Ладно, ребят не воскресишь, вдов не утешишь, после драки кулаками не машут, расскажу вам лучше про Володьку. За свою отсутствующую почти что до плеча руку он должен по гроб жизни благодарить братьев Аникиных. Дело было под Берлином, у небольшого города Форста; когда подсчитали, что в ротах осталось по пятнадцать-двадцать человек и дивизия наша, в сущности, превратилась в батальон, нас вывели из боя и разрешили сутки спать до упора, к чему мы добросовестно и приступили. Но уже через несколько часов старшина безжалостно поднял Аникиных и велел сгонять за водой для кухни, за что был от всего сердца обруган Андрюшкой, сон которого оборвался на удивительно приятном месте; надеясь восстановить сновидение и продвинуться дальше, Андрюшка разбудил Володьку и проникновенно соврал, что тому приказано идти со мной за водой, а сам улегся на охапку сена и мгновенно захрапел. А дальнейшее известно: я наступил на мину и по-братски разделил ее осколки не с Андрюшкой, как было предопределено свыше, а с Володькой. Очнувшись в госпитале после ампутации и услышав честное Андрюшкино признание, Володька сначала люто матюкался, но потом примирился и с Андрюшкой, и с судьбой. Тем более что дивизия наша, получив пополнение, еще с неделю вела уличные бои и салютовала Победе в половинном составе. Так что, утешали мы Володьку, еще неизвестно, что хуже: потерять руку, или, что вполне могло случиться, голову. Нос, доказывали мы, можно утирать и одной рукой, а башка все-таки более ценная часть тела, особенно Володькина, в которой были упакованы высокого качества мозги.
Хотя по рангу Володьке положен номер в гостинице "Россия", останавливается он обычно у меня: не только потому, что когда-то во время крупнейшего пожара в "России" он чуть не сгорел, но, главным образом, затем, чтобы ночным трепом скрасить свою многотрудную жизнь. Почему многотрудную? Работа, ответственность - это понятно, но еще не все: Володька ухитрился со своей Любой настрогать семерых детей, которые в знак благодарности подарили ему то ли десять, то ли, не помню, двенадцать внуков и внучек, и хотя Володька получает зарплату с премиями побольше, чем министр, вся эта орава перебивается от одной его получки до другой. Это обстоятельство привело к происшествию, о котором, пока есть время, могу рассказать.
Та самая сволочная мина спустя лет двадцать еще раз взорвалась, причинив Володьке крупнейшую неприятность. Работал он тогда заместителем главного инженера, который собирался на пенсию, впереди маячила перспектива повышения, но Володьке сильно мешала беспартийность. Секретарь обкома вызвал его, прямо и недвусмысленно сказал, что для повышения в должности нужно подавать заявление о желании быть в первых рядах, крайне холодно отнесся к Володькиному лепету о том, что он вроде бы и так в первых рядах, и дал сутки на размышление. Дело осложнялось тем, что Люба привыкла считать каждую копейку и слышать не желала о трех процентах членских взносов. Пришлось с калькулятором доказывать, что грядущая прибавка к зарплате с лихвой перекрывает три процента, рублей, как минимум, на двадцать, и Люба не без вздохов и сомнений дала мужу санкцию оформляться в авангард. Собрание, конечно, единодушно проголосовало, партком тоже, и остаться бы этому факту заурядным и не выдающимся, не окажись на заседании парткома активный общественник, полковник в отставке, который, будучи человеком дотошным и любознательным, поинтересовался, почему такой заслуженный фронтовик и известный производственник до сих пор находился вне рядов. И вместо того, чтобы покаянно развести руками и что-нибудь индифферентное промычать, Володька брякнул, что перед штурмом Берлина подал заявление, партбюро полка наметило рассмотреть, но - ранение, госпиталь и прочее. Брякнул - и забыл, но отнюдь не забыл этих слов полковник! Через какое-то время приглашают Володьку для вручения билета, полковник бросается ему на шею, лобзает, а затем торжественно, как Левитан приказ Верховного, зачитывает добытую в архиве бумагу, из которой явствует, что двадцатого апреля 1945 года партбюро полка приняло рядового Кузьмичева Владимира Анатольевича в ряды ВКП(б)! И Володькин стаж - тут голос полковника зазвенел от волнения - исчисляется именно с того вышеуказанного дня! Аплодисменты, Володька сердечно поблагодарил полковника, с тем, чтобы через несколько дней от души пожелать ему провалиться сквозь землю, ибо инструктор подсчитал, что тов. Кузьмичев В. А. задолжал партийной кассе одну тысячу триста три рубля,
каковые обязан в кратчайший срок внести в оную. Когда супруга узнала… Ну, это я загибаю, ничего она не узнала, язык у Володьки не повернулся - Птичка всю сумму выложила…
Итак, с нашим приездом в сборе оказались все: Вася, Птичка, Костя, Володька, Мишка, Елизавета Львовна, Наташа, Серега и я.
