- Здравствуйте, товарищ Чорбов.
"Значит, уже знают", - решил про себя Родион.
- Пишите, - тихо сказал Шеринг и начал диктовать.
Женщина держалась прямо, лицо ее было сосредоточенно, пожалуй, - строго, но работу она исполняла легко, сильные пальцы ее без заминки находили нужный клавиш, и строки быстро погоняли размеренную однотонную диктовку.
Вдруг, в паузу, она подняла глаза и столкнулась со взглядом Родиона. Она глядела на него, как смотрят, задумавшись, в пустоту, но Родион с неприятной остротою почувствовал, что она видит и нарочно не сводит с него темных своих, недвижных глаз. Он нахмурился, подпер голову рукою и решил не уступать.
- Дальше! - сказал Шеринг.
Нет, Родион, конечно, ошибся. Женщина оторвала от него свой взгляд так, как отрывают его от пустоты: веки дрогнули, зрачки метнулись в сторону, и тотчас - наполнившись сознанием - глаза опустились, заслоненные синеватой тенью ресниц.
Тогда стало видно, что взор женщины, пока он был открыт, озарял все ее лицо, и сквозь деловую сосредоточенность Родион различил беспокойную, вызывающую красоту. И он смотрел в это лицо не отрываясь, как будто единоборство взглядов все еще продолжалось.
- Это все, - чуть повышая голос, закончил Шеринг. - А как работа, которую я сдал утром? - спросил он тут же.
Стоя в самых дверях рубки, женщина повернула голову к Шерингу, но глаза ее снова остановились на Родионе.
- Мне осталось только проверить, - ответила она, - я принесу ее вам через полчаса.
Нет, она опять смотрела в пустоту, она не замечала Родиона! Вместе со взором лицо ее озарила сверкнувшая на один миг полоса зубов, и - нагнувшись под притолоку - женщина вышла.
Родион глядел ей вслед, когда она переступала порожек. Она была сильна, округлые плечи и спина ее были гибки, платье хорошо облегало ее тело.
- Правильно я сочинил? - спросил Шеринг, протягивая бумагу Родиону. - Тебе надо подписаться.
Родион вспыхнул и насупился. Из-за какой-то юбки он проморгал все, что говорил Шеринг! Хорошее начало!
- Я прочитаю разок еще, - пробурчал он и с недовольством мотнул головой на дверь: - Кто это?
- Как видишь - машинистка. Письмоводитель, счетовод - кто хочешь.
- Она давно у тебя?
- Месяца четыре. Прекрасный работник.
Родион молчал.
- Ты знаешь ее? - спросил Шеринг.
- А ты? - вскинув бугры тяжелых бровей, отозвался Родион.
- Она работала у меня в Москве, я привез ее с собою. Она из купеческой семьи, кажется. Варвара Михайловна Шерстобитова. Не слыхал?
- В штабе командующего флотилией секретарь из купеческой семьи, - прищурился Родион.
Шеринг ответил не сразу. Он внимательно осмотрел товарища, словно только сейчас нашел минуту сравнить его с тем Родионом, которого он знал много лет назад.
- Может быть, тебе следует знать, - ухмыльнулся Шеринг, - здесь на пароходе есть такой Чупрыков, вроде каптенармуса, увидишь. Когда я пригласил Шерстобитову ехать со мной, она очень просила взять его. Сейчас я вспомнил. Этот самый Чупрыков - из добровольцев, служил в полку, который я формировал. Он и привел тогда в штаб Шерстобитову. Выходит - круговая порука, - засмеялся Шеринг. - Не знаю, чем они связаны.
Родион молчал.
- Но если ты думаешь… - проговорил Шеринг, кладя на коленку Родиона теплую руку, - если думаешь насчет… верно ли я тебя понимаю? То ведь пешком по воде не уйти, жизнь здесь на ладони. Я имел это в виду и совершенно спокоен. А Варвара Михайловна - работник нужный.
Шеринг поднялся с койки и подошел к столу.
