"Разве я зверь, отвечает, не тело, душу жалею… Сколько украл? Два мешка, дважды два - четыре… А пятый палец тебе на развод оставлю, сукин ты сын".
Так и сделал. Я по молодости плачу - и руку и хлеб жалко!.. Потом… подержали мне руку в снегу и открыли ворота… Два мешка - четыре пальца, вот и вся арифметика.
Тут Рябченко зацепил култышкой газету и стал тихонько сыпать махорку.
- Был, конечно, суд, - сказал он после долгой паузы. - Это, выходит, перед самой войной… Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.
- Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете? - спросил полевод.
Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда, чтобы прекратить всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил во дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.
Он неловко подпер ложе нелепой култышкой, примостил приклад под бороду и прицелился. Левый глаз его стал суровым и круглым, полоска шеи между кожухом и треухом набрякла темной кровью. Так, натужась, он стоял до тех пор, пока ствол начал делать восьмерки и слеза смягчила напряженный до рези, пристальный глаз.
- Бей! - закричали нетерпеливые.
Рябченко опустил ружье и костяшками пальцев вытер глаза.
Огонь гулко рванулся из обоих стволов. Картузик подлетел и плюхнулся в лужу.
- Я же констатировал, палец ни при чем. Он семерых убьет. Как мальчик.
Так Рябченко стал сторожем двух амбаров пшеницы, бочки с водой, насоса и пеногона "Вулкан".
Стремительно приближался апрель. Весна мчалась галопом, ломая лед, разбрасывая грязь и лужи. Распутица отрезала колхоз от района. Кони, перевозившие фураж, дымились, как только что окаченные горячей водой. Теплые черные лысины вылезли из-под снега, и бригадиры, увязая по колени в грязи, ходили щупать руками, готова ли почва для сверхраннего сева.
На самом конце села, как избы на курьих ножках, высились подпертые толстыми сваями два дубовых амбара. Рябченко сторожил их только ночами. Под утро его ежедневно сменял парнишка с мелкокалиберкой и старым австрийским тесаком. Приставив лестницу, сторожа осматривали древний замок в виде подковы и сургучные печати. И хотя они сменялись ежедневно, Рябченко каждый раз предупреждал парня, дотрагиваясь култышкой до сургучных пятен:
- Запомни… здесь трещины две - с краю и через середину.
Несколько раз правленцы приходили проверять по ночам Рябченко, подъезжали на санях задворками, подкрадывались из-за кузни, выскакивали из оврага, подходили с хитрецой, просили прикурить, - и каждый раз молчаливый Рябченко, став на дороге, огрызался из овчины. Прикуривать не давал, разговаривать не желал, а члену районной посевпятерки, решившему ночью проверить охрану, едва не всадил в грудь заряд волчьей дроби.
Вечером ли, ночью, на рассвете - всегда можно было увидеть, как медленно движется вокруг амбаров похожий на звонницу Рябченко и маслено светится зажатая под мышкой двустволка… Сторож был в полном порядке.
Под пушечный треск волжского льда пришел апрель. Вызревшая земля задымилась на взгорках. В деревянных кадках высоко поднялись побеги опробованного на всхожесть зерна. Было время ломать на амбарах печати.
За трое суток до выезда в поле председатель с бригадирами и практикантами-агрономами засиделся за полночь… Неохота было расходиться. Говорили о канадке, о черной пшенице, что выдерживает суховей, о сыром дубе новых втулок, американских фермерах, запарке соломы и не заметили, как фитиль высосал весь керосин из лампешки.
Председатель дунул в стекло, и, нащупывая дверь, собеседники стали выходить во двор. И вдруг в смутной весенней тишине все они отлично услышали тугой удар - точно одинокий футболист сильно поддал мяч… Первый раз Рябченко дал знать о себе.
Не уговариваясь, люди сразу ринулись под горку, к амбарам. За оврагом чмокала грязь под лошадиными копытами. Кто-то скакал в темноту.
В сырой, вязкой тишине тонули тяжелые амбары. Рябченко полулежал на животе, растопырив руки, и сопел. Агроном чиркнул спичкой - и тут подбежавшие увидели, что сторож не один. Чья-то всклокоченная голова выглядывала у него под мышкой, и ноги в ярких остроносых калошах высовывались из-под зеленой овчины.