Только они, кроме Сереги, были на нашем дне рождения в 1952-м. Сегодня отсутствовал лишь Андрюшка. И я зациклился на одном: не будет мне спокойной жизни, если не узнаю - почему.
К этому времени, после взорванной покойным Лыковым бомбы, я, считайте, пришел в себя, буду стараться излагать события, руководствуясь, как советовал Монтень, не столько эмоциями, сколько логикой, ну а если где-нибудь занесет - извините великодушно.
Любит страна заместителей министров! Дача казенная, за стеклом и гвоздями бегать не надобно, белье меняют, как в гостинице, а чтоб в жару Вася не потел в помещении, под кронами здоровенных сосен резными тумбами был врыт в землю монументальный стол из дубовых досок, за каким в былинную старину пировали князья с дружинами. На столе пыхтел настоящий медный самовар с брюхом, набитым шишками, и горой возвышались покрытые вышитым полотенцем пироги.
- Никита был прав, - возвестил Костя, всовывая в пасть очередной пирог. - Ба, с луком и яйцами!
- В чем прав? - спросила Птичка.
- А в том, что наше поколение будет жить при коммунизме, - догадался Мишка. - В лице отдельных его представителей.
- Плевать мне на дачу, лучше бы плохонькая, да своя, - отозвался Вася. - Выпрут на пенсию, одна надежда, что Костя будет пускать в свой курятник.
- Это мы читали, - ухмыльнулся Мишка. - Главная привилегия высокого начальства - работать по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки.
- Хихикаешь, а так, и есть на самом деле, - сказал Вася. - Кажется, впервые на дачу в субботу вырвался, а так - в лучшем случае на полдня в воскресенье. Из прежних привилегий машина пока что осталась, а икра только в ветеранских заказах и по блату.
- Алексей Фомич считает, что чем меньше ты будешь работать, тем лучше для потомков, - поведал я. - А то всю нефть и газ разбазаришь на сторону.
- А из какой муки Наташка пироги печь будет? - огрызнулся Вася. - А колготки для Птички? Компьютеры для Бармалея?
- А Черниченко, Стреляного, Шмелева читал? - поинтересовался Мишка. - Всю Европу хлебом-маслом кормили, а теперь себя не можем.
- Американцы о бизнесе, французы о любви, англичане о теннисе, а русские о политике, - вздохнула Птичка. - Может, сменим пластинку?
- Таких, как Мишка, мы в коммунизм не возьмем, - промычал Костя, жуя пирог. - Ему бы только нажираться по потребностям.
- А меня возьмешь? - спросил Серега.
- С твоей аморалкой? - возмутилась Наташа. - До сих пор "Шипром" пахнешь.
- Осмелела ихняя сестра, - скорбно сказал Серега. - Вот возьму за воздухопровод, подержу минуту– другую…
- Это за горло? - ужаснулась Елизавета Львовна.
- Еще кто кого возьмет, - успокоила ее Наташа.
- А моя судорога в Испании, - радостно припомнил Вася. - Тот случай, когда по одной путевке отдыхает целый коллектив.
- Вася… - с упреком сказала Елизавета Львовна, - У вас чудесная жена, умная, красивая…
Я не выдержал, заржал, взвизгнул и Костя.
- Елизавета Львовна, вы уж на нас, грешных, не обижайтесь, - виновато сказал я, - но в рай Васе не попасть ни по какому блату. А я к месту могу припомнить эпизод из Плутарха, привожу по памяти. Одного римлянина, который развелся с женой, друзья упрекали: "Разве она не хороша собой и у нее не красивый стан?" - и тому подобное. Римлянин их выслушал, показал на свой башмак и изрек: "Разве этот башмак некрасив? Разве он плохо сшит? Но никто из вас не имеет ни малейшего представления о том, как ужасно он жмет мне ногу".
- От души надеюсь, что Вася относится к Гале по-иному, - сухо сказала Елизавета Львовна. - Хотя это жуткое словечко "моя судорога"…
- Разумеется, разумеется, - поспешил Вася, - все в полном порядке, Елизавета Львовна, обязуюсь поработать над лексиконом.
