлопкопункта, где работает дядюшка Ахрор. Или улица, которая ведет к больнице. Или, наконец, площадь, где межрайонная автобусная остановка…
- Нет, вы скажите по совести, разве это не безобразие? - Дядюшка Ахрор даже остановился от возмущения. - Ведь, кроме его собственной "Волги" да машин его гостей, никто и не ездит по переулку. Как люди могут так поступать? Ведь он член партии. Ну как, товарищ учитель, какие меры предлагаете принять? - перешел он вдруг на официальный тон.
- Да вы не волнуйтесь, дядюшка! Я напишу, хороший фельетон напишу! - с жаром сказал я, заразившись волнением собеседника. Сказал и тут же понял, что хватил лишку. Зачем было говорить, что я напишу хороший фельетон?
Я вообще не умею писать фельетонов. Никогда в жизни не писал. И откуда вдруг во мне это самомнение, эта хвастливость?
- Не беспокойтесь, дядюшка Ахрор, я постараюсь, - повторил я свое обещание, но уже далеко не таким уверенным тоном.
- Вы уж простите, что оторвал от дел, - немного успокоившись, сказал дядюшка Ахрор, - но у меня не было другого выхода. Вот если бы я мог сам писать! Читать еще полбеды, а писать, кроме пожеланий да приветов, ничего не получается. По правде говоря, мне и письмо-то нелегко писать. Лучше десять машин хлопка перетаскаю, чем одно письмо напишу.
Некоторое время шли молча. Вообще-то до дома директора промкомбината идти не так уж и далеко. И если пройти задами, то можно добраться минут за пятнадцать. Недаром мы чуть ли не каждый вечер вынуждены были услаждать свой слух звуками дойры и рубаба, которые доносились со двора этого, по-видимому, весьма веселого и гостеприимного директора. Но если идти по главной улице, то путь длился более получаса.
- Может, следует сначала поговорить с этим директором, - заметил дядюшка Ахрор, когда мы уже подходили к дому. - Если хотите, можем пойти месте.
Я поблагодарил, но отказался.
Дома вместо долгожданного отдыха ожидал новый сюрприз. За моим письменным столом дедушка Зиё и моя дорогая жена трудились над заявлением.
Да, да, заявление, снова заявление! Поверите ли, стоит мне теперь увидеть на листке бумаги слово "заявление", как меня начинает бить нервная дрожь.
- Наконец-то ты пришел, мой хороший, милый, родной! Что так поздно? А мы здесь сидим с дедушкой и мучаемся, - обрушила на меня Ойша поток ласковых слов и, вскочив навстречу, потянула к столу. - Я так рада, что ты наконец пришел. Один удар молотка делает больше, чем сто ударов кулаком. Дедушка, мой муж мигом все сделает. Вот увидите, пока мы с вами выпьем по пиалушке чая, он напишет все, что надо. Верно, любимый?
- Да, конечно, - еле выдавил я из себя, с трудом изобразив на лице подобие улыбки.
Вы только подумайте! Человек едва успел прийти с работы, намаялся как собака, только думал отдохнуть, так его тащат по жаре куда-то к черту на кулички да еще навязывают непосильное задание. Но, оказывается, и этого мало. Теперь, пока другие будут спокойно попивать чай, он должен сидеть и писать какое-то заявление.
От чужих я не вижу беды,
Но терзает меня дорогая… -
замурлыкал я сквозь зубы.
- Что ты говоришь, милый?
- Ничего, просто я в восторге от твоего предложения.
Оказывается, дедушка Зиё решил написать еще одно заявление, на этот раз республиканским властям. Он жаловался на исполком горсовета. Исполком, не учитывая его заслуг в строительстве колхозов в тридцатых годах, не считаясь с тем, что он старик, пенсионер, решил построить в его дворе пивную. И он просит отменить решение исполкома - пусть строят все, что хотят, но только не пивную и не ресторан.
Вот смысл того, что я прочел в заявлении, довольно неуклюже составленном Ойшей.
- Я не так уж много прошу, сынок, - добавил дедушка Зиё, точно боясь, что это недостаточно убедительно. - В этом доме умер мой отец. И я хочу, чтобы здесь всегда горел чистый свет, зажженный им. Ведь если там, где жил мой покойный отец, где он работал и отдыхал, будут валяться всякие пьянчужки, так отец в гробу перевернется. Я себе этого до смерти не прощу.
Я решительно сказал: