Государева шута в народе любили. Сопровождаемый веселой толпой, он расхаживал по городу, вмешивался в споры, поднимал на смех купцов и не оставлял без поцелуя ни одну пригожую девицу. В суде он донимал старого рогоносца, который застал молодую жену в объятиях юного кузнеца, и теперь требовал от любовника возмещения убытков.
- Когда у тебя не хватает сил тащить сундук, берешь ли ты слугу? - спрашивал рогоносца Тощий Жак.
- Беру, - отвечал тот.
- И платишь ему за работу?
- Конечно. Какой же дурак будет даром работать?
- Вы слышали, сеньоры? - торжествовал Тощий Жак. - У него не хватило сил побаловать жену, и благодетель кузнец пришел ему на помощь. Кто же кому должен платить за вспаханную ниву?
И развеселившийся судья взыскал с рогоносца два дуката в пользу кузнеца.
С тех пор Тощего Жака возненавидели все рогоносцы. Однажды богатый ростовщик приволок к герцогу Альберту понурого должника.
- Государь, - сказал ростовщик, - этот человек отдал мне долг, но не выплатил проценты. По закону я хочу забрать его виноградник.
- Молю о милосердии, государь! - возопил должник, падая на колени. - Как только виноград созреет, я продам его и расплачусь!
- Что скажешь, Тощий Жак? - спросил герцог.
- Ответь на такой вопрос, - обратился шут к ростовщику. - Ты остриг овцу, но шерсти на камзол тебе не хватило. Убьешь ли ты ее за это?
- Зачем? - удивился ростовщик. - Подожду, пока не вырастет новая шерсть, и остригу еще раз.
- Он сам дал тебе ответ, государь! - воскликнул Тощий Жак.
- Правильно, - засмеялся герцог. - Жди, пока у твоего должника не отрастет новая шерсть!
С тех пор Тощего Жака возненавидели все ростовщики.
В другой раз богатые купцы пожаловались, что простолюдины поют про них неприличные песни, которые сочиняет государев шут.
- Мы не хотим больше слышать этих оскорбительных песен, - потребовали купцы. - Из-за них народ теряет к нам почтение.
- Отвечай, - нахмурясь, сказал герцог шуту.
- Можно запретить морю шуметь? - спросил купцов Тощий Жак.
- Конечно, нельзя, - согласились купцы.
- Но шум моря можно не слушать, - воскликнул Тощий Жак. - Для этого следует заткнуть уши воском!
Герцог засмеялся и захлопал в ладоши, а жалобщики удалились ни с чем.
С тех пор Тощего Жака возненавидели все купцы.
А народ смеялся, и притчи о проделках Тощего Жака передавались из уст в уста.
Но вот перед большим сражением бароны предали своего герцога и увели войска. Герцог храбро дрался и трижды менял коня, но погиб в неравной сече. А изменники-бароны заключили мир с врагом и начали свару: кому садиться на престол.
Как часто бывает в таких случаях, выбор пал не на самого достойного, а на самого хитроумного. Барон Альфонс одним соперникам льстил, других подкупал, про третьих распускал дурные слухи, четвертых пугал, натравливал одних на других, и в результате благополучно оседлал опустевший престол.
Но едва успели выбравшие нового герцога провозгласить в его честь здравицу, как полетели их головы.
- Есть заповедь - прощать врагам нашим, но нет заповеди прощать друзьям, - провозгласил Альфонс. - Все равно рано или поздно станут предателями. А теперь найти шута, живого или мертвого!
Но Тощего Жака не могли найти ни среди живых, ни среди мертвых.
Тогда новый герцог созвал на совет всех баронов, купцов, рогоносцев и ростовщиков. И вот что они решили:
"Казнить всех, кто смеется и шутит. Среди них в конце концов обязательно попадется проклятый шут. А в благодарность государю за его мудрость именовать его отныне горным орлом, соорудить его изваяния на всех городских площадях и обязать народ трижды в день возносить молитвы за его здравие" .
И по приказу герцога Альфонса стражники стали хватать всех, кто смеялся и шутил. Им отрубали на площади головы, а герцог смотрел из дворца: не рубят ли голову шуту?
Но Тощий Жак исчез.
Лазутчики шныряли по городу, ставя крестики на дверях домов, из которых доносился смех. Потом по улицам шли стражники и волокли на площадь отмеченных. И палач рубил им головы.
В страхе люди забивались в подвалы и зажимали ладонями рты младенцам, чтобы те случайно не засмеялись.
Прекратились свадьбы, потому что без шуток они были бы подобны поминкам.
Влюбленные объяснялись только глазами, потому что боялись улыбнуться.
По улицам люди ходили с перевязанными ртами, чтобы невзначай не сказать слово, которое можно счесть смешным.
