- Мы повысили его скорости на десять процентов, - поспешно вставил Агарков.
- И это, если не ошибаюсь, предел? - спросил Михаил Андреевич.
Агарков утвердительно кивнул.
- Молодцы, - с невеселой усмешкой сказал Михаил Иванович, - следовательно, вы доказали, что он для машины Ильичева никуда не годится. Молодцы! - повторил он, любуясь оторопелым видом Агаркова. - Ваш регулятор - это наша вынужденная посадка.
- Ох, и хитрый ты мужик, Михаил Иванович. На два метра в землю видишь. Я сдаюсь! - развел руками Андреев.
Спускаясь в машинную лабораторию, где стоял американский регулятор, Михаил Иванович подхватил под руку Николая.
- Никак ты загрустил? Не похоже на тебя, ведь это не поражение, а задержка на довооружение.
Николай и впрямь загрустил, он сел в стороне, в сумрачном прохладном зале машинной лаборатории, безучастно следя за тем, как Агарков возился у сверкающего никелем и лаком харкеровского регулятора.
Он несколько оживился, когда при проверке повышенной скоростью Агарков, отвечая на вопрос представителя завода, заявил:
- Как видите, даже этот регулятор, получивший золотую медаль на выставке, не гарантирован от качаний и не имеет никакой компенсации. Неизбежное зло.
- Неизбежное?.. - резко переспросил Андреев. - Разве у вас есть доказательства, порочащие идею Корсакова? Простите за грубость, товарищ Агарков, так пристало говорить коммивояжеру фирмы "Сперфи", а не советскому ученому. Складывается впечатление, что для вас Корсаков конкурирующая фирма, которую вы стремитесь охаять, - Он, скрипя стулом, грузно повернулся к Арсентьеву, словно призывая разделить свое возмущение. - Это вместо того, чтобы гордиться успехами своего коллеги и помогать ему… Впрочем, вряд ли нам чем-нибудь может помочь человек, парализованный блеском американской золотой медали.
Арсентьев удрученно молчал.
- Позор, - с возмущением сказал Марков, наклоняясь к Михаилу Ивановичу. Они сидели впереди Николая и говорили вполголоса, так что только Николай слышал их.
- Агарков поет с чужого голоса, - продолжал Марков. - Тут корень в Арсентьеве.
- Гнилой корень. Его выдернуть к чорту, чтобы не заражал остальных, - сказал Михаил Иванович.
- Выдернуть и куда? Поступит в другой институт, и пройдет немало времени, пока его там раскусят. Так поступить, это называется - умыть руки. Арсентьев достаточно умен, чтобы разобраться в своей ошибке, если он этого захочет. Полюбуйся на него. Что осталось от его самоуверенности? Полный провал. Полный крах. После этого либо надо подавать в отставку, либо честно сознаваться в своих ошибках. По-моему, он выберет второе. И если это будет искренне, то для нашего коллектива это окажется полезнее и убедительнее, чем твой самый строгий приказ.
- Согласен, но знаешь, чем питаются заблуждения Арсентьева? Его оторванностью от производства. До тех пор, пока его не столкнут с жизнью, он будет таить в себе вот это лакейское почтение к заграничным клеймам.
Марков усмехнулся.
- Вот видишь, следовательно существует лекарство от этой болезни.
- Пожалуй. Только дозу, согласись, надо прописывать не гомеопатическую. Отстранить его от руководства отделом как минимум.
Широкая спина Михаила Ивановича согнулась еще ниже. Николай понимал, как переживает Михаил Иванович свою близорукость по отношению к Арсентьеву, неудачу Корсакова, всю эту позорную и тяжелую историю с американским регулятором. Ни жалкая растерянность Агаркова, ни полное разоблачение Арсентьева уже не доставляли Николаю никакого удовлетворения. Что бы там ни последовало, а принимали пока все же регулятор Харкера. И виноват в этом прежде всего он, Николай Корсаков.
