По улице шли бойцы морской пехоты. Перегруженные люди тяжело дышали. Ни смеха, ни шутки, ни песни; ночь и люди как бы наедине с собой. Это шли к пристани пехотинцы Букреева. Где‑то он сам, счастливый тем, что идет на такое крупное дело.
Люди проходили мимо. Своими острыми глазами Звенягин различал их простую форму. Все, начиная от рядового стрелка до командира роты, - он знал - до комбата, одеты в одни и те же ватники. Узбекская хлопчатка, подбитая ватой, прошитая нитками. Бескозырки или шапки. Ничего не жаль, если сгорит или утонет. Оружие - пулеметы, автоматы, винтовки, длинные и тонкие тела противотанковых ружей, положенные на плечи. Патроны везде: в подсумках, в карманах, в вещевых мешках… Все сделали рабочие Урала, Волги и Сибири, почти не отходящие от своих станков, призвавшие свой дух на дело победы. Не доедая и не досыпая, люди тыла прислали сюда, к морским окраинам Кубани, воинам, подготовленным для прыжка на запад, оружие, патроны и одежду. Все идет, как надо. Дух напряженной до предела страны как будто носился здесь - грозный, благословляющий и торжественный.
По Керчи била береговая артиллерия. Сюда подтянулись окрашенные в шаровой камуфляж морские орудия гвардейцев, помогавшие и ему и Ботылеву в огненную новороссийскую ночь сентября. Все, как нужно…
Звенягин понимал великую справедливость всего, что окружало его, но он… Трудно ему бороться с опасностью и напряжением в течение трех лет беспрерывно, круглыми сутками, строго, по часовой стрелке, беспощадно отсчитывающей время…
Его догнала Тамара, одетая в шинель и подпоясанная широким ремнем. Девушка запыхалась, но не отставала, стараясь итти вровень с ним. Звенягину пора сворачивать к пристани, а появляться там в такое время с девушкой нельзя.
- Вот тут мы должны разойтись в разные стороны, Тамарка.
Она обняла его; мокрое сукно, рукава ее шинели прикоснулись к его разгоряченной щеке. На миг ему стало жаль всего, что он терял, жаль расставаться с этой теплой и ласковой девушкой, в которой сейчас сосредоточена неизъяснимая теплота вселенной… Кто обвинит ее за то, что она легко связала с ним свою жизнь. Ведь никто толком не вникал в ее душу. "Бенгальский огонь! Холодная блестящая россыпь искр, от которых не прикуришь и папироски!" - так говорил он в маленьком домике Баштовых.
Насильно напрягая мозг, он вспомнил: она работала до войны на военном заводе, у нее мать и две сестренки в Москве, и живут они где‑то у Павелецкого вокзала. Недавно с летчиком она послала им посылку: кусок мыла, теплые свои носки ("в Москве холодней, и мама мерзнет") и килограмм анапских яблок.
Звенягин полуобнял ее.
- Прости меня, Тамарка.
- Береги себя, Павел, - ее влажные губы прикоснулись к его носу, потом щеке. - Береги себя… Сегодня ты какой‑то не такой.
Злость вспыхнула в его сердце. Она угадала то, что он сам старался подавить в себе. Он сердит на нее, как может в грубой запальчивости. рассердиться мужчина. Эта девушка для него опять далекая, чужая и… опасная.
- Иди… - Звенягин почти отодрал от себя ее руки.
Тамара осталась у дощаника, у мокрых кустов, протянувших через забор колкие и мокрые ветви. Девушка, облокотившись на забор, тихо плакала, по–детски всхлипывая и растирая слезы мокрыми ладонями… Мимо памятника запорожцам шла пехота. Тамара узнала по голосам офицеров свой полк, и ей показалось, что все незаслуженно бросили ее и она осталась совершенно одна, беспомощна… Девушка зарыдала навзрыд… Никто не слышал ее. Пехота шла и шла…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Бойцы подтягивались к пристани в сплошной темноте, Ветер свежел. У пирса ошвартовались моторные боты. Стрельба почти прекратилась и с той и с нашей стороны. Разделенные водами пролива, противники притихли. Так почему‑то всегда было перед штурмом. Потому так страшна на войне тишина.
Посланный Курасовым Шалунов разыскивал командира дивизиона, освещая фонариком попадавшихся ему людей. Шалунов находился в особенном состоянии душевного подъема. Еше бы: наконец‑то ему дали свой корабль. И в такой момент! Предшественник Шалунова, командир "морского охотника", в последнем бою в устье пролива был тяжело ранен осколком снаряда. Его в безнадежном состоянии свезли в армейскии госпиталь, и место освободилось. Курасов охотно отпустил своего помощника.
Шалунов разошелся с комдивом совершенно случайно. Когда Звенягин, постояв у пирса, направился в каморку коменданта причала, Шалунов задержался возле Горленко, проводившего "напутственную беседу" со своим взводом.
- Лучше вести себя в бою трезвым, а не пьяным, - Раздельно, с начальнической строгостью говорил Горленко, известный Шалунову еще с Севастополя, когда тот был в отдельной бригаде морской пехоты полковника Жидилова. - У трезвого всегда победа за ним. Водка ударяет на размышление. Выпивший человек не может вести себя хладнокровно; он или без толку храбр или сразу теряется.
Идешь на операцию - выпей сто граммов, не больше, тогда, еще подходя к тому берегу, ты трезв. Так мы делали, когда брали Керчь… Бывает, подорвешься на мине или подобьют судно снарядом, надо сообразить, как помочь если не катеру, то другим, если не другим, то самому себе.
Вижу я, кое‑кто к волне прислушивается, баллы прикидывает. Задание есть задание. Чем хуже погода, тем нас меньше там ожидают. Не пугаться, держаться друг друга. При любом плохом случае все будет тогда в порядке. Сплочение - сила. Любой ценой, вплоть до потери катера, вы должны выбираться к берегу и греться только в атаке. Нырнете, будет, с головой, пулеметы не бросать, тяните их по дну, пока дойдете по шею. Выскочишь без оружия, кому ты нужен? Автомат автоматом, а пулемет для пульвзвода - основное оружие. Пулемет - жизнь…
Горленко окончил беседу и, осмотревшись по сторонам, заметил Шалунова, узнал его.
- Как ты возле нас очутился? У нас тут свой семейный разговор.
- Ты вот насчет потери катера зря. Ишь, как ты легко с чужим добром расстаешься. Только бы пулеметы вытащить, а катер пропади пропадом.
- Каждый баран за свои рога отвечает.
- Так‑то оно так… - Шалунов огляделся, хотя по- прежнему было темно; дождик прошел, и небо чуть–чуть прояснилось. - Нашего комдива не видел, Горленко?
- Где ж ему быть? С Букреевым?
- А Букреев где?
- Вот в той стороне, под обрывом, халабуда. Да ты должен знать. У коменданта.
- Так бы и говорил. Халабуда, халабуда! Прощай, браток, - Шалунов задержался, решив все же похвалиться Горленко. - Мне‑то корабль дали. Небось, слыхать уже?
- Нет, не слыхал. Что же, поздравляю. Теперь ты сам хозяин своему счастью.
- Скажи гоп, когда перескочишь. - Шалунов игриво толкнул в бок Горленко. - Ну, я потопал. На том свете встретимся!
Звенягин уточнял обстановку с Букреевым. Вошедшего Шалунов а он поманил к себе; тот шагнул на цыпочках и опустился возле него. Звенягин положил руку на плечо Шалунову и внимательно смотрел на Баштового, азартно разъяснявшего расчеты высадки. Все было заранее обсуждено, и Звенягин с трудом воспринимал причины возбуждения начальника штаба. Почти ничего не менялось, несмотря на то, что ветер усиливался и низкобортные мотоботы могло залить, несмотря на то, что на том берегу, в пункте высадки, агентурная разведка обнаружила еще одну роту и две батареи; в Керчь перебрасывались германские солдаты, доставленные воздухом из Франции. Ничего нельзя было изменить. Пересматривай - не пересматривай нагрузку судов, но их больше не станет. Все расписано и рассредоточено в разных пунктах погрузки. Кроме авангардного батальона Букреева через пролив перебрасываются дивизия Гла- дышева, батальон Краснознаменной бригады морской пехоты и гвардейская стрелковая дивизия.
Можно облегчить суда, сняв часть людей для второго броска. Но тогда расчленилась бы ударная сила батальона. Звенягин одобрил Букреева, категорически требовавшего не дробить батальон, "удар нанести сжатым кулаком, а не растопыренными пальцами". Так действовал и Куников перед высадкой на Мысхако. Куников своего не уступал, горячо "выторговывал" у командира высадки каждое лишнее место на корабле.
Батраков и Линник тихонько занимались своим делом. Нужно было проверить и передать политотделу письменные клятвы, данные десантниками. Звенягин знал: в предыдущих десантах случаи нарушения клятвы были редки. За выполнением клятвы, помимо командиров, следили сами моряки и обычно наказывали клятвопреступников смертью.
Звенягин подтолкнул комиссара и попросил показать ему клятву командира батальона. Батраков передал фотографическую карточку Сталина, на обороте которой букреевским почерком было написано:
"Дорогой Иосиф Виссарионович! Мне поручена почетная и ответственная задача командовать батальоном морской пехоты в десантной операции по освобождению родного Крыма. Я как офицер–большевик даю Вам, товарищ Сталин, клятву, что не пожалею своих сил, крови, а если потребуется, и жизни для победы над злейшим врагом человечества - германским фашизмом. За все муки наших родных - отцов, матерей, жен и детей - буду мстить беспощадно…"
Звенягин держал в руках глянцевитый лист бумаги с портретом Сталина. Простые слова клятвы вдруг стали дли него как бы физически ощутимы. Вспомнилось появление Букреева в Геленджике, его черные испытующие глаза и весь он, собранный и настороженный перед новыми незнакомыми людьми, вспомнилась могила Куникова и речь, по смыслу напоминавшая эти слова клятвы: "Не пожалею своих сил, крови, а если потребуется, и жизни". Букреев, поклявшийся пожертвовать всем, даже жизнью, сидит сейчас весело–возбужденный, деловитый, и ничего трагического не заметить на его смуглом лице. Звенягин невольно пощупал свою небритую бороду. Хорош, видно, он со стороны. Черный, одичавший. Смотреть противно.
- Прочитал?
- Прочитал, Батраков.
- Давай‑ка сюда…
- Подожди… А еще?
- Что еще?
- Еще покажи!
- Интересуешься политработой? Полезно. Вот прочитай, краснофлотец Зубковский.
- Автоматчик, что ли?
- Пэтээровец.
Звенягин читал вначале текст размашистый, как будто ухарски распахнулась матросская душа, но затем буквы сдвигались в словах и строчки притирались друг к другу. Человек задумался, посерьезнел, может, даже мелкие росинки пота выступили на лбу, и весь он душевно собрался и медленно гравировал каждое слово, наполнял его огромным смыслом."Я клянусь тебе, дорогой товарищ Сталин, и тебе, горячо любимая Родина, что не пожалею своих сил и жизни для борьбы с заклятыми врагами - немецко–фашистскими захватчиками. Буду драться до тех пор, пока сердце 'бьется а моей груди".
- Зубковской - молодой парень? - прочитав, спросил Звенягин.
- Молодой.
- С какого корабля?
- Не помню… Линник, не помнишь, откуда Зубковский?
- С "Червонной Украины".
Звенягин знал матросов "Червонной Украины". Экипаж "Червонки", как называли свой крейсер моряки, сошел на сушу с клятвой отомстить за свой погибший корабль. "Червонцы" дрались под Севастополем, на перевалах, летали на транспортных самолетах в Донские степи навстречу наступавшим войскам 6–й германской армии, бились за Сталинград, за Волгу. "Червонцев" знали и в морской пехоте и в воздушно–десантных частях, это были бесстрашные разведчики и опытные охотники за "языками". "Червонцы" мстили за свой корабль и мечтали построить такой же корабль. Среди моряков гуляла легенда о моряке с "Червонки", которого в боях под Сталинградом увидел и узнал сам Сталин (ведь он был некогда на крейсере у них) и обещал построить новый, еще лучший крейсер и назвать его "Червонной Украиной".
