А здесь трудность состояла в другом. Середина кунгаса как раз приходилась на "секретку" невода: двойная дель, груда смятых кунгасом поплавков, оттяжки во все стороны - не мудрено запутаться и приостановить всю переборку. Савелий-то знал: надо ухватить на глубине сразу обе стенки "секретки", собрать поплавки в единую кучу и что есть силы толкнуть под днище кунгаса, чтобы он легко вошел в невод. В то же время надо держать донную дель садка, не упустить - иначе вся рыба уйдет назад. В это время другие рыбаки подхватят дель, вытащат, насколько можно, и только тогда все пойдет как по маслу. Успевай перебирать, успевай перекидывать через себя продольные транспортировочные канаты, попутно выбирать мусор и шершавые плоские лепешки камбалы.
Бенедикт Бенедиктович занял место Савелия, когда кунгас уже прошел "секретку". Кряхтя, он опустился на колени и потянул мокрые и тяжелые мотки дели. Шелегеда и Дьячков с кормы и носа тянули кунгас за транспортировочные канаты. Тянули не быстро, давая возможность повару успевать перехватывать дель. Но Бенедикт Бенедиктович замешкался, выдирая сетку, - дель скользнула из его руки плюхнулась в воду. Все увидели, как рыбины с боков тотчас ринулись в спасительный проход. Витек перекинулся по пояс через борт и поймал дель. То же очень резво проделал молчаливый Омельчук. Теперь все зависело от повара, ему надо было нагнуться и, погрузив руку по локоть в воду, схватить дель и перекрыть путь уходящей рыбе. Он все пытался ее достать, но живот мешал ему перегнуться. На помощь пришел Савелий, и кунгас снова плавно поплыл вдоль садка. Бенедикт Бенедиктович тяжело дышал и грустно смотрел в воду. Вид у него был жалкий и смешной. Однако никто не смеялся - жалели мужика.
После переборки среди рыбаков возник традиционный спор: кому сопровождать рыбу на базу. Никому не хотелось лишать себя двух-трех часов лишнего отдыха. Спорили вяло, больше по привычке. Шелегеда разрешил спор тоже традиционно. Как всегда, он произнес свою сакраментальную фразу: "Ладно, не ругайтесь - повезем сообща". Словесная перепалка сразу затихла, и все разрешилось мирным путем. Особенно любил побазарить Витек, да еще, пожалуй, Корецкий. То у них неотложные дела в городе, то оказывалось, что в поза-позапрошлый раз они дважды ездили, или еще что-нибудь.
А Бенедикт Бенедиктович по-настоящему загрустил. Представить себя на зыбких досках рамы он никак не мог. Не знал он и другое: пирс у рыббазы высокий, скользкий. Забраться на него без посторонней помощи трудно даже самому ловкому человеку.
Следующая переборка невода в полдень. Все спали, включая Бенедикта Бенедиктовича. Витек лег последним. На скорую руку он сварил кашу, бухнул туда тушенки и тоже лег.
Поднялись все враз. Бенедикт Бенедиктович, сославшись на головную боль, идти отказался. Все облегченно вздохнули: слава богу, узнал, почем фунт рыбацкого лиха, теперь успокоится и будет спокойно заниматься своими поварскими обязанностями.
Но как только лодка отошла от берега, Бенедикт Бенедиктович резко захлопотал на кухне. Достал рюкзак и бережно сложил весь свой плотницкий инструмент. Он очень дорожил своим инструментом, самолично инкрустировал из цветной фанеры полированные края рубанка, сделал резными рукоятки стамесок, долотца, ножа, напильника. Сшил для каждого кожаные футлярчики. Любил он свой инструмент.
На коленях собрал с пола гвоздики, нечаянно рассыпанные утром. Бережно снял с оконца марлевые занавески, свернул клеенку со стола. Заглянул в ящик с припасами. Долго разбирал, мучительно шевеля губами, иностранные буквы на этикетках. Консервы привезли только вчера, и Бенедикт Бенедиктович еще их в дело не пускал. Жалостливо вздохнул и сунул несколько банок в рюкзак. Опять вздохнул, и к банкам с иностранными этикетками перекочевал кусок сыра и кулек конфет, две плитки шоколада.