В это время ему подали записку, он развернул ее и прочел: "Наш компенсатор может быть установлен на "американце". Не разбирая, прямо снаружи, гораздо проще, чем на нашей модели, потому что скорости здесь меньше ннннаших (далее следовал торопливый чертеж). Качество регулирований улучшится, вопреки пророчествам Арсентьева и К°. Хорошо, что они настолько загипнотизированы Харкером, что не догадываются. Песецкий".
Николай с налета ухватил гениально простой, с точки зрения конструктора, замысел Песецкого, вынул карандаш, рука его нерешительно повисла в воздухе.
"Нет, нет, придется все-таки тебя проучить с твоими секретами, - подумал он, - некоторые породы деревьев выигрывают от обрезания ветвей". Он зачеркнул в записке две последние фразы, надписал сверху: "Тов. Агарков!" Получилось: "Тов. Агарков! Наш компенсатор может быть установлен на "американце""… и так далее, до слов: "качество регулирования улучшится, вопреки пророчествам Арсентьева", и сразу подпись: "Песецкий". Снова аккуратно сложил ее, для верности еще раз написал наискосок: "Тов. Агаркову" и попросил передать.
Выйдя на лестницу, он расхохотался, предвкушая ярость Песецкого. Потом снова надвинулось непоправимое, совершенно безысходное чувство вины перед всем институтом. Чтобы никому не попадаться на глаза, он остаток дня провел в технической библиотеке. Когда он вернулся к себе, в лаборатории уже никого не было. Регулятор стоял закутанный в чехол, пол был подметен, столы прибраны, только на черной доске остались столбики формул, аккуратно выписанные рукой Арсентьева, - видимо, уборщица не решилась смыть их.
Он не слыхал, как в комнату вошли. Это были Сорокин и Марченко.
- Вот он, столп науки, - сказал Марченко, - к ногам которого я складывал добытые фондированные материалы. Эх, Корсаков, Корсаков!..
- Погоди ты, - сказал Сорокин. - Как же это у вас получилось, Николай Савельевич?
После совещания у директора оба они с энтузиазмом взялись помогать Николаю. То ли проникновенные слова Михаила Ивановича, то ли возможность перещеголять "американца" задели их за живое. Сорокин изворачивался ужом, выкраивая для Николая новые и новые средства. Марченко названивал каждое утро, спрашивал, что еще нужно. Он загонял своих агентов и проявлял чудеса щедрости. Вместо одного комплекта ламп он присылал два - "про запас"; когда Николаю понадобился кусочек кобальтовой стали для магнитной системы, Марченко высмеял его: "Да это разве сталь! Я вам достану "магнико". Вы знаете "магнико"? Нет, вы не знаете "магнико", из него магнит в два раза сильнее, чем из кобальта. Михаилу Ивановичу ни гу-гу!" - шептал он, делая страшные глаза.
- Для меня это несущественно, - уверял Николай.
- Как так? Неправильно! - огорчался Марченко. - Чем меньше объем, тем изящней. Про изящество-то вы забыли?
Они оба часто забегали в лабораторию справиться, как идут дела. Ни тот, ни другой никогда до сих пор за сухими сводками выполнения плана, за суматохой снабженческих дел не чувствовали так вещественно своего участия в создании прибора, как на этот раз. Марченко любил заглядывать во внутренность регулятора и горделиво, прищелкивая языком, кричал:
- Вот они где, вольтметровые переключатели, - стоят, молчат и никому не расскажут, чего стоило мне вытеребить их на "Электропульте".
Да, эти люди имели право потребовать у него сегодня ответа.
- Эх ты, простофиля, Корсаков! - все более огорчался Марченко. - Разве плохо получилось бы, если бы ты ничего не сказал комиссии? Приделал бы свою штуку к рабочей модели - и порядок!
- Не слушай его, Николай, - сказал Сорокин, - это кошмарный тип вырождающегося снабженца. При коммунизме таких не будет.
Пытаясь несколько оправдаться за свою неудачу, Николай рассказал про записку Песецкого.
Марченко всплеснул руками.
- Ну и дурак, подарил им компенсатор, шиш бы они у меня увидели. - Он выругался.
Сорокину тоже не понравилось это благородство. Его костлявое, щучье лицо покрылось красными пятнами.