- Да ты сам в этом убедишься, - резко добавил он. - Тебе придется все время работать с ней… Давай дальше. Прочти вот…
Да, Родиону пришлось убедиться, что Варвара Михайловна - прекрасный работник…
Судовой устав на реке - не то, что на море. По Волге, Оке и Каме плавают, в сущности, жилые избы - очень большие, просторные или тесные, смотря по тому, каков пароход. Команда живет на судах семьями, особенно команда старшая - капитан, помощники, механики, лоцманы, иной раз и матросы - с женами, младенцами, овеянные пахучей домашностью, в пеленках, узлах, самоварах. Домашность эта пришла на пароход с плотов и белян, с просторных барок и украшенных расшив, и ее не могли разрушить ни комфортабельные экспрессы, ни расчетливые акционеры пароходных обществ. Матрос привык на пароходе жить, а не только плавать, и бабья юбка на борту стала для него чем-то вроде сигнала о полном благополучии.
В войну шумливые буксиры стали броненосцами, и жены с младенцами, пеленками и самоварами высадились на берег. Но команда еще не позабыла привычного, веками благословенного обихода, и на борту флагманского судна Варвара Михайловна как будто случайно осталась от прошлого, не успев сойти на пристань.
Матросы военных судов, истые моряки, которые на речных флотилиях были боевой силой, за революцию легко приучились к сухопутью и еще легче к тому, что все идет не так, как шло раньше, что происходит какой-то всеобщий шиворот-навыворот и удивляться ничему не следует. Речной пароход для моряка - посуда комическая, и - правда - достоин смеха, когда - к примеру - пробирается через перекаты и сонный матрос, обмакивая гнущуюся наметку в воду, стоя на носу, заунывно кричит:
- Шесть с половина-ай… Восемь с половина-ай!.. Подтабак!.. Та-бак!..
На такой посуде только бабам и плавать. И что же чрезвычайного в том, что на флагманском судне, в кухонном помещении, скребли и полоскали котлы судомойки, а по палубе изредка прогуливалась штабная машинистка - Варвара Михайловна? С судомойками по вечерам можно было точить лясы, а с Варварой Михайловной - обменяться шуточкой и поглядеть, как сверкнут у ней зубы, когда она рассмеется.
Матросы относились к Варваре Михайловне хорошо (это сразу увидел Родион), она держала себя просто, пришлась к дому.
Но все это было сущими пустяками, потому что команда готовилась к главному - к предстоящему бою, ждала его каждый час, судно сделалось машиной, средоточием воли, которая вела всю флотилию на восток. Главное было - в подготовке к удару, к операции, главное было - в точности и безошибочности работы крошечных частиц машины.
И тут Варвара Михайловна обнаруживала решительно незаменимые достоинства. Родион понял это и признал отзыв Шеринга. Она работала без устали, днем и ночью - когда находилось дело, - с такой легкостью, как будто труд для нее был игрушкой. Во время занятий она бывала серьезна, даже строга, но здоровье ее, легко осиливавшее любое напряжение, делало самую серьезность и строгость какими-то удобными и шутливыми. За судовыми приказами и хозяйственными ведомостями, дробно потрескивая клавиатурой машинки, она забавлялась, а не работала, и краски ее лица были радостно-свежи, точно она сидела в качалке на носу парохода и ветер обдувал ей щеки.
В конце концов эта неустанная легкость начала раздражать Родиона. Стало совершенно ясно, что Варвара Михайловна притворяется. Что ей тоже страшно трудно и утомительно вставать посреди ночи, садиться за стол и писать под диктовку Шеринга или Родиона. Что она измучилась от непрерывного ожидания опасности, от ожидания боя, от мысли, что, может быть, флот идет в ловушку, что ловушка поставлена в самом неожиданном месте, что вот, когда Шеринг тихо и устало скажет: "Точка, абзац", - в этот миг все полетит к черту! Конечно, Варвара Михайловна угнетена до крайности, но она с умыслом подавляет в себе изнурение и страх, чтобы показать ему, Родиону, что она сильнее его, сильнее всех. Это очевидно! Она непременно хочет как-нибудь уязвить Родиона, заставить почувствовать, что она превосходит его в настойчивости, выдержке и в образовании. Конечно, конечно! - в образовании! Это в ней самое неприятное, отталкивающее, раздражающее. Зачем, например, она молча, бесстрастно сидит, глядя черными своими остановившимися глазами в пространство, когда Родион, спотыкнувшись в диктовке, подыскивает нужное слово или - просто не знает, как начать бумагу? Варвара Михайловна держит наготове пальцы, ровно, незаметно дышит, взгляд ее пуст - да, черт побери! пуст! Но в губах, в губах! Словно вот сейчас сорвется нужное Родиону слово, и нет, нет! Не срывается! И как же это слово, как его?..