Рюкзак аккуратно завязал. Похлопал себе по карманам - очки на месте, тетрадь в брюках. Поднял у порога топор и вернулся на кухню. Он долго примеривался - размаху мешали стены и жестяная труба печки. Первый раз топор вскользнул вдоль нар. Тогда Бенедикт Бенедиктович нагнулся и подрубил их стойки. Затем хватил тыльной стороной топора по доскам - ложе завалилось на пол. Со знанием дела Бенедикт Бенедиктович расколол доски сначала вдоль, потом поперек.
- Моя работа, - сказал он вслух, - они палец о палец не ударили.
Столик у окна он сшиб одним ударом и неожиданно пришел в ярость. Топорищем вынес оконное стекло, хватил тарелкой об пол, наступил на кулек с сахарным песком. Примерился было к печи, но вспомнил, что кирпич колхозный, а складывать ее помогал Шелегеда.
Грохнув дверью, он взвалил рюкзак и полез наверх. Там с минуту постоял, разглядывая оранжевые фигурки на неводе, сплюнул и пошел прочь. Путина для Бенедикта Бенедиктовича на этом закончилась.
Вскоре вернулись рыбаки. Витек заглянул на кухню и удивленно присвистнул. Подошли остальные.
- Сбежал, ребята, повар-то наш. Наследил порядком. Как я теперь готовить буду? Да ладно, мы сейчас мигом весь этот мусор…
Том Корецкий, знакомый с юридической терминологией, поправил Витька:
- Это не побег, а депортация, то есть вытеснение.
- Никто его не вытеснял. Сам ушел, - возразил Шелегеда.
- Н-да, - протянул Том. - А ведь с ним его "ночник"…
Теперь их осталось семь.
Вечером появился старик Нноко. Савелий его не видел с того момента, как они с Антонишиным ремонтировали кунгас. Нноко сиял, радуясь встрече с рыбаками. Каждому пожал руку и выразительно посмотрел на чайник.
- Садитесь, - предложил Савелий.
- Кунгас хорошо плавает. Молодец! - старик повернулся к Антонишину. - Тоже молодец. А я сижу-сижу дома - скучно. Решил ходить сюда, смотреть.
На Нноко была одета все та же вытертая летняя кухлянка, на ногах подвернутые резиновые сапоги. На ремешке - чехольчик для трубки. Расшитый кисет с табаком висел на груди. Он снял малахай, погладил медную лысину и сел за стол:
- Чай, однако, хорошо. Очень хорошо.
Шелегеда пододвинул сахар, масло, печенье:
- Грейся, старина. Когда рыба пойдет?
- Пойдет, пойдет. Ждите новый косяк. Очень большой, я так думаю. Поживу маленько тут. Помогать буду.
- Живи, Нноко. Живи хоть до конца путины, - сказал Дьячков. - Один ушел - один пришел.
Через Славу Фиалетова поступили сообщения: начали лов кеты вторая и третья бригады. Это осложнило сдачу рыбы на базу. Однажды к рыбнасосу подогнали рамы одновременно все три бригады. Савелий работал в паре с Антонишиным. Они слегка замешкались, пропустили момент, когда надо было отцепить фал. Рама проплыла мимо пирса на значительном расстоянии - конец бросать было бесполезно. Им вслед улюлюкали, махали шапками и кричали: "Счастливого плавания! Как-нибудь заглядывайте…" Пошли на второй заход. Но не успели: на этот раз путь перегородили рама и катер с другого невода. Кудлатый парень жестами дал понять, что к пирсу они подойдут лишь после него. Савелий и Антонишин пришвартовались сбоку. Придется ждать, сами виноваты.
- Привет рыбачкам! - крикнул с рамы кудлатый парень. - Как наварец?
- Так себе.
- Прибедняйтесь, прибедняйтесь. Отхватили козырное место - и Вася не чешись. Знаем мы про ваше течение. Бригадир ваш мать родную за деньги продаст. А о нас и речи нет - мы для него что мышь для кота.
- Язык у тебя точно помело, - не выдержал Антонишин. - У вас план-то всего на десяток процентов выше. Отловим свое - вы ловите на здоровье.
Кудлатый откровенно захохотал:
- Ты что, с Луны свалился? Это рыба. Сегодня есть, а завтра - поминай как звали.