- Я не желаю быть жертвой науки, - шумел Марченко. - Я коммерсант, я вложил сюда свой труд, свой капитал и требую прибыли, я из дела не желаю выходить. Складывать оружие нельзя.
- Чего ты кипятишься, что ты сюда вложил? - высокомерно спросил Сорокин. - Все равно, участь твоя неизменна: доставай, выменивай. Вот у меня другое дело: если регулятор не выйдет в ближайший месяц, все расходы пойдут в прямой убыток.
- А ты дашь денег продолжать работу? - спросил Николай.
Щучье лицо Сорокина еще гуще покрылось пятнами.
- Не твое дело, - буркнул он.
- Если бы ты не был таким костлявым, Сорокин, я бы тебя обнял, - вскричал Марченко. - Нет, серьезно, Корсаков, не вздумай падать духом, этого мы тебе не простим.
- Первая машина пойдет с "американцем", - сказал Николай, и мгновенная, острая жалость стеснила его сердце при этих словах. - Ну, а на второй будет стоять наш с вами регулятор.
- Наш! - повторил Марченко. - Слышишь ты, Кащей бессмертный, наш!..
По предложению Александра Константиновича Попова, компенсатор для американца было поручено рассчитать Семену Родину. Остроумна комбинация Песецкого и ограниченные возможности харперовского образца позволили легко оправиться с расчетом. Передав его через два дня конструкторам, Семен решил рассчитать компенсатор и для регулятора Корсакова. Зная, что Николай отложил расчеты до изготовления компенсатора в мастерской, он хотел приготовить ему сюрприз. Задача оказалась трудной. Углубляясь в теорию регулирования, сталкивая ее с характеристиками корсаковской модели, Семен убеждался, что многое из его прежних взглядов нуждалось в пересмотре. Это были взгляды Арсентьева, укоренившиеся в институте, свившие себе гнездо и в практике заводских расчетов. Истоки их уходили в методику ведущих американских фирм. При больших скоростях они вступали в противоречие с опытом. Семен зарывался в расчеты, отложив свою текущую работу…
Регулятор отвезли на завод, за ним для заключительной наладки уехала бригада Агаркова.
У Семена в натуре, кроме громадного количества взрывчатых веществ и адского трудолюбия, была заложена изрядная доля сантиментальности. Улучив момент, когда Николай отлучился из лаборатории, он положил тетрадку со своими расчетами компенсатора к нему на стол. Наискосок обложки он написал: "Прими от меня не в знак дружбы, - она у нас не нуждается в подарках, - а как помощь в твоей работе". "По ровному месту человек весь свой век пройдет, а так своей силы и не узнает. А случится ему на гору подняться вроде нашей, с гребешком, он и поймет тогда, что он сделать может". П. Бажов. Васина Гора.
Дверь его лаборатории приходилась против двери лаборатории Николая. Прислонясь к косяку, он ждал. Матовое стекло скрывало от него коридор, разделяющий их, однако он узнал знакомый звук шагов. Хлопнула дверь. Семен представил себе, как Николай подходит к столу, берет тетрадь, перелистывает ее, как счастливо ерошит свои жесткие курчавые волосы. Что-то защемило в носу. Семен снял очки и, растерянно улыбаясь, потер глаза рукой.
Им достались в вагоне места спиной к ходу поезда.
- Пойдем на площадку, - предложил Николай.
- Это еще зачем? - опросил Семен.
Николай покраснел, наклонился к уху и прошептал:
- Не хочу сегодня смотреть на уходящее, давай смотреть, что бежит нам навстречу, из будущего.
Они вышли в тамбур и, распахнув двери, примостились на подножках вагона. Их продувало со всех сторон ветром, забрасывало паровозной гарью, зато они смотрели вперед. Разорванные клочья дыма нежно окутывали верхушки деревьев, неразлучным спутником скользили волны телеграфных проводов. Молодые березки выбегали из темного леса и забирались по откосу к самой насыпи.
- Если определять срок жизни человека не по числу прожитых лет, а по делам его для народа, то советские люди решают проблему долголетия, - мечтательно заметил Николай.