- Пишите! - говорит грубо Родион. - Дальше! Гм-м…
Она готова писать, совершенно готова, она даже приподняла локти, - но как же это слово?!
И хоть бы один слог сорвался с густо-красных ее, чуть вздрагивающих губ! И хоть бы один раз она пожаловалась на усталость!
Откуда у нее такое самообладание, такое чувство превосходства? Что руководит ею, чем объяснить присутствие ее здесь, на боевом судне, что понадобилось ей на фронте, на этой стороне фронта, а не на той? Зачем она пришла сюда?
Комиссар флагманского судна Родион Чорбов находит наконец минуту поговорить с машинисткой о посторонних предметах.
- М…М…М… - начинает он, - откуда у вас… этого… откуда вы запаслись… как его?.. геройством?
Варвара Михайловна подергивает бровью. Она слышала, что ее хотят оторвать от дела, и готова оторваться, только - вот сию минуту - дочитает две-три какие-то строчки.
- Не думаете вы, - продолжает Родион, - что наш пароходик напорется… это самое… на мину и мы с вами… понимаете ли…
- Да, - громко отвечает Варвара Михайловна, беззаботно встряхивая головой и вдруг уставив прямой свой взгляд в глаза Родиона. - Да, товарищ Чорбов. Вполне возможно, что наш пароходик напорется на мину и мы с вами… это самое…
Она делает неопределенный жест, показывая раскрытыми пальцами в потолок рубки, и Родиону кажется, что на ее лицо, прямо против глаз, наведена стосвечовая лампа.
- М-м, да… - хочет он сказать, - как его…
Но Варвара Михайловна еще не кончила:
- Ведь если даже вы, товарищ Чорбов, думаете о мине, на которую напорется наш пароходик, то мне тем более…
- То есть как? - грубовато перебивает он. - Почему - "даже я"? Что же я… какой-нибудь… как его?
Она не перестает глядеть на него, и лампа, озаряющая ее лицо, стремительно усиливает свет до ста пятидесяти свечей, до двухсот, до трехсот…
- Да! - спохватывается Родион. - Надо составить инструкцию об этом… о порядке отчетности… Возьмите пол-листа. Нет - лист! Полный лист, в разворот!..
У него голос командира, когда он выкрикивает - в разворот!
Иногда Варвара Михайловна бывает особенной. (Кстати, у Родиона такое чувство, что он плавает на флагманском судне давным-давно, что он не расставался с Шерингом и великолепно успел изучить Варвару Михайловну, со всеми ее хитростями.) Она как будто приоткрывает свое существо, показывает, что ей нечего таить от Родиона или бояться его, что она действительно забавляется работой.
Родион водит круглой головой из стороны в сторону, бугры на его лбу исчезают и появляются, он диктует сводку событий за истекший день.
- Отчаливая от села… как его… Воскресенского…
- "Как его" тоже писать? - невозмутимо спрашивает Варвара Михайловна.
Он смотрит на нее. Она не поднимает глаз с машинки.
- Не-ет! - нарочно помедленней, с угрожающей расстановочкой отвечает Родион. - Не-ет, дорогой товарищ, слов "как его" писать не следует.
И он круто меняет тон, продолжая важную диктовку:
- Отчаливая от села Воскресенского, на флагманское судно произошло нападение кучки неприятеля с берега.
Варвара Михайловна перестает трещать на "ундервуде" и улыбается.
- Вы что?
- Так нельзя сказать, товарищ Чорбов.
- Как?