- Народ интересуется насчет поддачи, - пошептавшись с Серегой, вкрадчиво сказал Володька. - Раз уже суждено нарушать постановление, то лучше всего под пироги.
- Душой с народом, но до вечера воздержусь, - Вася развел руками. - Могут вызвать на ковер.
- Присоединяюсь к предыдущему оратору, - с сожалением сказал Костя и взвизгнул. - Вчера в парке
Дружбы, в полночь… Дамы могут заткнуть уши! Влюбленная парочка за неимением жилплощади пристроилась в кустах, и в самый, можно сказать, деликатный момент девчонка дико заорала. Как выяснилось при составлении протокола, какой-то мерзавец подкрался по-пластунски и содрал с ее ног импортные босоножки. - Костя снова взвизгнул. - Не поймали, только статистику протоколом испортили.
- Кошмарные нравы, - Елизавета Львовна поежилась. - А вы, Костя, еще веселитесь.
- Это он сейчас, - вступился я за друга. - А тогда, поверьте, Елизавета Львовна, у Кости слезы градом, он, как и все работники органов, человек сентиментальный и жалостливый.
- Именно градом! - подхватил Костя, взвизгивая. - До сих пор не могу успокоиться.
- Гриша, помнишь, как ты подарил мне туфли-лодочки? - ударилась в лирику Птичка. - На двадцатилетие, первые в жизни…
- А чей, между прочим, день рождения? - не унимался Володька. - Может, Васин или Костин? Пусть основной вопрос философии, пить или не пить, решает именинник.
- Волюнтаризм, - определил я, - решает, как сказано в документах, народ. А что такое испокон веков у нас в России народ? Это наивысшие по номенклатуре товарищи, в данном случае замминистра тов. Трофимов. А раз он демократическим путем решил, что вечером, значит, быть по сему.
- Демагог ты, Квазиморда, и подхалим, - упрекнул Серега.
- Типичный подхалим, - подхватил Володька. - Причем отпетый.
- От подхалима слышу! - огрызнулся я. - Кто товарищу лично Брежневу в любви объяснялся? Ты, Бармалеюшка, ты.
- Военная хитрость, - разъяснил Володька. - Я, в отличие от вас всех, перестроился еще в период брежневщины, сусловщины и кирилленковщины. В то время, как вы показывали фиги в кармане, я тщательно изучил слабые стороны монумента, возвестил на всю страну, что преданно и бескорыстно его обожаю - и в результате наголову разбил Госплан, Госснаб и родное министерство.
По требованию публики Володька рассказал эту поучительную историю. Став директором, он решил осуществить свою давнюю мечту - реконструировать завод. Но для этого необходимо было новое оборудование, которое три упомянутые организации смутно пообещали поставить к двухтысячному году. Прикинув, что к этой юбилейной дате и он сам, и завод морально и физически превратятся в труху, Володька с помощью своей мозговой шпаны придумал довольно-таки наглый и неслыханный по своей хитроумности план. В то время было модно и идеологически выдержано рапортовать о достигнутых под мудрым руководством неслыханных успехах, и Володька от имени трудового коллектива послал дорогому и глубочайшим образом уважаемому письмо, каковым дал заверение удвоить выпуск продукции на имеющихся производственных площадях путем установки нового оборудования. По обычаю того времени, письмо было опубликовано в центральной печати вместе с ответом лично товарища Брежнева, который благодарил коллектив за ценную инициативу и выражал уверенность, что установка нового оборудования приведет к намеченной цели.
Остальное было делом техники. Этот бесценный ответ Володька распечатал, как листовку, в сотне экземпляров, каковые злодейски разбросал по кабинетам Госплана, Госснаба и родного министерства. Тамошние бюрократы взвыли, грозились оторвать Кузьмичеву голову и оставшуюся руку, но Володька, будто оглохнув, вместо объяснений спокойно, по-партийному зачитывал бюрократам мудрый ответ, и тем ничего не оставалось делать, как приказать директору Ново-Краматорского завода вне всякой очереди изготовить для бандита Кузьмичева новое оборудование, что и требовалось доказать.
