Машина повернула в боковую улицу.
- При обороне Одессы интерес к истории города принес большую пользу, - сказал командующий. - Это помогало в беседах с моими людьми… Помогало, так сказать, "обратить взор". Севастополь был для меня действительно священным русским городом. Я не мог без волнения ходить по Малахову кургану, мимо могил Нахимова и Корнилова… Как тяжело, помню, я расставался с Севастополем. Мне казалось, что может быть почетнее умереть на каком‑либо бастионе подобно севастопольским адмиралам. Но приказ Верховного Главнокомандующего и чувство долга были выше. И все же день оставления города был самым тяжелым днем моей жизни…
Машина буксовала на рыхлом подъеме, размятом гусеничными тягачами и танками. Автомобиль рычал и повизгивал.
С пригорка свалилась гурьба мальчишек и наперегонки понеслась к машине.
- Сохранились ребятишки, - тепло заметил генерал, - так и прорастет молодняк. Туго, не сразу, но прорастет.
| 147 |
Одолев подъем, машина мягко покатила по мокрому песку. По бокам менялись редкие домики с черепичными и Камышевыми крышами и частые развалины; торчали почерневшие трубы. Иногда за огорожами угадывались махровые астры или в поблекших бурьянах палисадников мелькали гвоздики.
- Древний городишко, - сказал Шагаев, - а наружно - станица и станица. Крымская или Абинская, пожалуй, почище и побогаче были.
- Крымская и Абинская в праправнуки Тамани не годятся, - заметил Мещеряков. - Здесь, как в Египте, с каждою камня на тебя смотрят века…
- Интересно, как люди древности, располагая примитивными средствами сообщения и такими же познаниями в географии, умело и точно определяли стратегические пункты, - задумчиво произнес командующий, словно отвечая на собственные мысли. Он поднял глаза, сразу повеселевшие и очень добрые: - Как вам известно, Тамань отвоевал у хазар еще Святослав. Из Киева именно сюда пришел он и создал здесь свое удельное княжество. Когда мы взяли Тамань, мне принесли высеченный на камне герб города. Я приказал отправить его в музей. На гербе сверх эмблем рыболовства и соляного промысла - великокняжеская шапка. Видите ли, .какая штука! В честь удельного русского княжества. Тамань, или, как ее называли, Фанагория, Тмутарха, может быть, самое давнее поселение и крепость в Предкавказье…
- А Новороссийск, Краснодар? - спросил Шагаев.
- Новороссийск, по–моему, основан что‑то еще при понтийском царе Митридате, а Краснодар, или бывший Екатеринодар, в сравнении с Таманью просто младенец. Полтораста лет ведь Краснодару‑то всего. Это - не давность. А ведь отсюда, с Тамани, может быть, для пиров Александра Македонского вино вывозили. Тамань раньше считали островом, очевидно, река Кубань выливалась в Азовское и Черное моря двумя устьями, отделяла полуостров от материка… Но это все древняя история. А вот немцы недаром избрали Таманский полуостров плацдармом. Отсюда они решили броситься на Кавказ, на Баку и дальше по своему сумасшедшему плану. Удобный стратегический пункт, проверенный древними. Кажется, - подъехали… На минутку выйдем, хоть кости разомнем. Здесь кстати я вижу наших хорошо знакомых моряков! - Контр–адмирал вылез из машины.
- Кто же эти моряки?
- Звенягин и Курасов, - угадал Шагаев, - тоже, вероятно, любители древностей.
- Если только у вас поворачивается язык назвать древностями тех прекрасных девушек, которые их сопровождают, - Мещеряков засмеялся. - Звенягин! Не уходите! Застеснялись?..
Девушки эти были Таня и Тамара; они благоразумно решили удалиться. Откозыряв высокому начальству, они юркнули за памятник и робко выглядывали оттуда.
Командующий поздоровался с Курасовым и Звенягиным и подвел их к памятнику.