Балаганные скоморохи и плясуны, бросив свое имущество, бежали в глухие леса.
И вдруг в одно прекрасное утро на крепостной стене горожане увидели большую надпись, сделанную белой краской:
Казни хоть собственного сына - Тим-тим, там-там!
Не отрастет вторая половина!
Тим-тим, там-там!
"Он жив!" - возликовал народ. И люди, запершись в своих домах, радостно улыбались друг другу.
Надпись замазали, но через день появилась другая:
Альфонс, покажем спозаранку:
Я - себя, а ты - изнанку!
Перевязав шарфами рты, сотни людей столпились на площади, глядя, как стражники замазывают очередное послание Тощего Жака.
-Закрыть все городские ворота и обыскать каждый дом! - приказал взбешенный герцог Альфонс.
Но шут словно сквозь землю провалился.
Обыскали все деревни и леса - но и там его не было.
Тогда герцог Альфонс, уверившись, что врага нет в живых, выехал с отрядом всадников из дворца в город. Впереди скакали глашатаи, которые выкрикивали:
- Слава герцогу, шут мертв! Славьте герцога! Слава самому великому и могущественному, горному орлу, и отцу народа!
А народ плакал от горя.
- Теперь больше никто и никогда не посмеет смеяться! - кричали глашатаи. - Шут мертв! Слава герцогу Альфонсу!
И вдруг с крыши высокого дома послышалась песня:
Никто такой награды
Не приносил с войны!
Врагов сражал он задом.
Альфонс, сними штаны!
- Он жив! - снова возликовал народ. - Беги, прячься, Тощий Жак!
- Взять его! - заревел герцог, размахивая мечом. - Вырвать его преступный язык!
Но Тощий Жак легко запрыгал по крышам, и тяжелые стражники никак не могли его догнать.
- Арбалетчики, пронзить его стрелами! - орал герцог, глаза которого лезли из орбит от черного гнева.
- Только не попадите в зад! - смеялся Тощий Жак, увертываясь от стрел за трубами. - Не то перепутаете меня с герцогом Альфонсом!
И тут в народе начали смеяться, сначала поодиночке, а потом все вместе.
- Уничтожить этих негодяев! - приказал герцог арбалетчикам.
Но и те не выдержали и тоже засмеялись.
- Отрубить изменникам головы! - приказал герцог палачам.
Но палачи тоже смеялись.
А Тощий Жак прямо с крыши полил герцога непотребной влагой, и это вызвало такую бурю смеха, что Альфонс тут же скончался от злобы.
- Герцог Альфонс мертв! - закричали все. - Слава Тощему Жаку!
В тот же день вернулись из лесов балаганные скоморохи и плясуны, и были сразу сыграны все свадьбы и спеты все песни. Никто больше не зажимал рты младенцам и не боялся сказать веселое острое слово.
А на могиле герцога Альфонса положили плиту и на ней написали: "Он хотел убить Тощего Жака за то, что он смеялся, и погиб сам, потому что шутку и смех убить нельзя".
А Тощий Жак прожил до глубокой старости, всеми любимый и почитаемый, и лишь один раз на его глазах появились слезы. Это произошло за мгновение до смерти, когда бедняга понял, что у него уже нет сил произнести свою последнюю шутку".
Такова история, изложенная на пергаменте. Я датирую ее примерно двадцатыми годами XIV века и буду благодарен специалистам, которые укажут дополнительные источники, проливающие свет на жизнь и деяния Тощего Жака. Пергамент же, найденный мною, сейчас хранится в Библиотеке старинных рукописей под инвентарным номером ББ-12467. Впрочем, вам все равно не выдадут пергамент до реставрации, и поэтому прошу временно удовлетвориться переводом, не очень, может быть, совершенным, но добросовестным - в меру моих сил и познаний".
Я несколько раз перечитал отчеркнутые абзацы и фразы, в которых доносчик, а за ним Лыков усмотрели скрытый смысл, или, как еще недавно говорили, подтекст. Вообще-то в "те времена укромные" с легкостью необыкновенной сажали безо всякого повода, тут же повод имелся, а гулаговские лагеря нуждались в непрерывном пополнении, поскольку особый режим выкашивал несчастных зэков похлестче войны, и когда-нибудь еще подсчитают, где больше полегло народу - на полях сражений или на таежных лесоповалах и в рудниках. Сегодняшний молодой читатель прочитает и пожмет плечами, какой тут, к черту, подтекст, когда в газетах и журналах всю страшную правду запросто печатают; молодому читателю не понять, что во времена "теперь почти былинные" и не за такие невинные намеки на любимого вождя человека отправляли в лагеря по знаменитой 58-й статье за якобы антисоветчину.
Ненавижу это слово, которое, как топор, десятилетиями висело над народом, мужественно вынесшим невероятные лишения и кровью своей доказавшим преданность свою родной стране. Жуткий парадокс заключался в том, что подлинным антисоветчиком был человек, сделавший фикцией Советы и народную власть: именно его с ближайшими соратниками и палачами всех рангов и следовало судить по придуманной ими зловещей 58-й. Жуткий парадокс! Да то, что сочинили Замятин и Орвелл в антиутопиях "Мы" и "1984", - лакировка действительности по сравнению с тем, что сделали с народом чудовищные перевертыши, уничтожившие идеалы революции. Не могу смотреть по телевизору кинохронику тридцатых годов, стыдно и тошно становится при виде грубо обманутой, одурманенной ликующей толпы с лозунгами "Смерть врагам народа!" и "Да здравствует великий…". В этой толпе растворялся, как сахар в кипятке, разум отдельных людей, и она, превращенная волею вождя в однородную безликую массу, была послушна, как стадо баранов, и столь же безмолвно и обреченно шла на смерть в лагеря. Как, наверное, величайший и мудрейший смеялся над нами, какими жалкими неодухотворенными винтиками казались мы ему с высоты трибуны Мавзолея, стоя на которой, он попирал ногами не только тело Ильича, но и все его заветы.
Антисоветчиной считалось все, что пробуждало в читателе либо слушателе даже малейшее сомнение в лучезарном настоящем, гениальности вождя и создаваемом по его повелению сказочно прекрасном будущем. Колхозники едят оладьи из картофельной шелухи? Злостная антисоветчина! Завещание Ленина от партии скрывают? К стенке контру! На демонстрацию не пошел, ноги болели? В лагере вылечим! На заем не подписался, дети без штанов ходят? Протокол подпишешь, саботажник! Анекдотиками развлекаешься? Вот тебе кайло в руки, диверсант идеологический!
В эту ночь, худшую в своей жизни, я как никогда раньше отчетливо осознал, что тридцать лет над нами властвовал злостный антисоветчик, растоптавший всех, кто это видел или об этом догадывался. И по законам созданной им мафии братья Аникины были отмечены: сначала я, который заклейменного антисоветчика Зощенко уважал больше, чем товарища Жданова, а потом Андрюшка. Я уцелел случайно, "жульнически", как кот Бегемот, а с Андрюшкой чуда не произошло.
Будоражимый этими мыслями, я сидел в ночной тиши с очугуневшей головой, думал, вспоминал, как Андрюшка пел под баян на привалах, неутомимый, веселый, неунывающий, как поминали пропавшего без вести Васю, а он никуда не пропал, лежал, оглушенный и полузасыпанный землей в воронке, и как Андрюшка, раздувая мехи, рыдал: "Не для меня весна придет, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьется восторгом чувств не для меня… Не для меня ручьи текут, текут алмазными струями, и дева с черными бровями, она растет не для меня…" И Птичка плакала, верная Птичка… И Володька-Бармалей, Бармалей потому, что по бокам два трофейных кинжала и два пистолета, вальтер и парабеллум…
Птичка… Вася… Костя… Володька… Мишка…
Мысли возвращались к одному: кто? За что? Почему? Ведь для того, чтобы донести, предать, нужна какая-то причина, пусть смехотворно ничтожная, но причина! Нельзя же просто так, без всякого на то повода, обречь на смерть человека, который в мирной жизни никому не сделал ничего плохого, всеобщего любимца, щедрого, чистого…
А если причина была?!
Ошеломленный этой неожиданной мыслью, я разложил на столе семь листов бумаги и на каждом написал имя.
Рассветало, когда я понял, что ничего на этих листах написать не сумею - рука не поднималась, словно я собирался писать доносы на лучших своих друзей.
Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным, жалким, ничтожным.
И постепенно созревала новая идея: ждать. Жить, будто ничего не случилось, и ждать своего часа.
XXII. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
В последующие недели ничего существенного не произошло - так, бои местного значения. Птичке сняли гипс, и она не слишком уверенно, но затопала обеими ножками, Вася подписал фантастически выгодный протокол о намерениях с японцами, за что удостоился высочайшего рукопожатия, Костя тоже получил благодарность, но от меня - сблатовал продуктовый заказ с икрой и балыком, ошалевшему от счастья Мишке вручили ордер на квартиру, балбесы возвратили Елизавете Львовне часть выцыганенных денег и книг, Иван Кузьмич Медведев короткой и не слишком взволнованной речью напутствовал в крематорий Лыкова, Володька-Бармалей пожертвовал двумя днями санатория и выехал из Сочи - словом, завтра состоится "большой загул".
Одно плохо: целый месяц буду без Андрейки - Степан и Антошка увозят его в Евпаторию. На прощанье шкет отколол такую штуку: тайком от родителей подарил мне на день рождения золотые часы. Почему тайком? А потому, что на крышке было выгравировано: "Дорогому Степушке от любящих папы и мамы". Степан полдня бесился, разыскивая свое добро, пришлось вернуть.
Но главное - придут все. Конечно, тесновато и душно будет в Птичкиной квартирке, жара в Москве стоит несусветная, тридцать с гаком градусов в тени, лучше бы на Васиной даче, но Галя о таком сборище и слышать не хочет, все силы бросила на подготовку торжества по случаю не обнародованного еще, но уже подписанного награждения Васи высоким орденом. Но - исключительно и даже неслыханно повезло! Вчера Галя по горящей турпутевке улетела в Испанию, расширять свой кругозор, а на даче для проведения торжества заготовлена уйма всякой дефицитной снеди, не пропадать же добру. И Птичка тонко, деликатно, дипломатично намекнула Васе, что он будет последней скотиной, если в свете указанных обстоятельств не пригласит друзей к себе. За превосходный аппетит приглашенных она ручается, Костя профессионально проследит, чтобы гости не сперли серебряные ложки и вилки, так что никаких оснований для отказа у Васи быть не может.
К чести нашего друга, он без колебаний согласился, но со вздохом сообщил, что на торжество был приглашен министр, сейчас он в загранкомандировке и приедет на дачу прямо из аэропорта, и он, Вася, вынужден предупредить, что в пору, когда советский народ объявил войну алкоголизму и мужественно борется с потреблением водки, коньяка, самогона и тройного одеколона, на столе должны быть только, и исключительно, прохладительные напитки, ибо министр с негодованием относится к разнузданным пьяным воплям и битью посуды, не говоря уже о сопутствующих пьянству сквернословии и прочих проявлениях хамства. Само собой разумеется, что гости обязаны быть при галстуках, за столом сидеть чинно и не чавкать, хвалить гласность, но не упоминать ни "Огонек", ни "Московские новости", на страницах которых министр был бит; с одобрительными улыбками, но без аникинского ржанья и Костиного взвизгиванья воспринимать его шутки и не задавать идиотских вопросов, вроде "почему тормозите перестройку?" или "когда собираетесь на пенсию?".
Не успела негодующая Птичка послать Васю ко всем чертям, как тот весело признался, что министр в курсе и не приедет, равно как и другие высокопоставленные коллеги. Так что завтра на Костином "воронке", приспособленном для групповой доставки алкоголиков в вытрезвитель, можно приезжать на дачу, с ночевкой. Программу Вася предлагает такую: чай с Наташкиными пирогами, хоровое пение, спортивные игры - жмурки, шашки, "подкидной дурак" и прыжки в мешках, ржать и взвизгивать можно до упаду.
На том ударили по рукам.
"Вперед, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет!" Ранним утром Костя отвез основной контингент на дачу, а я на Васиной машине поехал на вокзал встречать Володьку-Бармалея. До сих пор мое повествование вынужденно обходилось без него, так как Володька проживает в Куйбышеве и в Москве бывает наездами, когда нужно выколотить в Госплане или министерстве всякие фонды. Сразу скажу, что Володька не какой-нибудь задрипанный снабженец, а уже лет десять директор крупнейшего завода - пост, на котором лапоть-пустозвон и месяца не удержится, поскольку для того, чтобы такой гигант остался на плаву, директору надлежит быть изворотливым ловчилой и нарушителем тысячи инструкций, постановлений и даже законов, ибо наш общенароднохозяйственный механизм, как его ни перестраивай, все равно до сих пор подобен Гулливеру, который сам себя опутал по рукам и по ногам. Хотя нынче, признает Володька, опутаны только ноги, а руками разрешено размахивать свободно, да и горло надрывать разрешается, и министров нелицеприятно критиковать (а те: "Болтайте, выпускайте пар, бейте нас, бюрократов, в хвост и в гриву - сила-то у нас!"). Кстати, о руках: у Володьки имеется одна-единственная, и этой счастливо оставшейся от штурма Берлина рукой он на перроне Курского вокзала радостно хлопал меня по плечам и затылку, для чего ему, в отличие, скажем, от Мишки, не приходилось вставать на цыпочки, так как роста Володька примерно моего. Черт бы побрал этот штурм! Спустя сорок лет выяснилось, что зря мы его затеяли и столько парней в землю уложили, отличнейшим образом можно было бы Берлин не штурмовать, а просто окружить и без таких потерь дождаться неминуемой капитуляции. Ну отпраздновали бы Победу неделей позже, какая разница? Так политика вмешалась, да и вождю очень уж хотелось себя и народ побаловать салютом; вот и порадовал - всех, кроме тысяч вдов и сирот.