- Нельзя сказать: отчаливая, на судно произошло нападение.
- Пишите, как вам говорят! - кричит он изо всей силы. - Я знаю, что вы образованней меня! Сейчас мне не время брать уроки!
Она пишет дальше, не произнося ни звука, пишет день, другой, как заводской раскрашенный автомат, не замечая Родиона, совершенно не замечая его, так что это становится даже… оскорбительно.
И потом - черт побери! - через два дня Родион обнаруживает, что все бумаги, продиктованные им, имеют едва уловимые исправления, хотя точно выражают его мысль. Нет, это уже невыносимо, это перешло всякие границы, это…
- Послушайте, вы, - сжав зубы, цедит Родион, - как его… вы это бросьте!
- Что?
- Делать все по-своему.
У Варвары Михайловны страшно перепуганный вид. Просто никогда нельзя было поверить, что она так испугается!
- Я что-нибудь напутала?
- Нет. У вас получается не теми словами, в другом порядке… не так, как говорил я…
- Лучше или хуже?
Варвара Михайловна испугана, это бросается в глаза, и неприятно: ведь человек не совершил ничего предосудительного, за что же с него взыскивать? Но Родиона не обманешь, он прекрасно подметил за испугом ту самую улыбочку превосходства, которая возмущает и отталкивает его.
- Может, и лучше, - язвительно говорит он, - но зачем вы себя затрудняете?
Ага, он попал в цель! Варвара Михайловна видит, что ее коварство позорно разоблачено, и она переходит на откровенность. Она чуть-чуть приближает свое лицо к Родиону, давая понять, что при желании они могут быть друзьями, и открыто, без утайки и хитрости, смеется.
- Милый товарищ Чорбов, ведь для меня не составляют никакого труда эти маленькие исправления Я делаю их обычно во время диктовки…
Ну да, он так и знал, что она не упустит случая порисоваться перед ним своими талантами, чтобы больнее унизить его, чтобы еще раз подчеркнуть свое превосходство.
- Я вам уже говорил, чтобы вы придержали образованность при себе. А если она не дает вам покоя, то…
Родион вне себя. Он взбешен. Нужно наконец поставить эту барышню на место, заявив ей, что от комиссара Ничего не скроется, что ему все известно! И он, задыхаясь, продолжает:
- …то вы можете… как его… давать уроки по грамматике… помощнику каптенармуса Чупрыкову… по вечерам… на корме…
Тогда Варвара Михайловна оглушает Родиона взрывом хохота, так что он на секунду стоит в растерянности: что с ней? В уме ли она? Может быть, она предполагает, что комиссару флагманского судна неприятны ее глупые встречи с Чупрыковым? Подумаешь! Очень ему нужен Чупрыков! Впрочем, приглядеть за ним не мешает: что-то он чересчур расторопен и угодлив.
Но где слыхал Родион этот грудной, глубокий смех? Когда видел точь-в-точь такие же сверкающие полосы зубов? Черт знает что за дрянь лезет в голову, в то время как с минуты на минуту должны наступить события решающие, громадные и удивительные!
Родион, без сомнения, с легкостью выкинул бы все это из головы, если бы не случай около нефтянки, всполошивший его и сделавший назойливое воспоминание близким и плотски-живым.
Нефтянку встретили неожиданно. Странно, что она уцелела на пути отступления белых армий, что ее не сожгли рыскавшие повсюду шайки зеленых. Она стояла одиноко в дикой местности, но причалы и якоря были в порядке, как будто люди бросили баржу на часок и вот-вот должны были вернуться. К нефтянке подошли осторожно, сначала - на лодках, осмотрели, нашли немало нефти и решили пополнить пароходные запасы. Флагманское судно брало горючее последним.
Приборы и трубы для перекачки были повреждены, команда долго возилась с насосом, перемазалась, оборвалась, но свое взяла. На радостях, пока труба пофыркивала и поплевывала черной струей нефти, матросы на носу подняли возню. Один из них потешал команду борьбой с самим собою. Он заправски, по-цирковому хватал себя за шею, ставил на четвереньки, гнул и подминал плечи под голову, перевертывал себя на спину, снова вскакивал и опять кидал сам себя на пол. Кончил он тем, что повалился на смотанный кольцами канат и запихал себя головой в середину, высунув из каната ноги торчком вверх, словно из кадушки. Команда гоготала дружно.