- Что ты говорил? - спросил Семен, не расслышав.
- Я говорю, - крикнул Николай, - что нам с тобою удалось создать хороший регулятор, и, если бы не ты, моей интуиции грош цена.
- Почему?
- Потому, что мы знаем отныне общий закон для новых регуляторов.
- Ну, это не скоро.
- Как сказать.
- Давай посмотрим ее еще разок.
- Давай.
И они, в который раз, любуются длинной глянцовитой, еще влажной фотографией - это осциллограмма колебаний, заснятая сегодня утром на регуляторе Корсакова после установки компенсатора.
- Покажи ее завтра на партсобрании.
- Обязательно, и я покажу им еще портрет мистера Харкера.
Он осторожно вынимает из бумажника измятую, затрепанную бумажку.
Семен разыгрывает ужас.
- Ты знаешь, он… он перестал улыбаться!
- Еще бы, - смеется Николай, - я ему еще устрою приятное соседство. - И он злорадно укладывает вырезку в бумажник рядом с осциллограммой. - Теперь я могу быть спокоен: мистеру Харкеру есть о чем беспокоиться.
Они долго молчали.
- Семен, если там будет Тамара, я вас познакомлю.
- Судя по твоим рассказам, она мне не нравится, она верхоглядка. - Семен не может говорить спокойно, ему обязательно надо размахивать руками, он чуть не сваливается с подножки.
- Возможно, - отвечает Николай и мысленно договаривает наперекор себе и Семену: "А все-таки я ее люблю".
Они сошли на маленьком, безлюдном полустанке и с трудом отыскали дорогу на полигон. Узкое шоссе ныряло в солнечную зелень рощи. Николай взглянул на часы. Испытания машины Ильичева начались два часа тому назад.
Николай заискивающе попросил:
- Сенечка, милый, давай пробежимся.
- Ты в своем уме? Три километра!
- Всего три тысячи метров! Помнишь физкультуру: три тысячи - пятнадцать минут.
- У тебя плохая память, - обиделся Семен. - Я никогда не посещал физкультуры, у меня было освобождение.
- Ну, ладно, неси тогда мой пиджак.
Николай бежал, набирая ход; просвечивающая через листву солнечная рябь плескала ему в лицо, лизала грудь и руки. Он давно уже не был за городом, и свежий, буйный воздух полей захлестывал дыхание. Николай начал задыхаться, но пересилил себя и продолжал бежать, ожидая второго дыхания. Оно пришло, оно всегда приходит, если не остановишься, не перейдешь на шаг. И вслед за ним возникала радость быстроты, где в легком ритме соразмерны взмах руки и движения ног, где каждый мускул толкает вперед.
На бескрайнем травяном просторе полигона куча людей представлялась издали маленькой, и, лишь приблизясь, Николай различил, как много здесь собралось народу. Он узнал нескольких мастеров из сборочного цеха, инженеров…
Еще не видя ее, он почувствовал, что Тамара здесь. Она стояла вместе с Анной Тимофеевной в плотной толпе, окружившей машину. Он хотел протиснуться к ним, но его окликнули. Он обернулся - ему махал рукой, подзывал к себе Ильичев. Он был в парадном мундире, со множеством орденов. Рядом с ним прогуливались Михаил Иванович, Попов и Агарков. Николай поздоровался со всеми.
- Не уважаешь, опоздал на два часа двадцать минут, - пожурил Ильичев.
- Все в порядке? - спросил вполголоса Николай у Агаркова.
Тот хмуро кивнул головой.
Испытания кончились, комиссия проверила пломбы и снимала показания приборов. Уже стало известным, что регулятор давал возможность набирать скорость не выше, чем на пятнадцать процентов сверх заданной. В машине оставался еще большой, неиспользованный запас возможностей, и настроение у всех было подавленное.
Из-под машины вылез рослый, широкоплечий парень, не разгибаясь стал чистить колени, перепачканные глиной. По ярости, с какой он тер комбинезон, видно было, что его досада относилась к чему-то другому, гораздо более важному. Когда он выпрямился, чтобы поправить сползающий берет, Николай узнал Совкова.