…Линник мастерил самокрутку со старательностью и бережливостью к каждой крошке табака, свойственной людям, пожившим в нужде и простоте. Шалунов попросил у Линника кисет и тоже закурил. Дым плохого и крепкого табака повис полотнами. У Звенягина закружилась голова.
- Брось курить, Шалунов.
- Есть, товарищ капитан третьего ранга…
Шалунов смял папироску.
- Развели зелье, людей не видно, - мягко укорил Звенягин.
Линник погасил недокурок, вытряс оставшийся табак в кисет.
- С зельем туговато, - сказал он.
Баштовой свернул кальки, где были начертаны пути движения десантных судов, места выгрузки направления ударов каждого взвода, и спрятал их в полевую сумку.
Снаружи раздались громкие голоса, без стука распахнулась дверь, в комнату вошел Мещеряков, вслед за ним Шагаев и высокий адъютант, пригнувшийся в дверях.
- Вот где они, заговорщики! А накурили, а надышали! Моряки, а не любят озона.
Контр–адмирал снял перчатки и поздоровался со всеми. Здороваясь, весело, но испытующе смотрел каждому в глаза, и все заметили, что под внешней беспечностью контр–адмирала скрыто и отеческое беспокойство и тревога старшего начальника за успех операции.
- Шалунов! Получил корабль, теперь, смотри, Держись!
- Есть держаться, товарищ контр–адмирал!
Шалунов просто светился от радости. С ним первым заговорил контр–адмирал.
Мещеряков говорил с Букреевым.
- Командующий лично исправил ваших хозяйственников. Догадались выдать десантникам консервы в больших банках. Вот таких! - Он показал руками. - Звенягин, вы не помните, сколько весит вот такая банка свиной тушонки?
- Банка свиной тушонки?… - Вопрос Мещерякова застал его врасплох. - Разные бывают, товарищ контрадмирал…
- Сразу видно, никогда сами не имели дела с провиантом. Конечно, у вас такими делами занимается кок.
- Нет… Почему кок?..
- Большие банки не годятся, - сказал Мещеряков: - Вскроет парень, сразу не съест, куда ее девать? Там хранить негде - выбросит, а потом зубы на полку. Баштовой… Это ваше упущение.
- Я говорил Стрельцу, предупреждал его, товарищ контр–адмирал. Просил обменять на маленькие банки. Разрешите исправить.
- Все уже сделано, обменяли, выдали, командующий распорядился.
Букреев понял, почему контр–адмирал с хода, как говорится, затеял разговор о таких мелочах. Мещеряков старался рассеять их дурные мысли.
Пока Шагаев занимался с Батраковым и Линником, контр–адмирал бегло проверил обстановку: число подведенных плавсредств и кораблей поддержки, как налажена связь с армейскими частями, как доведена задача до каждого…
На прощанье Мещеряков сказал:
- Сообщите морякам, что наши войска, наступающие между Днепром и побережьем Сиваша, продолжают преследовать отступающего противника. Сейчас маршал по прямому проводу говорил с командующим 4–м Украинским фронтом. Войска генерала армии Толбухина атакуют Турецкий вал и завязали бои у Армянска. Сегодня ночью Крымский полуостров будет совершенно отрезан и немецко–румынская группировка в Крыму будет изолирована… Вы начинаете с востока атаку Крыма. Высадиться, вцепиться и держаться… Держаться во что бы то ни стало. Понятно, Букреев?
- Понятно, товарищ контр–адмирал!
- Звенягин?
- Понятно, товарищ контр–адмирал.