Когда вспыхнула спичка, пойманный перестал биться, и Рябченко поднялся на ноги. Уцелевшей рукой сторож держал рябого, узкоротого паренька городского склада в вязаном свитере под расстегнутым пальто и брючках навыпуск.
- Керосином баловаться решили, - сказал Рябченко, вздыхая. - Печеным хлебцем колхоз угостить.
Председатель стал расстегивать на брюках сыромятный ремень, чтобы скрутить пленнику руки.
- Ты, мерзавец, откуда?
Парень дернулся назад.
- Не смейте трогать! - сказал он, картавя. - Ниоткуда я.
Нагнувшийся было за двустволкой Рябченко быстро обернулся на голос.
- Ой ли, - сказал удивленно, - так уж ниоткуда? Ах, сиротиночка!..
Он зажег спичку и, прикрывая култышкой, поднес рвущееся пламя к лицу паренька.
- Узнаешь, что ли? - спросил председатель.
Рябченко засмеялся и бросил спичку в лужу.
- Вырос, конечно, - сказал он негромко, - а как был рябеньким, так и остался. И картавит по-прежнему. Полосухинский Гришка на побывку приехал!. Амбар-то был ихний.
Поджигателя повели, толкая в спину. Он покорно шлепал по лужам остроносыми калошками.
Председатель поставил лестницу и осмотрел печати. Потускневший сургуч раскачивался на нетронутых нитках.
- Товарищ Рябченко, - сказал он сверху торжественным тоном. - Этот факт как примерный будет представлен в край. Так и напишем: "Сторож Рябченко, пятидесяти шести лет, героически защитил два амбара".
Рябченко вытер стволы рукавом и задумался.
- А я так полагаю, что амбаров не два, а шестнадцать, - заметил он рассудительно.
- Как шестнадцать?
- А так выходит… Урожай проектировали восемь центнеров с га, теперь помножь два амбара на восемь центнеров… Дважды восемь - шестнадцать. Шестнадцать амбаров. Вот и вся арифметика.
Он подоткнул двустволку под мышку и, не ожидая ответа, покашливая, пошел вдоль амбаров.
1933
Васса
Васса и Люба вымачивали в охре сеть, когда к котлу подошел Давыдка Безуглый. Нахальный и красивый парень был пьян. Новая куртка его висела на одном плече. Смола и грязь отпечатались на желтой шелковой рубахе, разодранной от горла до пояса.
- Га, вдовья рота! - закричал Давыдка, обрадовавшись. - А на что вам, бабам, волокуша? Своих подолов не хватает?
- Уйди, Давыдка, - сказала Васса, не оборачиваясь.
Но парень уже присел на бревно и, подтягивая голенища, подмигивал Любке.
- Молчи, бригадир, - сказал он, посмеиваясь. - Я не к тебе, я к Любовь Михайловне… Глядите, девки, какие сапоги.
Он вытянул ноги, любуясь свежей, чистой кожей болотных сапог и ремнями, туго перехлестывающими ногу.
В самом деле обнова была на редкость удачна. Васса, не удержавшись, взглянула на сапоги и вздохнула.
- Сколько?
- Пятьсот, - соврал Давыдка привычно. - А что?
- Ничто… Откуда у людей деньги только берутся?
- Меня рыба любит, - сказал Давыдка важничая. - Особенно сула. Так любит, аж душит… Придешь, Люба, сегодня к парому? - закончил он неожиданно.
Семнадцатилетняя, не по летам рослая Любка испуганно подобрала ноги. Парень давно и нравился ей и пугал несусветным пьяным нахальством.
- Не знаю, - ответила она нерешительно.
Но Васса быстро вскочила на ноги.
Худое и темное лицо ее, точно вычеканенное мелкими оспинками, побледнело от злости.
- Уйди, бога ради! - закричала она, размахивая обрывком рыжей сети. - Уйди, баран курчавый!
Две женщины долго смотрели вслед рыбаку, нарочно выписывающему вензеля… Любка - раскрыв рот, с пугливой восторженностью, Васса - вызывающе вскинув голову, точно готовясь вступить в перепалку.
- Вор твой Давыдка, - сказала Васса сердито.
Сегодня она чувствовала особую злость к нахальному и удачливому парню. У женской бригады были с Давыдкой особые счеты. Трудно было забыть ругань и хохот, плеснувшие "вдовьей бригаде" в лицо, когда две байды с новоиспеченными рыбачками в холодный февральский денек отходили от берега. У всех женщин в памяти свежи были распоротые хулиганами сети, подпиленные топчаны и площадные надписи, вырезанные Давыдкой на веслах и байдах женской бригады.
Шесть вдов, отстоявших право быть рыбаками, вынесли все: зимние выезды в легких ботинках и рваной резине, насмешливую воркотню двух стариков, прикрепленных к бригаде, мелкие бабьи дрязги из-за пропавшего рушника или варежки. Теперь двадцать пять женщин жили в глиняных домах возле устья глубокой мутной реки. Двадцать пять рыбачек караулили косяки судака и тарани, чинили сети и ездили в город разыскивать сапоги и плащи.
Жилистая, упрямая, острая на язык Васса была признанным командиром "бабьей бригады". Сорокалетнюю засольщицу, объездившую все промыслы Азовского моря, уважали и побаивались, особенно после отчаянного путешествия на байдах, перегруженных рыбой. Только Давыдка, отсидевший недавно полгода за браконьерство, продолжал изобретательно пакостить женской бригаде.
Провожая взглядом легкую, ладную фигуру Давыдки, Васса с тревогой подумала о сыне - единственном балованном сыне Алешке. И здесь схулиганил Давыдка: подпоил пятнадцатилетнего хлопчика водкой, научил украсть из школы волшебный фонарь и вывинтить лампы… Съездить бы в город, попросить директора за выгнанного из школы сына-вора. Да нельзя: с часу на час хлынет красная рыба.
Но рыбы не было. Шесть раз сыпали рыбачки плав и шесть раз выбирали чистую сеть. Последний раз сыпали плав под утро недалеко от государственного заповедника. По звездам и свежести воздуха угадывался свежий денек. Прозрачная предутренняя тишина еще накрывала берег. Гулко и отрывисто вскрикивала выпь, набирая в клюв воду, бормотала под корневищами явора вода, сухой чекан провожал лодку легким шепотом, и только сторожевой катер, наперекор сонному дыханию реки, вскрикивал отчетливо и упрямо: "Таб-бак, таб-бак".
Сгрудившись на корме, бабы молчали. Наконец недалеко от заповедника подняли пудового сома. Решили вернуться обратно. И тут Васса, молчавшая всю дорогу, вдруг негромко сказала:
- Айда, бабочки, в заповедник!
- По рыбу? - спросила Любка, от удивления бросив грести.
Васса засмеялась. Ровные зубы ее сверкнули в темноте.
- По щуку, - сказала она тихо, - по щуку, что в сапогах.
Они тихонько вошли в протоку, соединяющую заповедник с рыболовным устьем реки. Любка подвела байду к берегу, положила весла на банку и стала дремать. Бабы ежились от утреннего холода и перешептывались. Васса откинула мешающий слушать платок.
Небо стало линять. Большой колесный пароход вошел в реку и принялся, задыхаясь, пробираться к далекому городу. Подмигнул и потух маяк. Прогремела по дороге к базару телега. А они все ждали, все прислушивались к многозначительному молчанию притихшей реки.
Наконец проснулась Любка. Толстые щеки ее, руки, плащ, даже ресницы были мокры от росы.
- Ой, мамо, спать хочется, - зевнула она и рассмешила своим застуженным баском всю компанию. - Ой, хочу до дому!
Несколькими взмахами она вынесла байду на середину протоки и вдруг круто затабанила обоими веслами. Бабы вскрикнули. Прячась в камышах, тихо шла вдоль берега тяжелая байда. Смутно блестела в сумерках рыба, кто-то, накрытый полушубком, спал на корме, и мерно раскачивался одинокий гребец.
Услышав за спиной женский голос, он опустил весла и не спеша обернулся. Лодки сблизились, и торжествующая Васса поклонилась в пояс Давыдке.
- Ох, и любит тебя рыба! - сказала она певуче.
Бабы захохотали. Давыдка молча вынул кисет и поднялся на ноги над грудой тарани.
- На премию, тетка, работаешь? - спросил он с ленивым нахальством.
- На совесть, - ответила Васса с поклоном.
Противники помолчали. Стало видно, как за полосой ивняка взлетают в светлеющее небо кольца дыма. Сторожевой катер бодро покрикивал за поворотом.
Давыдка прислушался и с наигранной ленью взялся за весла.
- Заболтаешься с вами, бабы, - сказал он с усмешкой. - Будьте здоровы, Любовь Михайловна!
Лодки стали расходиться, но с неожиданной быстротой Васса нагнулась и схватила байду за борт.
- Да ты что? - закричал Давыдка, теряя терпение. - Ах, ты!..
- Поговорил бы, рыбак, с нами, - предложила Васса, бледнея, - поговорил бы с бабами-дурами.
Парень рванул веслами, но вдруг усмехнулся. Сняв шапку, он оглядел рыбачек и остановился взглядом на Любке, уставившейся на него с заметным сожалением.
- Эх, бабы, бабы! - сказал он неторопливо. - Скучное вы дело затеяли - рыбаков топить. А из-за чего, спрашивается, между нами ревность легла?
Катер затих, поперхнувшись где-то за поворотом. Давыдка вынул из-под лавки ведро и окатил начинавшую засыпать тарань.
- Отцепились бы вы от меня, бабочки, - сказал он беззлобно. - Не одна моя ложка к меду прилипла.
- Васса, а Васса? - шепнула Любка соседке. - А нехай вин тикае.
- Шут с ним, - вздохнула рыбачка, сидевшая на корме. - Одна станица - один грех.
Васса молча подтянула байду ближе и замотала новые концы.
- Нехай буде, як вышло, - сказала Васса упрямо.
Давыдка встал и скинул кожух, покрывавший его молчаливого спутника.
- А ну, Алеша, поздоровкайся с мамой.
Сонный веснушчатый мальчик поднялся, засовывая руки в карманы.
- Пустить нас, мамо, - сказал он петушиным басом.
Васса молчала.
Повеселевший Давыдка развязал концы.
- Эй, береги руки! - сказал он, пытаясь развернуть байду.
Васса не двигалась.
- Ударю, ей-богу, ударю!
Разозлясь не на шутку, он толкнул Вассу веслом.
- Я тебе ударю, - сказала Васса тлеющим голосом. - Я тебе, красавец, ударю! А ну, бабы, ратуйте!
Ноздри ее побелели. Злой летучий румянец обжег щеки. С неожиданной силой она схватила багор и замахнулась на Давыдку.
- Тю, скаженная! - закричал Давыдка, увертываясь.
Загалдев, бабы вцепились в борта. Давыдка отвернулся и плюнул в светлую воду. Из-за поворота, разметав пенистые усы, выходил катерок.
Давно скрылся в протоке зеленый катер рыбной охраны, утащивший браконьерскую байду, а бабы все еще не брались за весла.
Вода вокруг лодки стала холодной и гладкой. Светлые от росы берега раздвинулись, брызги зелени обозначились на карликовых черных ветлах, обступивших реку. Осетр высоким плавником распорол желтый шелк, растянутый между берегов, и веселое небо апреля распахнулось над Доном.
И вдруг, точно сговорившись, Васса и Любка заплакали. Васса - беззвучно, закрывая лицо жестким рукавом плаща, Любка - захлебываясь и причитая в полный голос.
Проезжий почтарь, остановив лошадь, с тревогой глянул с высокого воза на двух рослых плачущих баб.
- Утонул кто? - закричал он участливо.
Не отвечая, Васса села за весла.
- А що им буде? - спросила Любка сквозь слезы.
- Що буде, то и буде, - сказала Васса жестоко. Глаза ее высохли и горели. Она гребла сердитыми, короткими рывками, до-матросски сбрасывая воду с весла.