Запорожский казак смотрел на Тамань, и в его бронзовом лице были выражены и величие, и гордость, и угадываемая в небрежно спущенном усе и в уголках губ добродушная усмешка гуляки–бражника. На жупане и на складках его шаровар, которые, как говорила молва, были пошире Черного моря, виднелись свежие осколочные царапины и пулевые отметины - следы недавнего бои. На цоколе памятника были высечены слова Антона Головатого, наказного атамана и поэта кубанского казачьего войска:
"В Таманi жiти - вiрно служiти. Гряницю держати, хлiба робити, а хто прийде з чужих - як ворога бити".
На дороге с песчаными намывами и следами буксующих грузовиков валялась фанерка в форме стрелы, и на ней было по–немецки написано: "Taman".
Солнце, пробив облака, бросило сверху ослепительный пучок лучей. Генерал зажмурился и поднял вверх голову. Лучи многоцветно рассыпались по памятнику запорожцам храброго полковника Саввы Белого, позолотили потеки песка, сбежавшие по бугру к морю. И вдруг заискрила водяная пыль, летавшая над хмурой белогорбой волной, и чайки блеснули перламутровыми брюшками.
Наползла туча, все потемнело.
Командующий машинально снял фуражку и стоял так, с обнаженной головой, седеющий, задумчивый. Оглянулся, заметил, что за ним наблюдают, вытер лысеющую голову платком, надел фуражку.
- "В Таманi жiтi - вiрно служiти, гряницю держа- ти, хлiба робити, а хто прийде з чужих - як ворога бити", - генерал весело сказал: - Ей богу, товарищи, нам не стыдно перед этим дядькой стоять, а?
С крымского берега долетел гул. Генерал задержался у дверки машины.
- Что вы думаете насчет этой музыки, контр–адмирал?
- По–моему, укрепляют Камыш–Бурунский участок.
- Этого мне не хотелось…
- Вчера мы щупали береговые укрепления, товарищ генерал армии, - сказал Звенягин.
- Каким образом?
- Ходили туда на двух бронекатерах…
- И что же?
- Огонь сильный. Один катер еле дотащили обратно.
Генерал оглядел Звенягина и, ничего больше не сказав, сел рядом с водителем. Машина быстро покатила по скосу.
…Совещание проходило в саду. На яблонях шелестели редкие пожелтевшие листья. Сучья были сырые, а на вишнях слезилась размоченная клеевина, и с северной стороны, по морозобитной части, уже белели ознобы.
Сад был окружен ротой Цыбина. В просветах деревьев и за изгородями покачивались бескозырки автоматчиков. Высшие командиры сидели за столом под деревьями, остальные участники совещания расположились на траве, на мутовках деревьев, на колодах. Здесь были морские офицеры - командиры малых кораблей, сил прикрытия, поддержки, охранения, коменданты посадки и высадки и вперемежку с ними пехотные армейские офицеры - командиры десантных частей, артиллерийские офицеры, флотские и армейские, и десантники и группы поддержки.
Букреев был вместе со своим замполитом, начальником штаба и майором Степановым. Полковник Глады- шев сидел невдалеке от маршала на табурете и что‑то аккуратно и неторопливо вписывал в блокнот, лежавший у него на коленях. Маршал внимательно разглядывал всех собравшихся офицеров, а те в свою очередь глядели на него с любопытством и уважением. Маршалу сопутствовала большая и ранняя слава издавна, когда большинство этих молодых офицеров были детьми, (восхищенно по школьным книгам изучавшими его жизнь.
Красные хлыстики молодого вишенника, отмякшие от мороза и дождей, пахли клеем и горечью. Вишенники опутаны паутинкой, и, нарушая тишину сада, тонко и жалобно жужжала попавшая в сети осенняя серо- крылая муха.
Звенягин снял меховую канадскую куртку, бросил ее на развилину сучьев. Среди офицеров, одетых с щеголеватой старательностью ("при полном звоне орденов и медалей"), было странно видеть его в поношенном смятом кителе и без орденов. Букреев подошел к нему.