- А вы говорите - застой! - весело закончил Володька свой рассказ. - Кстати, мой коллега в Ново-Краматорске выдал такую сентенцию: "В Америке, в штате Пенсильвания имеется примерно такой же завод, как мой. И я подумал: что нужно сделать, чтобы разорить оба завода? Да поменять нас, директоров, местами! Я, как у нас принято, буду отбрыкиваться от заказов, а американец, как у них принято, загребать их своими лапами. И оба завода быстро пойдут ко дну!"
- Похоже, - Вася кивнул. - Однако бандюга ты первостатейный, ты ведь прекрасно понимал, что тебе досталось оборудование, которое должен был получить кто-то другой.
- Вот именно! - Володька приложил руку к сердцу. - Прямо-таки душа за него болела.
- А совесть? - негодующе спросила Птичка.
- Мучила, да еще как! - признался Володька. - Целых полчаса, именно такой отрезок времени меня крыл по междугородному телефону директор ограбленного предприятия. Что поделаешь, человек человеку волк, товарищ и брат.
- Действительно, разбойничья философия, - удивилась Елизавета Львовна. - Неужели все руководители нашей промышленности ее разделяют?
- Я первый не разделяю! - округлив глаза, поклялся Володька. - Меня попроси - последний станок отдам… если он никуда не годен. А если честно, Елизавета Львовна, то каждый завод ведет борьбу за выживание: боремся с планом, с поставщиками, потребителями, законностью. Мы как корова, попавшая в болото: одну ногу вытащим, другая увязает, другую вытащим… А когда тонешь, хватаешься за соломинку. Вот и пришлось воспользоваться добротой и полной некомпетентностью товарища Брежнева.
- Это точно, ему чихать было на то, что и какой завод получит, - благодушно сказал Вася, - лишь бы лишний раз свою фамилию в газете увидеть, а еще лучше - покрасоваться в телевизоре. Очень он это обожал. А вот Сталина при всех его недостатках, перехитрить было трудно. Гитлер - этот перехитрил, а другого случая даже не припомню.
- Он сам себя перехитрил, - сказал Мишка. - Стал рабом своего принципа: "Никогда никому и ни в чем не доверяй". Вот и прожил жизнь взаперти - без любви, без семьи, без друзей. Он, в сущности, был невероятно одинок, ведь это страшно: ни с кем не поговорить по-человечески. Разве можно расслабиться, излить душу людям, в глазах которых либо животный страх, либо собачья преданность? Одиночество - удел палача. Одного сына предал, другому позволил развратиться, дочери сломал жизнь…
- Будем объективны, - сказал Вася, - при всем том он проявил себя, особенно в войну, великолепным организатором и очень даже неглупым человеком.
- Чингисхан, Тамерлан, Аттила и Гитлер тоже были великолепными организаторами и очень неглупыми людьми, - возразил Мишка. - Только эти их незаурядные способности дорого обошлись человечеству. Самое большее, на что я могу согласиться, так это закончить Сталиным сей мрачный перечень. Впрочем, когда наше поколение вымрет, потомки это сделают сами. Они будут объективнее, среди нас слишком много, с одной стороны, пострадавших от деспота, а с другой - им взлелеянных, возвышенных, впитавших с пеленок слепую веру в его сатанинскую власть. Потомки раскроют всю правду, докажут, что от его деспотизма внутри страны погибло куда больше народу, чем в войну.
- Куда больше, - эхом повторила Птичка, глядя на Андрюшкин портрет. Я принес его с собой и повесил на сосну. Сделан был портрет с любительской карточки, снятой в тот самый последний день рождения. Андрюшка держал в руках листки с "Тощим Жаком", которого уже начал читать. Я специально захватил именно этот портрет, а почему - потому, что Андрюшка на нем зачитывал свой приговор. Именно приговор, сегодня, друзья мои, вы все об этом узнаете. Извините, но другого выхода я не нашел.
- Если разрешите, - робко сказала Елизавета Львовна, - я бы хотела внести предложение: может, хватит о Сталине? Газеты, журналы, телевидение, люди с трибун - все его разоблачают или защищают, у вас, когда мы видимся, тоже Сталин на языке. Наболело, понимаю и разделяю, но в жизни столько интересного. Уж лучше об этом, господи… о футболе. Все рассмеялись.
- Тоже массовый психоз, - ободренная, продолжила Елизавета Львовна. - Олимпиады, спартакиады, чемпионаты, неистовые страсти вокруг шахмат… Когда я беседую с нынешними школьниками, то поражаюсь, как мало они читают: некогда! Все хотят развлекаться.
- Превращаемся в общество потребителей, - поддержал Серега. - Сталина ругаем, а при нем этого не было.