1935
Сундук
Они познакомились под Ленинградом в 1925 году. Август Карлович Реймер и Санька Дроздов. Знаменитый мастер фирмы "Цойт" и семнадцатилетний ученик ФЗУ.
На бумажной фабрике в то время шел монтаж немецкой машины. Ее привезли в шестидесяти вагонах, ослепительную, громоздкую и многим еще непонятную. Август Карлович, без которого не обходилась ни одна сборка, ходил по цеху, переполненный достоинством. Увидев Саньку, он бесцеремонно спросил:
- Ты откуда?
- Мы осинские, - сказал Санька, не зная, чему удивляться - двухэтажной машине или пестрым гетрам, натянутым на могучие икры баварца.
- Я не спрашиваю жительства… Где ты учен? Фэзэу? Ubersetze nicht! Я буду сам поясняйт.
Он взял ученика за плечо и медленно, точно диктуя, сказал:
- Фэзэу - это школа… Это - fassen, sehen, sich üben. Понятно?
Дальше "васиздасов" Дроздов еще не ушел. Но молчать не хотелось.
- Ну а как же! - сказал он поспешно. - Конечно, понятно. Честное слово, понятно!
Лето они провели вместе возле барабанов, медных сеток, массивных станин, и с каждым днем Санька все больше и больше поражался памяти Реймера. Немец знал не только, как разместить все десять тысяч деталей. По скрипам и шорохам Август Карлович угадывал скрытые болезни машин. Он мог определить дефекты, приложив мизинец к подшипнику, а большой палец к волосатому уху.
За тридцать лет работы у Цойта этот грузный, медленный в движениях человек успел объехать полмира. Машины, установленные им в начале столетия в Канаде, Австралии и Норвегии, жили до сих пор, опустошая леса, превращая деревья в бесконечную бумажную ленту.
Реймер любил показывать Саньке листы целлюлозы, ленты папиросной и газетной бумаги, куски искусственного пергамента, шелка, обрезки бристольского картона. Но интереснее всего был сундук, о содержимом которого можно было только догадываться. Тяжелый, обитый лакированной жестью, он был залеплен десятками ярлыков отелей и багажных бюро. Говорили, что сундук набит монтажными схемами всех цойтовских машин, что Август Карлович копит уникальные технические книги и атласы.
В те годы многие из технических секретов приходилось угадывать на ощупь, поэтому содержимое сундука в глазах заводской молодежи разрослось до гиперболических размеров.
Несколько раз Дроздов разговаривал с Реймером о сундуке, но неизменно встречал округленные удивлением глаза. За три месяца совместной работы Август Карлович ни разу не развернул перед учеником монтажную схему, не объяснил, как читаются синьки. Он нехотя прибегал даже к помощи карандаша, точно боялся оставить хотя бы тень своих знаний.
Последний разговор был перед отъездом немецких монтажников.
- Август Карлович, - сказал Санька дипломатично, - вот вы по специальности почти инженер.
Реймер подозрительно покосился, но ничего не сказал, Санька замялся.
- Хорошо бы обменяться опытом, - заметил он нерешительно.
- Прекрасная идея… Дальше.
- А разве непонятно?
Август Карлович усмехнулся.
- Нет. Я догадалься… Любопытство есть стимул в работе для каждый молодой человек. Так?
- Так.
- Значит, я не могу ничего вам показывайт. Я боюсь лишайт молодой человек такой ценный стимул.
- А вы не бойтесь.
- Каждый человек должен кушать из свой тарелки, - сказал Август Карлович наставительно.
…Они расстались зимой 1926 года, и только через несколько лет на имя Дроздова пришло письмо из Мельбурна.
Саньки на заводе уже не было - конверт переслали в Ленинград студенту первого курса Дроздову Александру Борисовичу. Реймер жаловался на жару и рассказывал, что смонтировал пятьдесят шестую ротацию.
- Fassen, sehen sich üben! - сказал Дроздов, вспомнив разговоры с Августом Карловичем. Впрочем, немец тут же вылетел у него из головы. Шли зачеты, приближалась летняя практика. Август Карлович не дождался ответа.