- Всем хватит, - примирительно заключил Савелий и вспомнил тот предрассветный час, когда он поднял аврал, увидев Шелегеду на неводе.
Течение? Может, парень прав: не течение, а… Слухи доходили, что Шелегеда все это нарочно устроил с перестановкой невода.
Пока разгружались рыбаки из другой бригады, Савелий побежал в цех и столкнулся в дверях с Илоной. Она покраснела:
- У меня такой вид… Я наверное, очень страшная. Ну, здравствуй, Сева. Руки не подаю, еще не мыла.
Савелий тяжело дышал от бега и от внезапного волнения. Он находился в том возрасте, когда почти каждая девушка вызывала в нем не то удивление, не то восхищение. В глазах Илоны жил особенный мир, новый для него, волнующий. Войти в этот мир страшновато, и невозможно оторваться от ее сверкающих сероватых глаз, нежной кожи лица, свежих влажных губ, волос с необыкновенным ореховым оттенком. "Совсем все у них по-другому", - подумал Савелий, а вслух сказал:
- Видишь, как получается. Когда приезжаем мы, у вас начинается работа. Когда вы свободны, мы или перебираем невод, или спим. Когда же нам встретиться?
- Спать надо меньше, - с лукавым упреком произнесла Илона. - А в следующее воскресенье День рыбака. Забыл? У нас в клубе танцы будут, концерт. Придешь? - она снизу вверх смотрела на Савелия.
От этого "придешь" сердце его словно расширилось и заполнило собой все внутри.
- Приду. Что бы ни случилось.
Подошел Антонишин, тронул Савелия за плечо:
- Пора. Наша очередь.
- До встречи, Илона.
- Буду ждать. - Девушка скрылась в цехе.
Савелий сильно толкнул мрачноватого Антонишина под ребра:
- Слыхал? Будет ждать.
- Не одобряю я это, - по-отцовски строго пробурчал Антонишин. - Временные они все здесь, черт знает что у них там за душой.
- Старый ты ворчун, Антонио. Вот ты кто! А мы что, не временные? Все мы временные на этой бренной земле.
- Загнул. Мы не временные. Здесь наш дом, наши семьи. Мало тебе здешних девчат?
Геннадий Антонишин
Гена вырос в глухой белорусской деревеньке, где основным занятием было выращивание картофеля да разведение свиней. И когда он устроился работать на фабрику в крупном городе, то очень гордился своей принадлежностью к рабочему классу. Правда, он не любил уточнять, какую продукцию выпускала фабрика, туманно ссылаясь на ее секретный характер. На самом деле Гена шлифовал манекены для витрин. Вроде пустяк и звучит даже как-то легкомысленно. А на самом деле… Ювелирное усердие! Пока зачистишь, пока отшлифуешь эти женские "формы" - руки отвалятся. А тут еще мастер со своими сентенциями: "Грудь, грудь, молодой человек! Вы что, никогда живой груди не видели? Наблюдайте, вон их сколько вокруг…"
Еще он умел мастерски изготавливать глаза для чучел зверей и птиц. Научился этому в таксидермической мастерской при зоологическом музее, куда устроился после провала на вступительных экзаменах в педагогический институт. Потом его сманил товарищ на животноводческую ферму сельскохозяйственной академии. А здесь Антонишина приметил профессор. Ему понравилась тщательность, с какой Антонишин выполнял свое дело, и он пригласил его поработать на кафедре в качестве лаборанта. Но подвернулась экспедиция на Чукотку за тундровыми мышами - леммингами. Зверьки эти и определили дальнейшую судьбу Гены. Он остался на Чукотке, поступил заочно в институт на биологический факультет, стал работать в окружной ветбаклаборатории и все свободное время отдавал изучению леммингов и воспитанию трех девочек. Гена женился на медсестре Любушке, у которой после трагической смерти мужа-вездеходчика осталось двое дочерей, а третья уже появилась позже.
Отец величал Гену в письмах уважительно, по имени-отчеству - так было принято в их деревне. Посылал регулярно сало и всегда неловко намекал, что, мол, пора возвращаться домой, что и у них этих "мышей тоже развелось видимо-невидимо, появились даже крысы". А еще в расчете на быстро выросшую семью Гены старик задумал капитальное расширение своей ветхой избы. Но сын категорически запретил родителям строиться, пообещав в отпуске построить им новый просторный пятистенок. Потому и пошел Антонишин на путину - заработать деньжат на дом. С собой прихватил небольшую походную лабораторию, надеясь заняться курсовой работой по леммингу.
Каждому члену бригады, за исключением бригадира и капитана катера, приходилось раз или дважды в неделю дежурить ночью у невода, охраняя его от бочек, коряг, бревен. Сидеть всю ночь на берегу никому не хотелось, поэтому все с особой тщательностью следили за очередностью, если удавалось - отлынивали.
Кроме того, в обязанность дежурного входило: убрать и помыть посуду, наколоть дров, принести воды, следить за чистотой в палатке.
Савелию нравились ночные дежурства. Он обычно забирался в капитанскую рубку катера "Товарищ". Под сиденье приспособил ящик, с боков навесил куски брезента. Часов в двенадцать на фоне еще светлой полоски неба возникала маленькая фигурка. Надо было идти будить Омельчука. Омельчук в этих случаях просыпался мгновенно и выскакивал из палатки встречать свою блондинку. Потом в сторонке, у самой воды вспыхивал костерок, и всю ночь Савелий видел их силуэты. Ни разу не заметил он, чтобы они целовались. Но это их дело. Просто две фигуры у костра всегда настраивают на философский лад. Савелий в эти минуты вспоминал школу и первую девушку Лилю, свой дом и отца, мысленно путешествовал, мечтал.
За ночь он пару раз подплывал на лодке к неводу, проверял упругость оттяжек, выбирал крупные ветки, коряги.
Савелий следил и за пляшущим невдалеке от невода клинообразным силуэтом кунгаса. Чтобы, не дай бог, не сорвало его с якоря. А также не опускал глаз со Славкиного катера и четырех рам по обеим сторонам невода. Они тоже на якорях.
Но средоточием всех бед для Савелия была лодка, тяжеленная, будто танк. На сушу выволакивать этот "утюг" после каждой переборки невода представлялось делом страшно трудоемким, и потому соорудили плавучий блок, зацепили его за якорь. Подтягивали лодку на тонком капроновом шнуре. Все ничего, если бы не два обстоятельства: штормовая волна и отливы. В большой ветер лодку захлестывало, и Савелий оперативно подтягивал ее к берегу. Но тут начинался отлив, и "утюг" оседал на гальку. Хорошо, если приливная волна не накидала в лодку песок - тогда и целой бригадой не сразу управишься. В таком случае над Савелием изгалялись все. И правильно - не спи! Савелий сколько раз дежурил - столько раз надрывал собственные жилы с этой трижды проклятой посудиной.
Казалось, можно вздремнуть несколько минут: штиль, покой, ни ветерка тебе, ни волны. А откроешь глаза - "утюг" или скрылся в волнах, или вылез носом на берег. Эту особенность Савельиных дежурств усекла скоро вся бригада и со страхом ждала дня, когда подходила его вахта.
- Пусть Савелий сделает отчисления в нашу пользу, - ораторствовал каждый раз Витек. - Буду жаловаться в профсоюз. - Но все же первым сползал со склона, чтобы помочь сдвинуть или перевернуть лодку.
Наконец, Савелий должен был решить, когда начинать переборку.
Шелегеда тоже не дремал. Его спящий мозг каким-то неведомым путем улавливал момент, когда дежурный засыпал крепко и основательно. (Все, кроме Савелия, предпочитали коротать ночь в палатке, за кружкой чая, удобно пристроившись возле окна.) Но и дежурные приспособились к этой особенности Шелегеды. Когда бригадир вдруг просыпался и громко произносил: "Э-э! Пингвин Воронович! Не спать!", - Пингвин Воронович, то есть Витек, мгновенно произносил бодрым и недовольным голосом: "Чего? Я и не думал спать". Надо умело отозваться: ворчливо, будто ты не то что не спишь, а вообще уже много лет страдаешь хронической бессонницей. Тот же Витек натренировался так, что откликался на замечания бригадира во сне. Это сбивало с толку Шелегеду, и он вновь откидывался на подушку. Однако в неспокойные ночи бригадир для верности заводил с дежурным разговор на отвлеченные темы. Приходилось просыпаться.
Накануне Дня рыбака с Савелием коротал ночь на "Товарище" старик Нноко, который действительно страдал бессонницей - во всяком случае редко кто видел его спящим. Они мирно покуривали, поглядывая на белеющую цепочку поплавков.
Савелий вторым ухом всегда прислушивался к нутру катера. Иногда там, в трюме, что-то булькало, легонько пошлепывало и даже вздыхало. Не выдержав, он однажды взял фонарь, свесился в трюм и долго глядел на переливающуюся маслянистую воду. Она резко пахла ржавчиной и прелыми водорослями. Всякие звуки прекращались. Лишь однажды ему почудилось, будто кто-то глянул на него со дна большим размытым глазом, а потом скользнул тенью в дальний угол к корме. Днем Савелий взял сачок и полез на катер. Озадаченные рыбаки вначале сдвинули брови, проникнувшись таинственностью рассказа. Но потом махнули рукой - Савелия они считали с легким приветом: то ему кто-то ночью руку пожимает, теперь вот чудище с размытым глазом…
Нноко тяжело вздохнул:
- Э-э-х! Савелий-Савелий… Смотри. - Он протянул пальцы к глазам Савелия. - Смотри, ногти перестали расти. Давно не растут. Значит, скоро, - он показал на потолок, - туда, к верхним людям.
- Нноко! - шепотом заговорил Савелий. - Подожди со своими ногтями. Слышишь? - Нноко умолк и завертел лысой головой.
Снизу опять явно раздались приглушенные звуки, напоминающие лопнувшие водяные пузыри. - Савелий даже почувствовал, как колыхнулась внутри трюма вода - плеснула через край иллюминатора.
- Слышишь, Нноко?
- Капитан пришел, - невозмутимо ответил старик и сунул в рот мундштук.
- Чей капитан?
- Катера. - Нноко постучал костяшками пальцев по металлической переборке. - Николай-Николай его звали. Белый, высокий. Утонул. Давно было, очень…
- У вас работал, в колхозе?
- И-и, таскал плашкоут туда-сюда, когда навигация. Шторм был…
- А зачем он поплыл в шторм? Переждал бы.
- Нельзя. Лодка далеко в море тонула. Пограничники увидали. Он пошел спасать. Там человек был.
- Спас?
- Спас.
- А сам утонул?
- Это в другой раз.
- В какой же?
- Еще вез ребятишек с верховий реки. В школу.
- Ну? - нетерпеливо воскликнул Савелий.
- Большой шторм был.
- Все утонули? - воскликнул Савелий.
- Зачем утонули? Живые. Вон Анимподист там был.
- Так что с ним случилось?
- А-а, маленько дурной башка был. Зимой долбил лед, потом нырял туда. Нырнул и не вынырнул. Так. - Старик задумчиво смотрел на море. - Маленько дурной, а капитан хороший.
- Да как это нырнул? Он что, того, что ли, был?
- Того, того… - согласно закивал старик.
- Ну, знаете… - Савелий заерзал, нервничая и вертя головой во все стороны, словно собираясь кого-то увидеть, кто бы подтвердил, что все это какая-то глупость, чушь несусветная. - Ну, знаете…
- Знаю, однако, знаю, - твердил свое Нноко. - Маленько башка дурная. Моржом, говорят, хотел стать.
- А-а, так бы и сказал. Я тоже "моржом" был. Ну, а люди где были? Он прятался, что ли?
- Зачем прятаться? Народ вокруг всегда много. Глядели.
- Почему же не спасли?
- Нырнул и…
- И не вынырнул. Это я слышал. - Савелий представил медленно скользящее тело подо льдом и зябко поежился.
- Думаю, - продолжал старик, - капитан вернулся к моржам. Первые чукчи моржами были.
- Души моряков превращаются в чаек, - возразил Савелий.
- Не знал, - удивился Нноко. Он глянул на реку, вскрикнул: - Какомэй! Кунгас!
Кунгас исчез. Там, где он должен был находиться, темнела лишь длинная черная тень. У Савелия похолодело в груди - неужели сорвало?