Родион, бывший вместе с матросами на носу, заметил, как они вскидывали глаза на палубу и, точно подбодренные, принимались хохотать еще громче. Он посмотрел наверх.
На палубе, рядом с Шерингом, стояла Варвара Михайловна, облокотившись о балясину перилец и глядя вниз, на Родиона. Он увидел, что Шеринг смеялся, и подумал - как хорошо, что командующий флотилией развлекается заодно с матросами, - но не этот смех привлек его и собрал в одну горсть все его силы.
В жарком свете дня глаза и брови Варвары Михайловны казались еще темней, полосы точеных зубов - еще ярче. Смех ее - глубокий и мягкий - был отчетливо слышен в грохотавшем гоготе мужских глоток, и весь ее облик в эту минуту, на этом пароходе, высоко над головою Родиона, где-то на синем небе (выше нее Родиону видно было только небо), весь облик Варвары Михайловны представился ему таким невероятным и далеким, что он тотчас вспомнил ее, да, ее - молоденькую девушку в белом, как капитанский китель, платье, перегнувшуюся через перила палубы, над головой Родиона, точь-в-точь как теперь. Это была она, - да, да! - это она хохотала над тем, как Родион отмахивался от надоедливой мошкары, как он - разиня! - не докинул до пристани легости, - она, она!
Так вот откуда не дающая покоя неприязнь к самоуверенной манере ее держаться, к ее осанке, к деланной, презрительно-холодной ее речи! Вот откуда ненависть, - о! Родион злобно ненавидел Варвару Михайловну, - откуда ненависть к ее сильным пальцам, к взгляду, к невыносимо сверкающему рту, к ее спине, - нет! нельзя было без ярости подумать об ее спине, - когда она, с немного сжатыми лопатками, скрывается за дверью - а-а-а! Вот откуда неуемная, беспокойная боль, поразившая Родиона еще тогда, много лет назад. Он вспомнил теперь всю встречу до последнего момента, когда взбалмошная девчонка кивнула ему с извозчика и он пустил ей вслед напутственное словцо. Жалко, что он не закричал тогда посильнее, чтобы она хорошенько расслышала, чтобы словцо прилепилось к ней площадным клеймом. Потому что как смела она тогда насмехаться над ним, как смеет теперь, как смеет?! Ведь Родион давным-давно позабыл жестокую обиду, оставленную встречей, бередящую, волнующую боль, и вот опять, опять а-а-а! Поскорее бы наступил час, которого ждал Родион так долго, чтобы снова ни о чем не думать, чтобы ничего не хотеть, кроме главного, единственного и все навсегда разрешающего!
Этот час настал очень скоро: он пришел в ту же ночь.
Головное судно флотилии наскочило на мину и пошло ко дну. Взрыв был слышен на флагманском судне.
Ожидая приказа, флотилия стала.
На рассвете моторный катер и высадившиеся отряды пошли на разведку.
Противник сдавал позиции. Он начал избегать столкновений, и единственным звеном, соединявшим его с красными, были пожары. Он сжигал на своем пути все.
Течение приносило сверху обгорелые, черные остовы судов. Они взгромождались на отмели, и ветер высвистывал на их железных скелетах бесконечные песни. Местами суда скоплялись десятками, образовав на воде мрачное подобие испепеленного города - трехпалубные пароходы, дебаркадеры, буксиры и нефтянки По ночам приплывали горящие факелами баржи. Они врезывались в исковерканный и закопченный город, освещая железные ребра пароходных корпусов, раскидывая вокруг себя горящие головни и вихри кровавых искр, потом разламывались, с шипеньем и треском угасая в воде.
А сверху надвигались новые плавучие факелы, или дымящие, потухшие костры, или обуглившиеся костяки - целые караваны обгорелых мертвецов, безмолвные и неслышные в ровном шуме береговых лесов.