- Поздравляю, Букреев. Сегодня ты именинник.
- Все мы именинники, Павел Михайлович.
- Мы что? Извозчики. Подадим тарантасы, ссадим… получим на чай и готово…
- Тарантасы‑то хотя подадите на всех четырех колесах?
- Колес хватает да по дороге кочки. Сегодня всю ночь дизельные самоходки гудели, мины швыряли. Самолеты тоже пельмени сбрасывали.
Звенягин сломал былинку и отвернулся. За забором неподвижно стоял часовой–автоматчик. Звенягин знал его, но фамилии не вспомнил. Кажется, с "Ташкента"? Звенягин хотел прочитать надпись на ленточке, но она потускнела.
Букреев докладывал одним из первых. Его сообщение о состоянии батальона вызвало одобрительный топот за столом. За Букреевым пристально и с удовольствием наблюдал Мещеряков, поддакивал ему, кое–где поддерживал репликами.
Когда Букреев поделился своими соображениями о переброске через пролив артиллерии, командующий ут- вердительно кивнул головой.
- Хороший офицер, - сказал он Мещерякову.
После Букреева доложил Гладышев и, наконец, выступил Звенягин. Прислонившись к яблоне, он говорил тихим голосом, запинаясь и подыскивая слова. Мещеряков наклонился к Шагаеву.
- Что‑то Звенягин плох.
- Волнуется. Сколько начальства…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Звенягину поручалась почетная боевая задача: первому прорваться к берегам, занятым противником, и высадить штурмовые группы десанта. На совещании Звенягин доложил подробности операции. Командующий, повидавший за годы войны разных людей, - и храбрецов и трусов, - слушал его внимательно.
Командующий знал Звенягина и доверял его военному опыту. Перед высоким военным собранием стоял человек, на которого вполне можно положиться. За ним слава блестящих десантов, где счастье неизменно сопутствовало ему.
Но почему Звенягин явился на совещание в изношенном кителе, небритый, без орденов и медалей?
"Ему необходимо передохнуть", - подумал командующий, пытливо изучавший во время доклада каждый жест и выражение лица Звенягина.
Но не время…
После совещания командующий подозвал Звенягина и пошел с ним в дом. Там, оставшись наедине, генерал спросил его:
- Вы уверены?..
- Уверен. Только бы не разыгрался штормяга, товарищ генерал армии.
- Проведете операцию, и я походатайствую перед вашим начальством… вам будет тогда самый раз отдохнуть.
Звенягин изменился в лице. В глазах мелькнула затаенная тревога. Это не ускользнуло от внимания генерала, но он отогнал от себя дурные мысли и на прощанье дружески положил свои руки Звенягину на плечи.
- Желаю удачи и… следующей награды. Куда только вы будете вешать ордена, Звенягин, а?
Разговор с командующим приободрил Звенягина, но стоило ему остаться одному, как тревожное чувство снова завладело им. Двадцать километров сквозь минные поля, под артиллерийским огнем, под прожекторами и прицельными снарядами противокатерных батарей. Первому прорваться и проложить дорогу через пролив! Но ведь раньше было еще похуже! Хотя бы под Новороссийском. 'Может, тогда не все понималось им. Лучше бросаться на опасность как бы с завязанными глазами. Как плохо потерять доверие к собственным силам, к своему счастью! Тогда почему сегодня он откровенно не признался командующему, которого он любил, как отца, и уважал как военачальника? Остановила гордость офицера и бремя ответственности за славу?
… В тесной казачьей хатенке было накурено и шумно.
Своего командира дивизиона офицеры встретили приветствиями, расспросами. Звенягину всегда были по душе веселые товарищеские "сборища", как он выражался. Но сейчас он не мог отрешиться от своих мыслей, хотя внешне старался держаться спокойно.
- Наши расчеты приняты командованием фронта!
Шалунов протиснулся к нему с двумя чашками в руках.
- Тогда следует выпить, товарищ капитан третьего ранга.
- Нет, Шалунов.
Комдив присел рядом с Курасовым, и тот один только понял, что Звенягину не по себе. Он осунулся за последнее время, пожелтел как‑то. Куда пропала обычная щеголеватость командира дивизиона. Потертый и облинявший китель - в нем был он при новороссийском десанте - почти не снимался; не изменял Звенягин и своей старой фуражке с узкими полями и выцвет- Щей тульей, предпочитая ее новой фуражке с дубовыми листьями по козырьку.
Звенягин молча чистил огурец. Курасов отставил стакан и в его скошенных узковатых глазах появилась тревога.
- Павел Михайлович, - тихо сказал Курасов.
- Ну? - Звенягин тяжело повернулся к нему.
- Выпьем за успех, Павел Михайлович.
- Нет.
- Почему?
- Потому что за успех.
- Не понимаю.
- Перед успехом не пьют.
Звенягин поднялся, оперся кулаками о стол. Клеенка на столе была липкая и мокрая. Он брезгливо отнял руки, посмотрел на них. Опущенные его веки подрагивали. Говор сразу утих. Все встали.
- Продолжайте ужинать, садитесь.
- Так и не составили нам компании, товарищ капитан третьего ранга, - пожалел Шалунов.
- Водки не хочу, Шалунов. Вот если бы хорошего борща.
- Борща? Где же его найти? Хотя я сейчас смотаюсь.
Курасов остановил его.
- Я знаю, борща нет ни на камбузе, ни у хозяйки.
- Воюем на Кубани, - Звенягин ухмыльнулся, - а вот когда захочешь борща… в последний раз, - тихо добавил он.
Только Курасов услышал эти слова. Наклонившись к нему и прихватив его руку, он спросил:
- Почему, Павел?..
- Сам знаешь… Ну, пусти, Анатолий. Только им, - он указал глазами на офицеров, - ни… ни… Это у меня пройдет.
- Ты куда?
- Пойду проветрю чердак… Вы здесь не задерживайтесь. А то скоро начнется месиво. Дай‑ка мой макинтош…
Погода опять испортилась. Сверху сыпался не то дождь, не то мелкий снежок. Звенягин расстегнул ворот, поднял голову. "Скоро я, может быть, не буду этого ощущать, - подумал он с каким‑то умиротворенным спокойствием. - Все будет холодно, темно". Он вспомнил приветливый Ставрополь, где протекло его детство, мелкую речушку Ташлу, архиерейские пруды, где научился плавать, раскаленные суховеи, прилетавшие из ногайских степей, - такие суховеи, что не раскрывай на улице книги - враз скрутит трубками все листы, вспомнил мать - трудолюбивую и любящую, она ждет - не дождется его. А где теперь товарищи его игр? Как мелькали их босые, растресканные пятки, покрытые песчаной пылью. А когда ливень, такая теплая вода неслась по Лермонтовской улице, по голым ногам били щепки…
- Чорт! - воскликнул Звенягин. - Неужели подходит?
Вот Куников… перед десантом подолгу просиживал в его комнате на Тонком мысу, пил из кружки чай и все думал, соображал. Нельзя ли, мол, приспособить камышинки, чтобы его десантники, высадившись вдали от берега, могли подобно древлянам незаметно подкрасться к врагу. Он не переставал думать о своих людях до самого конца… Зимой, в феврале, Звенягин на каТере вез его с Малой земли тяжело раненого. Куников просил воды и почему‑то яблоко. Воды ему дали, но яблок не было. Он предчувствовал свою гибель… так говорил Баштовой.
Звенягин спустился к морю. На берег с шипеньем выносились волны. Ноги промокли, - ничего! Как в детстве, в ливневую ставропольскую весну… Вдали вспыхивали прожекторы над Керчью, у Эльтигена. С горы Митридат точно бросили золотой меч, размельчивший в искристую пыль крупинки дождя. С горы Митридат уже ищут его, ставропольского мальчишку…
Потом пришли воспоминания совсем недавних мирных заокеанских походов - Порт–Саид, Сингапур, яркие гавани Цейлона… Он, капитан торгового судна, мог позволить себе шелковую безрукавку, белые туфли. Легкие и какие‑то светлые ветры ходили под шелком рубахи, по мускулам, запеченным тропическим солнцем…
Звенягин, скользя по глинистой тропке, поднялся на берег.
Захотелось человеческой ласки, тепла. Кто мог восполнить ему сейчас хоть частицу того, что уходило, напомнить о прошлом? Звенягин вспомнил Тамару и направился к ней, не разбирая, где лужа, где вязкая, словно тесто, грязь. Тамара еще не спала и, казалось, поджидала его. В этой восемнадцатилетней девчонке как бы проснулась мать. "Павлуша, - ома испуганно и ласково проводила подрагивающими пальцами по его спутавшимся мокрым волосам, по лбу, - Павел, мой милый!" В комнатенке с маленьким заплаканным окошком и стенами, пахнущими сырым мелом, Звенягин снял плащ и поцеловал Тамару холодными губами.
- Меня не берут в десант, - сказала девушка тихо.
- Хорошо,
- Я очень просилась у командира полка…
Тамара говорила не то, что ей хотелось бы сказать. Звенягин увидел, как она дрожит и как ее глаза налились слезами.
- Ты озябла, Тамара, - он натянул на нее одеяльце, сшитое из лоскутков, и поверх одеяла приник к ней своим истосковавшимся телом.
- Мне как‑то не по себе, - сказал он, еле раздвигая губы.
- Что ты, Павел?
Откинув одеяло, Тамара схватила его голову руками и целовала его немного по–детски, толкаясь то в щеку, то в шею горячими губами и мокрым от слез носом.
Звенягин прижался щекой к ее ладони. Казалось, стоит только встряхнуться, чтобы вылетело все из головы, сейчас такой тяжелой, словно налитой ртутью. Он обнял Тамару и сильно прижал к себе. Ее белокурые, с золотистым отливом, волосы рассыпались по оголенным плечам, и даже при свете чадной коптилки она была удивительно красива. Звенягин приник к ее груди, поцеловал ее. Тамара полузакрыла глаза, чуть откинулась… Но Звенягин видел сейчас в ней только то живительное и священное, что скрыто в женщине, - мать.
- Вот и все, - Звенягин прикоснулся губами к ее руке.
- Павлуша, Павлуша, - зашептала Тамара, - будь собой… Улыбнись, ну, ради бога…
Но ничто уже не могло вернуть его к прежнему. Что- то словно разрывало тяжестью своею тонкие нити, связывающие его с жизнью.
Дождь перестал, но усилился ветер. Ставни стучали и скрипели в петлях. Невдалеке стреляли артиллерийские батареи. Позванивало плохо укрепленное замазкой стекло. Эти удары пушек шли за ним от Геленджика до Тамани. Сопутствовали, помогали и… подстегивали его Они преследовали врага и одновременно и его, Звенягина, мозг и нервы. Палил киевлянин Солуянов, командир дивизиона, вместе со своими офицерами Исаю- ком, Гарматой, Андриановым - молодыми людьми, не устающими от артиллерийской стрельбы, от постоянных поисков тригонометрических совпадений целей, возмужавшие в боях офицеры, последовательно, с фанатичным упорством идущие как возмездие по пятам германской армии.
Светильник мигал, и при свете его Звенягин прикрепил к кителю все ордена и медали. Так всегда он поступал перед боем. Ордена с двух сторон сомкнулись на груди, сойдясь у пуговиц кителя. От рукава до рукава- боевые ордена, приносившие ему гордость.
"Неужели уходит? - подумала Тамара. - Может быть… насовсем, как говорят дети". Она обняла его и зарыдала от предчувствия чего‑то непоправимого. Звенягин нагнулся, прикоснулся губами к ее обнаженному плечу и вышел.