Тут, к неудовольствию Елизаветы Львовны, вновь заспорили, что при Сталине было, а чего не было. Я в споре не участвовал, потому что предмет этот давно и детально для себя продумал. Моя точка зрения такова: нынче довольно часто с горечью и слезой пишут, что мы слишком стали потребителями, забыли идеалы и прочее. Лично я не понимаю, что в тяге к потреблению плохого; может, здесь имеется какая-то политэкономическая тонкость, в которой я не разбираюсь, а скорее - обыкновенный ученый треп, отрыжка старых времен, когда нам со всех трибун внушали, что главное - работать не за страх, а за совесть, чтобы потомки относились к нам с восторгом и восхищением: "Молотки они были, наши деды-отцы, прадеды, таскали одну-единственную пару штанов, жили в собачьих конурах, а вкалывали будь здоров, чтобы я потреблял по потребностям". Приятно, конечно, сознавать, что наши отдаленные потомки будут питаться исключительно ананасами и рябчиками, но почему бы и нам по-человечески не пожить? Так нет, как завели старую пластинку, так до сих пор не очень-то ее меняют: производи, а потребляй столько, чтобы хватило сил производить. Бывает, листаешь газеты, и очень автор статьи сокрушается: эх, какие золотые годы были, какой энтузиазм, когда личных коров и их хозяев в одно стадо сгоняли, бетон на носилках таскали, кирками каналы рыли, обогнали всю Европу по чугуну и благодаря этому войну выиграли. Черта с два - благодаря! Вопреки! Про коллективизацию и говорить неохота, и читать страшно, что с крестьянством сделали, да еще и подсчитать нужно, кто лучше страну кормил, единоличники в двадцатых или колхозники в тридцатых-сороковых, а что касается индустриализации, то стыдно вспоминать, что половина заводов немцам в руки попала да пропала, а отсюда следует, что второй половины да того, что на Урале и в Сибири в войну построили, вполне для Победы хватило. Так какой же вывод сделает не шибко ученый, но обладающий здравым смыслом старый хрыч вроде меня? А такой, что не надо было "Россию, кровью умытую", сталинским хлыстом погонять, надрываться, грыжи, язвы и сроки зарабатывая, а надо было спокойно, хотя и бдительно, жить, производить меньше, да лучше и народ досыта кормить, как, уходя, завещал Ленин. Словом, жить по-европейски, к чему Россия с Петра Великого стремилась, а не по-азиатски, к чему привел нас Лучший Друг детей и физкультурников… История вроде бы это прояснила, а вот мы продолжаем спорить, когда было лучше: тогда, когда одна пара штанов и бурные овации, или сейчас, когда штанов навалом и никаких оваций, в гласность они считаются неприличными. Что касается меня, то я по тому времени не скучаю и никак не склонен по-стариковски поругивать молодежь за видео, брейки и рок-ансамбли, пусть она живет лучше, интереснее и веселее, чем жили мы. Самое забавное, что среди тех, кто громче всех ругает молодежь за потребительство, заметной фигурой высится наш писатель из девятиэтажки, у которого имеется двухэтажная дача, красным деревом отделанная, и, судя по тому, что писали в "Известиях" об астрономических тиражах его книг, ему должны сниться кошмарные сны о денежной реформе…
Между тем спорщики подхватили другую тему.
- До Госкомспорта перестройка не дошла, - донесся до меня голос Птички. - Преступно тратить сотни миллионов на спортивную элиту, когда в детских домах нищета! Гриша, дай на минутку Лаэрция, я там подчеркнула одно место.
Зная мои пристрастия, Птичка подарила мне на день рождения книгу древнегреческого писателя Диогена Лаэрция "О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов". Найдя нужную страницу, Птичка прочитала:
- "Далее, Солон сократил награды за гимнастические состязания, положив 500 драхм за победу в Олимпии, 700 драхм - на Истме и соответственно в других местах; нехорошо, говорил он, излишествовать в таких наградах, когда столько есть граждан, павших в бою, чьих детей
надо кормить и воспитывать на народный счет". Впечатляет? - Птичка потрясла книгой. - Мой коллега, известный спортивный врач, говорит, что взрастить и содержать одну лишь спортивную звезду стоит столько же, сколько построить ясли… И до каких пор мы будем швырять деньги в этот бездонный колодец?.. А так называемая художественная самодеятельность? Одевать, обувать и кормить, возить из города в город, из республики в республику целую армию молодых бездельников! Володя, признайся, сколько ты тратишь на своих футболистов
и танцоров? А сколько выставок, административных дворцов, разного рода форумов и прочей показухи! Нет уж, сначала - детские, родильные дома и больницы!
Потом долго спорили о перестройке, правильным или неправильным путем мы пошли, потом Вася подверг критике разгул демократии и гласность, из-за которых министры и их замы стали нервными, Володька обозвал Васю тормозом, а Вася Володьку левым экстремистом, потом Серега, который от этих споров стал страшно зевать, припомнил о фронте, и все ударились в воспоминания, потом купались в реке, валялись на травке и дремали, а к вечеру стали жарить шашлыки. Накрыли стол, притащили из холодильника бутылки, наставили всякой снеди, дымящиеся шампуры…
Хорошо прошел день, жалко было его омрачать… Птичка предложила выпить за Андрюшкину светлую память. Молча, не чокаясь, подняли рюмки.
- Погодите, - я поставил рюмку на стол. - Успеем. Давайте сначала разберемся, почему мы пьем сегодня за Андрюшкину светлую память, а не за его здоровье.
Из-за сильного волнения я стал заикаться, и голос мой сел - сам его не узнавал, будто чужой. И выражение лица, наверное, стало чужим; во всяком случае, все замолчали и с недоумением на меня смотрели, а Птичка - та даже со страхом: видать, ждала чего-то, не слепая, уж она-то чувствовала, что со мною что-то происходило.
- Ты что, Гриша? - посерьезнел Вася.
- Ладно, давайте сначала за светлую память, - я залпом выпил водку. Налил еще, выпил один. Потянулся к бутылке, но Костя молча ее убрал.
- Что с вами, Гриша? - тревожно спросила Елизавета Львовна.
А я не мог сказать ни слова - спазм в горле. Птичка взяла мою руку, нащупала пульс.
- Наташа, возьми из моей сумки валокордин, - попросила она.
- Не надо, уже прошло, - сказал я. И тут же перехватил Мишкин взгляд: в нем было понимание!
- Мишка, ты у нас оракул, - пошутил я. - Может, за меня скажешь?
Мишка ничего не ответил.
- Гриша, - тихо проговорила Птичка, - ты нас пугаешь. Говори.
- Хорошо, - согласился я. - Хотя, ребята, ничего хорошего в этом нет. Андрюшку предал один из нас.
XXIII. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
(Окончание)
Сказал - и обомлел. Не стану лукавить, месяц готовился к этой минуте, сто раз воссоздавал в уме возможную реакцию, но никак не ожидал, что она будет такой. Теперь, когда все позади, честно признаюсь, что поначалу здорово пожалел и даже струхнул. Я себя переоценил, никакой я, к черту, не психолог. И вообще нельзя играть в такие игры, когда имеешь дело не с прохвостом-маклером или Петькой Бычковым, а со старыми друзьями.
Я ожидал упреков, негодования, даже взрыва ругательств, а ничего подобного не произошло. Наступило молчание, нестерпимо долгое и угнетающее. Только что я говорил чужим голосом, а сейчас на меня смотрели чужие люди. Теперь-то я понимаю, что иначе на тебя не могли смотреть те, которым ты обдуманно и расчетливо плюнул в душу, но тогда это было невыносимо. Минуту назад веселые, жизнерадостные, свои в доску, они молча смотрели на меня, сникшие и постаревшие, будто отгороженные каким-то барьером. И с каждой секундой этого молчания я все больше проникался мыслью, что совершил непростительную глупость, вдребезги разбил все, что было дорого в жизни. Как Андрюшка "Тощим Жаком", я тоже вынес себе приговор: такого они мне не простят. И еще, помню, подумал, что если так и будут молчать или, хуже того, встанут и начнут расходиться - пойду к реке и утоплюсь.
Но меня все-таки пожалели.
- Ты сказал и слишком много, и слишком мало, - начал Вася. - Придется тебе, Гриша, доложить, почему ты решил, что кто-то из нас.
- Чушь собачья! - Это я смягчаю. Володька выругался грубее. - Не для того я сюда приехал, чтоб получить по морде!
- Не тебе одному, нам всем врезали, - сказал Костя. - Давай, Гриша.
Это другое дело, бойкота нет, мне дали слово и должны меня понять. Я подробно, в деталях рассказал обо всем, что предшествовало встрече с Лыковым и о самой встрече. Видя, какое впечатление это произвело, я вставил в диктофон пленку с записью разговора с Лыковым, и мы дважды ее прослушали. Тут очень важны были нюансы - мои вопросы, его ответы, истерический смех.
И снова наступило молчание, но оно уже было совсем иным. Пленка потрясла, в ней была какая-то жуткая достоверность, она обвиняла всех, вместе и каждого в отдельности. Теперь мне уже никак не хотелось топиться, тайна больше не давила, ее тяжесть была разделена на всех.
- Но это немыслимо! - вырвалось у Елизаветы Львовны. - Извините, Гриша, но я не верю ни единому слову этого очень скверного человека.
- Костя, - сказал Вася, - ты поднаторел в такого рода делах, тебе и карты в руки.
- Эмоциями, Елизавета Львовна, ничего не докажешь, - сказал Костя. - Бывает, что даже последний подонок, когда его припрут к стене, говорит правду. А Гриша Лыкова припер, грубым шантажом - но припер. Я тебе, Гриша, аплодирую, с таким джентльменом, как Захар, и я бы допрос поставил примерно так же. Ладно, - Костя с силой ударил ладонью по столу, - к делу. У меня есть два соображения. Первое: профессиональный подлец и провокатор, Захар снабдил Гришу этой версией, чтобы просто ему и всем нам отомстить. Классический пример - взял и подбросил яблоко раздора. Поди проверь! Он ведь не так давно из органов уволился, вполне мог кое-какие материалы из Андрюшкиного досье повыдергивать. Такие случаи бывали, можете поверить на слово - бывали, и не раз. Второе соображение: печенкой чувствую, а я этому органу придаю большое значение, что в лыковской версии имеется какой-то элемент достоверности, в этом меня, Гриша, убедил не столько твой рассказ, сколько пленка. Поэтому предлагаю пока что отбросить первое соображение и сосредоточиться на втором, к первому мы всегда успеем вернуться.
- Пусть будет так, - кивнул Вася. - Но разговор, как я понимаю, предстоит долгий и нешуточный, Гриша выпил, а теперь и я хочу. За Андрюшкину светлую память!
Не чокаясь, выпили, долго закусывали. Такой угрюмой наша компания была разве что тогда, когда взяли Андрюшку: все, как один, пришли, и мы здорово надрались. И разговор у нас был такой, что "Тощий Жак" мог показаться невинной шуткой, каковой он, в общем, и был на самом деле. Но - внимание! - о том разговоре никто не донес! А это значит, что единственной мишенью доносчика был Андрюшка.
Так я и сказал.
- Гриша, - Птичка потемнела лицом, - мне страшно. Ты будто заживо сдираешь с нас кожу.
- Боже мой, - прошептала Елизавета Львовна, - Андрюшка… У кого могла подняться рука…
Костя усмехнулся.
- У меня, у вас, у Птички… у всех нас. Пока что мы все подозреваемые, Елизавета Львовна. Кстати, и ты, Гриша, ты ведь тоже присутствовал.
- Да, - кивнул я. - На равных.
- Не все, Сережа еще в Германии служил, - напомнила Наташа. - Господи, позор какой, я еще утром свечку поставила…
- Не обижайся, Серега, бери удочку и топай на речку, - сказал я. - Ты здесь белая ворона.
- Не уйду! - Серега решительно отмахнулся. - Может, я и виноват перед Натальей, но в такой ситуации я ее не оставлю.
- Твое право, - решил Костя. - Что ж, начнем. Гриша, ты уверен, что Андрюшка читал "Тощего Жака" только нам?
- Уверен.
- И я тоже, - сказала Птичка. - Вечером, когда я пришла помогать Кате, Андрюшка рассказ еще не закончил, а Гриша перепечатывал готовые страницы на "ундервуде", медленно, одним пальцем. Утром, когда я снова пришла помогать - мы лепили пельмени, - Андрюшка сам допечатывал последние страницы. Вечером он нам читал, а на следующий день его взяли.
- С этим ясно, - сказал Костя. - Второй вопрос: не мог ли кто из соседей подслушать?
Вопрос был ожидаемый, я к нему готовился заранее. Вытащил из кармана схему барака, положил на стол.
- Вот здесь была наша комната, угловая. Соседи, дядя Коля с тетей Надей, уехали в деревню, в отпуск. Мы еще радовались, что можно пошуметь и патефон послушать, никто в стену стучать не будет.
- Да, помню, - кивнул Костя. - Вопрос третий: а окно? В июле было дело.
- Тоже отпадает, - сказал я. - Во-первых, перед самым нашим окном вырыли траншею для газа, и, во-вторых, в тот вечер и всю ночь лил дождь, даже ливень. Если помните, Володька прибежал мокрый до нитки, мы ржали, когда он штаны и рубашку на кухне сушил.
- Да, всю ночь, - подтвердила Птичка. - Когда я провожала под утро Елизавету Львовну, Андрюшка набросил на нас плащ-палатку, трофейную.
- Значит, только мы, - расстроился Володька. - Черт бы нас побрал, тошно, ребята, давайте выпьем… И на хрена ты мне позвонил? Еще бы два дня отдыхал от перестройки, отсыпался, загорал. Твое здоровье, Гришка, живи сто лет и радуй друзей.
- Только, чур, не так, как сегодня, - вымученно улыбнулась Наташа.
- Иван Кузьмич заходил, - припомнил Костя. - А, мог бы и не вспоминать, на минуту-другую.
- А если б на час-другой? - проворчал я. - Иван Кузьмич - как жена Цезаря, вне подозрений.
- Опять эмоции, - возразил Костя. - Все мы, выходит, второй свежести? Если б на час-другой, Гриша, я бы извинился перед Героем Советского Союза, но лично съездил бы и привез сюда.
- А где Лыков тогда жил? - спросил Серега.
- Через барак, - ответил Вася. - Сначала в одной комнатушке, а потом получил вторую, рядом со своей, соседу другую жилплощадь выхлопотал, бесплатную.
- Чтобы предупредить вопросы, - волнуясь, сказала Елизавета Львовна, - в этом же бараке жила я с детьми и Вася.
- Нам с вами удобнее всего было: возвратился домой - и в гости к Лыкову, - усмехнулся Вася. - Извините, Елизавета Львовна.
- Замминистра шутят, - без улыбки сказал Костя. - Пока что мы сошлись на одном: кроме нас, рассказа никто не слышал. Установку подслушивающего устройства я считаю слишком маловероятной, хотя бы потому, что и в тот день, и на следующий болтали мы многое, а взяли одного Андрюшку. Да и не такая собралась компания, чтобы техникой ее разоблачать… Словом,
придется разрабатывать версию покойного Захара, да будет земля ему утыкана гвоздями… Процедура, ребята, предстоит неприятная. Много я видывал в жизни всякой мрази, работа такая, но как-то не приходилось сталкиваться, чтоб доносили без всяких на то причин. Чаще всего - что? Ненависть, зависть, ревность, желание выслужиться, доказать свой патриотический настрой… Какая-нибудь причина, иногда совсем малозначительная, но была. Поэтому прямо, в лоб, вопрос: кто из нас питал столь недобрые чувства к Андрюшке, что погубил его доносом? Кто завидовал, кто ревновал, кто хотел выслужиться? Повторяю: процедура до крайности неприятная, но необходимая. Настаиваю на одном: друг друга не щадить, кто чего не вспомнит - припомним за него. И - никаких эмоций, только факты, без лермонтовского "холодного рассудка" мы ничего не выясним.
- Господи, - жалобно произнесла Елизавета Львовна, - как это жестоко…
- Все готовы? - спросил Костя. - Предлагаю начать с меня. В восьмом классе был с Андрюшкой на ножах, ревновал к Кате. Из-за этого дрался с Гришей, потом примирился с обоими, но червячок остался. Поэтому не пошел вместе с Гришей, Андрюшкой и Васей на фронт,
пробился самостоятельно. Сразу после войны удачно женился, дружба возобновилась, без всяких червячков. Судите сами, был ли у меня повод писать донос.
- Ты стал служить в органах, - напомнил Володька. - По вашим писаным или неписаным правилам ты был обязан доложить об идеологически вредной болтовне.
- Отчасти верно, - согласился Костя. - Отчасти - потому, что милиция и госбезопасность все-таки не одно и то же. Мы их не очень любим - и за то, что их куда лучше обеспечивают, и за чванливую самоуверенность, и за то, что мы занимаемся черной работой, а они обычно в перчатках… Я, конечно, имею в виду внутренние дела, а не Зорге, Абеля и подобных им уважаемых людей. Лично я по своей охоте на контакт с госбезопасностью никогда не выходил. Но вы имеете полное право не верить мне на слово.
- Ты уверен, что тогда, после войны, перестал любить Катю? - спросил Вася.
- Нет, - прямо ответил Костя, - я в этом уверен не был. Наверное, я и тогда ее любил, я и сейчас ее вспоминаю…
- Как видите, повод у Кости имелся, - сказал я. - Но донос написал не он.
- Эмоции или факты? - спросил Володька.
- Факты. Он здорово перепил, мы боялись его выпустить - он был в форме и при оружии. Под утро мы уложили его спать, а потом я проводил его в Химки, на электричку - его мать тогда жила в Фирсановке.
- Алиби, - согласился Вася. - Костя, у меня тоже был повод. Ребята, кто знает, не последний ли это наш разговор, давайте в открытую. Вы все знаете, я любил Птичку, Андрюшка дважды ее отбил, в школе и на фронте. Не скрою, я сильно переживал. А потом, после войны он ее оставил, когда вернулась Катя. Прости, Птичка, дело интимное, ты продолжала его любить и мне отказала. Вскоре я женился на Гале, и лишь тогда обида стала утихать… В отличие от Кости, алиби у меня нет - я ушел домой часа в три ночи, разболелась голова.
- Ты можешь доказать, что ушел сразу домой, а не к Лыкову? - спросил Костя.
- Нет, не могу, - подумав, ответил Вася. - Разве что… Катя спросила, нет ли у меня уксуса для пельменей, и пошла со мной. Я разбудил мать, она нашла уксус, и я проводил Катю обратно. Потом вернулся и улегся спать, но доказать этого не могу, мать давно умерла, других свидетелей нет.
- Вася, - волнуясь, сказала Птичка, - ты тоже меня извини… Ты сказал, что потом, после Гали, обида стала утихать… Ты не испытывал неприязни к Андрюшке?
- Нет, не испытывал, - сказал Вася. - Гришу я всегда любил больше, но и Андрюшку тоже, хотя порой завидовал его счастливому характеру, тому, что к нему все тянулись, да и его литературному дару - ведь мы все верили, что он станет писателем.
- Есть еще один факт, который против тебя, - сказал Костя. - Ты стал быстро делать карьеру, хотя мы знали, что никакой мохнатой руки у тебя не было. Госбезопасность частенько помогала полезным людям. Так что ты, Вася, остаешься подозреваемым… Твоя очередь, Птичка. Вы с Андрюшкой несколько лет любили друг друга. Он тебе изменил. Я знаю много случаев, когда
женщины мстили за измену, и очень жестоко, женщины, как правило, измен не прощают. Ты простила?
- Очень трудный вопрос, - ответила Птичка. - Не знаю…
- Ты продолжала любить его до конца?
- Да.
- Ты надеялась, что он вернется к тебе?
- Я бы его не приняла… Особенно после рождения Тонечки.