- Надеюсь на вас, товарищи. Сегодня к вам обещал приехать сам командующий фронтом…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
За несколько минут до посадки на суда моряки еще раз проверили свои мешки и карманы, выбросили все лишнее, вплоть до белья и писем, и добавили патронов. Армейские водители автомашин с удивлением наблюдали моряков, разбивающих ящики и расхватывающих боезапас. Нехватка судов, хорошо известная морякам, почти штормовой ветер и повторный приказ контр–адмирала "вцепиться" и "держаться" усилили жадность к патронам и гранатам.
Командующий, незаметно въехавший во всю эту сутолоку, вышел из машины и направился к причалам. Букреев, извещенный Горбанем, пошел навстречу генералу. Командующий, отставив рапорт, поздоровался с Букре- евым и присел на кнехт. Он молчал, как будто прислушиваясь к гудению людей и треску разламываемых ящиков.
- Люди распределены по судам? Задача доведена до каждого?
- Распределены, задача доведена до каждого, товарищ генерал армии.
Командующий устало поднялся.
- Сколько у вас плавсредств, товарищ Букреев?
- Четыре катера "МО", восемь мотоботов, два гребных барказа и один катерный тральщик, товарищ генерал армии.
- Когда‑нибудь историки удивятся, анализируя те силы, с которыми мы атакуем Тавриду… Да–а-а…
Узнав о присутствии командующего, к причалу подходили моряки.
Командующий не видел лиц людей, но чувствовал движение матросской массы, дыхание, шопот и тревожное ожидание. Он хорошо знал, что предстоит людям, посылаемым им на трудный, жертвенный подвиг.
В этот важный момент, на грани жизни и смерти, нужно было напомнить о целях борьбы, которую вели эти молодые, но зрелые люди, сгрудившиеся возле него и ожидавшие поддержки и оценки их грядущего подвига, для которого созвало их боевое товарищество, скрепленное долгом, дисциплиной и совместно пролитой кровью.
- Матросы и офицеры десанта! - бросил он своим хрипловатым голосом. - Мы должны очистить наши земли от немцев. Мы радетели русской земли. Нам довелось… нам довелось. - Он поднял голос, махнул плотно сжатым кулаком туда, в сторону Крыма. - Пришло время, когда мы придем к их границам! Дорога в их разбойничьи государства лежит для нас, черноморцев, через Крым, через Севастополь. Для нас обходных путей нет, ребята! Нет! Мы появимся на их границах! Мы перейдем их и ворвемся к ним. Мы привезем матерей наших, отцов, жен и детей, разоренных ими и обиженных и скажем: "Возьмите все, что они отняли у вас".
Сегодня ночью вы начинаете новый поход. Надо сломить заслоны. Сломить во что бы то ни стало. Потомки будут вспоминать вас со славой. Сам Сталин, первый радетель нашей земли, смотрит на вас! Желаю успеха, орлы! Вперед на врага, букреевцы!
Он еще раз взмахнул кулаком, постоял, опустив голову, затем, попрощавшись с Букреевым, Батраковым, расцеловав Звенягина, быстро пошел к своей машине.
По тому, как моряки двинулись за ним, окружили машину, было понятно всё. И прежде всего это понял сам командующий.
-- До свиданья, ребятки, - попрощался он.
Вот тут‑то и крикнули матросы "ур–р-а!", перекрывая шум вспененного моря.
- Тише… тише… Еще услышит… - сказал растроганный командующий. - Вот наломаем ему рога, тогда и покричим…
Он обратил внимание на стоявшего перед ним Кондратенко. Ничем не отличался этот моряк от других: та же одежда и обувь, то же оружие и диски в брезентовых чехлах, висевшие вокруг пояса, как круглые пироги, но надпись на бескозырке, освещенная светом включенных фар, остановила его взгляд.
- "Беспощадный"?
- Так точно, товарищ генерал армии.
- За всех!
Он обнял Кондратенко, троекратно, по–русски, расцеловал его и, еле сдерживая волнение, скрылся в машине. Фары отбросили два тонких светлых уса, машина фыркнула и медленно тронулась, провожаемая множеством приветственно машущих рук.