Инстинктивно, не отдавая себе отчета, Николай попятился за Ильичева и Михаила Ивановича. Ему было стыдно и страшно встретиться с Совковым. Но еще постыдней было трусливо прятаться за чужие спины.
Он пересилил себя и подошел к Совкову. Десяток шагов по ровному полю, а тяжелей, чем забираться на крутую гору.
- Здравствуйте!
Совков с минуту стоял неподвижно, видно смиряя накопившуюся досаду, потом сдернул берет и низко поклонился.
- Спасибо вам, Николай Савельевич, от имени всех наших комсомольцев - спасибо. Удружили.
Николай широко улыбнулся. Страх его перед Совковым исчез. Что значили эти обидные слова по сравнению с тем чувством неоплатной вины перед заводом, которую нес на себе Николай со дня неудачной приемки регулятора. Кто мог лучше него самого понять весь позор совершенной ошибки? И то, что он понимал ее и знал, что она никогда не повторится, преисполняло его спокойным сочувствием к словам Совкова. Он был даже доволен, что Совков сердится, - они тем самым становились единомышленниками.
- Правильно, Совков. Цена моей ошибки велика, - сказал Николай, - и я сделаю все, чтобы отквитать ее. Я получил хороший урок, и теперь дело за вами, коллега.
Совков пожал плечами. Интересно, каким, боком его собираются припутать к этой истории?
Пробиваясь сквозь хмурую настороженность, сквозь обиду и недоверие Совкова, Николай пытался передать ему то чудесное простое открытие, которое вздымало его на гребень неведомых доселе мыслей, вздымало слитыми воедино дружескими усилиями Анны Тимофеевны и Ильичева, Маркова и Родина, Михаила Ивановича и Тамары.
- Наука - это знание плюс творчество. Я считаю вас ученым, Совков, с того дня, как вы стали творить. Мы с вами коллеги и не имеем права работать врозь. Наука не кончается в лаборатории - она там начинается. Если бы мы с вами с самого начала работали вместе, мы бы сразу отвергли путь Харкера. Отныне мы должны быть вместе. Мы - это не только Совков и Корсаков.
Совков долго молчал, тщательно вытирая паклей каждый палец.
- Согласен, Николай Савельевич, иначе нельзя, - сказал он и снова нахмурился. - А что же все-таки будет с регулятором?
"Молодец, - подумал Николай, - согласиться он готов, а чтобы поверить - дело ему подавай".
- Пойдемте, - сказал он.
Они вернулись к группе, окружавшей Ильичева.
Стараясь не нарушать торжественности ожидания результатов, Николай тихонько тронул за рукав Александра Константиновича, отвел его в сторону.
- Вот, - хрипло оказал он, подавая осциллограмму.
Александр Константинович томительно долго вглядывался в легкую, сглаженную зыбь кривой. Его лохматые, седые брови поднимались все выше, выжимая новые складки на высоком лбу.
- Ильичев, - зычно крикнул он, - взгляните лучше на будущее, это интереснее.
Он протянул Ильичеву фотографию.
И если бы пришлось пережить еще столько же горьких разочарований, неудач, обид и трудностей, чтобы увидеть такое подлинное высокое счастье на лице Ильичева, - Николай, не раздумывая, согласился бы.
- Сто семьдесят процентов от ТТЗ! Смотря от какого ТТЗ, - загадочно возразил сам себе Ильичев. - Сто семьдесят процентов! - повторил он восхищенно. - Никак нас с тобою, Совков, опять начали обставлять.
- Тише, тише! - закричали кругом.
Оглашались результаты испытаний; потом на лестничку, прислоненную к машине, поднялся Андреев и сдержанно поздравил от имени правительственной комиссии коллектив института. Читая по бумажке, он называл имена Михаила Ивановича, Песецкого, Родина, Анны Тимофеевны, и каждое имя сопровождалось дружными хлопками. Николай жалел, что Семен опоздал и не слышал предназначенных ему аплодисментов.
Михаил Иванович шлепал себя платком по вспотевшему лицу, словно прикладывал пресс-папье к бумаге, и вздыхал: