Глава четвертая
В нее (подпольную революционную группу. - Ю. Р.) входили рабочие - украинцы Игнатий Фасенко, Семен Гринчук, Мефодий Галицкий, русский Александр Булат, ингуш Якуб Мальсагов, американский матрос норвежец Аренс Волтер, чуванцы Михаил Куркутский (учитель), Николай Кулиновский, украинец Василий Титов. Таким образом, подпольная революционная группа по своему составу была поистине интернациональной.
"Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней"
Декабрь 1919 года в Ново-Мариинске был удивительно тих. Легкий ветерок слегка обжигал лицо морозцем, а на северной стороне неба полыхало сказочное северное сияние.
Безруков с Хвааном остановились на полпути и невольно сошли с тропы на лиман.
- Это что-то фантастическое, - прошептал Безруков. - Я много слышал о северном сиянии, но чтобы так… Прямо занавеси, бахрома из радуги…
- А вон совсем красный цвет, будто флаг, - показал Хваан на другой край небосклона.
Они двинулись к домику Булатова, поминутно оглядываясь на сияющее, полыхающее небо.
- У меня такое ощущение, словно вокруг нас сжимается кольцо, - медленно проговорил Безруков. - По-моему, Струков начал настоящую работу и потихоньку подбирается к нам.
- Я тоже так думаю, - ответил Хваан. - В один прекрасный день он явится к нам и предъявит ордер на арест…
- Ну, - усмехнулся Безруков, - допустим, никакого ордера он предъявлять не будет… Вот только одно интересно мне: знает он что-то или только подозрения?
- Если бы знали, - ответил Хваан, - они не стали бы медлить.
- Это тоже верно, - вздохнул Безруков. - Маловато еще у нас сил. Сюда бы десятка два путиловцев! Я ведь свою рабочую жизнь начинал в Петрограде на Путиловском, прежде чем попал на флот. Вот там сила! Порох! Только поднеси спичку - и взрыв!
- Придется обходиться теми силами, какие есть, - заметил Хваан. - Время приближается.
- Думаю, что самое подходящее - в ночь на новый, тысяча девятьсот двадцатый год, - тихо произнес Безруков. - Колчаковцы не преминут как следует отметить наступление Нового года. Да и нам собраться будет легче, будто на вечеринку.
- Я предупредил всех, чтобы сегодня на собрании быть осторожными, - сообщил Хваан. - Не ко времени эти тихие дни, много народу толчется на улице.
- Сиянием любуются, - заметил Безруков.
Почти все оповещенные уже сидели в тесной комнатке Булатова. Какая-то необычайно праздничная, улыбающаяся Милюнэ встретила Безрукова и Хваана.
- Здравствуйте, товарищи, - певуче произнесла она, сдерживая улыбку.
- Здравствуйте, здравствуйте, Машенька, - торопливо проговорил Безруков, нетерпеливо оглядывая через ее плечо собравшихся. - Придется тебе в сенях постоять, но так, чтобы с улицы тебя не видели. Поняла?
- Поняла, - кивнула Милюнэ.
Она проворно влезла в меховой кэркэр и встала в темном провале приоткрытой на улицу двери.
- Вот! - Булатов положил перед Безруковым исписанный какими-то детскими каракулями лист бумаги.
- Что это? - удивленно поднял брови Безруков.
- Телеграмма из Петропавловска, - еле сдерживая гордость, ответил Булатов.
Безруков повнимательнее вгляделся в каракули и прочитал: "Пост Ново-Мариинск Громову совершенно секретно большевистскую группу предположительно следует искать среди новоприбывших пароходе Томск или японском грузовом судне Итио-Мару вероятно часть проследовала верховья обнаружении немедленно арестовать сообщить шифром Петропавловск Червлянский".
- Ты достал? - спросил Безруков Василия Титова.
- Нет, - ответил Титов. - Учватов запирается и сам принимает эти телеграммы. В последние дни никого не допускает к аппарату.
- Так откуда же это? - удивленно спросил Безруков.
- Маша принесла, - с улыбкой сообщил Булатов. - Переписала в канцелярии и принесла.
- Ну, молодец! - восхищенно проговорил Безруков. - Надо же так ухитриться…
- Но это чертовски опасно. - Безруков взял листок, зажег спичку и поджег бумажку с краю.
- Никто ведь не догадывается, что Маша грамоту знает, - ответил Булатов. - Для них она дикарка, темная чукчанка.
- Но все равно скажи ей - пусть будет осторожна. А теперь к делу. Нам не след задерживаться. Волтер, сегодня раздать оружие. Держать наготове и ждать сигнала.
Милюнэ разглядывала в раскрытую дверь северное сияние. Почему это нынче так разыгрались небесные боги? Никогда Милюнэ не видела еще сияния такой силы и красоты. Там - царство мертвых. В верхней части, там, где мерцающий свет слабее, - там живут истинные покойники, умершие обычной, собственной смертью. А ниже, где сияние высвечивается так, словно за небом горит гигантский жирник с красным пламенем, - там царство убитых духами, наказанных за разные грехи. А вот у края неба, где северное сияние переходит темную голубизну ночного неба и уже можно различить звезды, - там живут самоубийцы… Да, велико небо, и жителей там предостаточно, может, даже больше, чем живущих на земле. Вон там, в зените, живут другой жизнью "окровавленные" - так называют убитых в боях копьями и другим оружием. Им отведено лучшее место - прямо в зените, чуть выше Полярной звезды…
- Товарищи, - продолжал Безруков. - Сегодня мы должны пополнить подпольный революционный комитет.
Хваан встал.
- У меня есть предложение ввести в подпольный революционный комитет следующих товарищей: Александра Булатова, Семена Гринчука, Мефодия Галицкого, Якуба Мальсагова, Аренса Волтера, Николая Кулиновского, Василия Бучека и Василия Титова.
- Товарищ Хваан назначается командиром народной охраны, - сказал Безруков. - А теперь, товарищи, быстро расходиться. По одному, по двое.
Они выходили мимо застывшей, неподвижной Милюнэ, проскальзывали и исчезали в залитом мерцающим светом пространстве.
Когда Милюнэ вернулась в комнату, там еще оставались Безруков и Хваан. Она совсем забыла, что их надо накормить! Она скинула кэркэр и принялась быстро собирать на стол.
За чаепитием Безруков спросил:
- Расскажи-ка, Машенька, как тебе удалось списать телеграмму?
- Вечерами, когда все уходят из канцелярии, я мою полы, - принялась рассказывать Милюнэ. - И стала примечать - в том железном ящике, где лежат важные бумаги, у них часто остается ключ. И все оттого, что вместе с бумагами начальник держит бутылку дурной веселящей воды. А то закрывает будто на ключ, а дернешь - ящик-то вовсе открытый. Руки-то к вечеру у него уже не слушаются…
- Но будь осторожна, Маша! - строго сказал Безруков. - Это очень опасно! Понимаешь это?
- Понимаю, - кивнула Милюнэ. - Но ведь и вам всем опасно…
Одно небо над всей землей.
Одна земля у чукотского народа.
На огромном пространстве заснеженной притихшей тундры играло удивительное северное сияние.
Видел его и умирающий Армагиргин в широко распахнутый вход в ярангу. Он смотрел на игру света и цвета и искал свое место. Куда его поместят боги? В зенит он не попадет. Там живут "окровавленные" - герои, мученики… А он не был героем. Не стал им. Уходит он сквозь облака собственной смертью и чувствует, как жизнь выливается из него, как из опрокинутого сосуда. Может, его поместят в густоту красного света, где обитают наказанные за грехи?..
Армагиргин тяжко вздохнул.
Одна из жен тревожно оглянулась на него. Но лицо старика было спокойно.
Да, скорее всего, духи поместят его туда. За великие грехи, сотворенные на земле, а более того - за измену своей вере, за попытку принять тангитанского бога. За то, что хотел подвести чукотский народ под власть русского царя, да того, видать, навечно ссадили с его золоченого сиденья… Людей презирал, многих обижал, оставлял без еды малых детишек… И такое было. Случалось, в злобе поднимать руку на своих пастухов. А более всего любил женщин…
Армагиргин еще раз тяжко вздохнул.
Подошла младшая жена и внимательно посмотрела на него. В ее взгляде Армагиргин почувствовал скрытое нетерпеливое ожидание. А что ей ждать? Все равно им ничего не достанется. Однако надо спешить. Времени остается мало… Пусть услышат все.
- Позовите Теневиля, Эль-Эля и других…
Он говорил и удивлялся, какой у него слабый голос. Как легкое дуновение осеннего ветра, которое не может оторвать даже пушистую головку одуванчика.
Первым пришел шаман Эль-Эль. Он приблизился к Армагиргину и внимательно посмотрел на старика. Крепкий человек. Смерть стоит у изголовья, а выражение лица спокойное, будто он просто прилег отдохнуть.
- Пусть меня сожгут. Навстречу лучам сияния. Я хочу подняться в небо на световом луче…
Эль-Эль молча и деловито кивнул. Он помнил этот старинный обряд, по которому хоронили лишь самых уважаемых и достойных людей.
Входили пастухи, когда-то друзья Армагиргина, от которых он отгородился своим богатством и высоким положением брата русского царя.
Старик не говорил больше. Он берег силы. Те несколько слов, которые он сказал Эль-Элю, почти истощили его жизненный запас, и он с испугом ощутил, что сил у него осталось лишь на самом донышке телесной оболочки.
Наконец вошел Теневиль.
Армагиргин позвал его глазами к себе.
Теневиль подошел, и умирающий взял его руку. Потом кивнул Эль-Элю и сделал ему знак приблизиться.
- Я буду говорить, а ты произноси громко, чтобы все слышали, - попросил старик шамана.
В притихшей пустой яранге, по всему стойбищу, под края разноцветных небес разносился резкий каркающий голос Эль-Эля:
- Боги не дали мне потомства! И перед тем как уйти сквозь облака, я хочу сказать важное! Все оленье стадо, все, что есть у меня, я оставляю Теневилю! И еще я хочу сказать: будьте ему послушны, он мудр и справедлив. Я это знаю! И еще прошу - не надо делать обряда вопрошания, пусть меня похоронят, пока светит сияние. Я хочу вознестись ввысь на луче. Я все сказал!
Старик умолк и закрыл глаза.
Теневиль с замирающим от ужаса сердцем чувствовал, как холодеет рука умирающего.
Армагиргин ушел сквозь облака. Чукотский король, нареченный так якутским генерал-губернатором от имени русского императора и называвший себя братом царя, умер.
Одетого во все белое Армагиргина вместе с беговой легкой нартой вынесли из яранги и, впрягшись, повезли на холм.
У входа остались жены Армагиргина и плакали тихо, прощаясь со своим мужем.
Приближалось утро.
Северное сияние бледнело. Надо было спешить.
Сухие дрова занялись сразу, и к небу, коснувшись лица умершего, взметнулось высокое жаркое пламя.
Теневиль чувствовал, какая тяжесть легла на его плечи.
Как жить дальше? Старик сказал-таки свое слово и передал оленей в его владение. Но Теневиль понимал сердцем, что не может принять этого дара. Другие жители стойбища перестанут считать его ровней себе. Вокруг него возникнет пустота раболепия и показного уважения, скрытого презрения и не произнесенных вслух унизительных слов.
Он вошел в свою ярангу, и Раулена вздрогнула, глянув на него: так изменился ее муж.
- Что случилось, Теневиль? - тихо спросила она.
- Старик передал мне стадо, - глухо ответил он.
- Кыкэ вынэ вай! - воскликнула в ужасе Раулена. - Что теперь будет?
Несколько дней Теневиль сидел в своей яранге. Он смотрел на огонь костра, перебирал в памяти прошедшую жизнь, обращаясь иногда к своим записям.
А здесь как жить?
В значках, нацарапанных на дощечках, написанных на чайных обертках и в нескольких тетрадках, ответа на этот вопрос не было. Не было и в сердце, в глубинах разума.
Раулена пыталась расшевелить мужа, варила ему вкусную еду, но Теневиль ел, не замечая ни прэрэма, ни сладких ребрышек, ни паленых оленьих губ и копыт. Он смотрел в огонь костра.
На четвертый день к нему пришли пастухи и старейшие жители стойбища Армагиргина. Опытные, знающие оленеводы, сохранившие стадо, несмотря на сумасбродство старика, на его часто нелепые распоряжения. И вот нынче… Время пришло идти на пастбища в пойме реки Анадырь, а он погнал стадо на неизведанные, давно не посещаемые земли на границе с Якутией. Здесь жить опасно: якуты могли напасть, отбить оленей. Уже появились верховые ламуты - те тоже могли принести беду. Никто не любит, когда на его земле поселяется чужак. Да и самому тебе неуютно и зябко на стыке неизведанных земель.
Молча сидели старики, и Раулена обносила их крепким оленьим бульоном.
Теневиль отвернулся от огня.
Люди смотрели на него, выжидая, что он скажет, новый глава стойбища Армагиргина.
- Люди!
Теневиль не узнал собственного голоса. Неужто и голос мог перемениться за эти дни? Да, он чувствовал большие перемены в своем сердце - вместилище разума. Но, оказывается, и в голосе его тоже произошли перемены. Он откашлялся и снова заговорил:
- Люди! Что-то происходит на нашей земле.
И от этих перемен бежал сюда Армагиргин, уводя и нас. Нас, которых он почитал за свою собственность. С уходом Армагиргина ушла и наша прежняя жизнь. Все оленье стадо принадлежало ему одному. Так он думал, и мы тоже привыкли так думать. А это было не так. Наша сила, наша забота оберегала новорожденных телят, уводила стада от гололеда и выбитых пастбищ. Мы своими ногами исходили тундру в поисках оленьей еды - мха, ягеля… А считалось, что стадо принадлежит ему, когда по справедливости оно было нашим… Я говорю вам, люди, эти олени - ваши. Они принадлежат всем нам вместе. Пусть будет так. Я много думал. Три дня и три ночи. Мы привыкли жить вместе, работать вместе. Пусть будет и дальше так. Будем вместе. А олени будут общими.
Люди молчали. Каждый дивился словам Теневиля, ибо ждали от него совсем других слов - ведь он стал эрмэчином, хозяином, владельцем стада. А он сказал такое… Чудной… А может, мудрость говорит его устами? Но как это - все хозяева оленьего стада? Разве такое может быть?
- А теперь, люди, - сказал Теневиль, поднявшись во весь рост, - будем кочевать в долину Анадыря. К своей земле пойдем!
Канцелярия - место заплеванное и грязное - стараниями Милюнэ превратилась в помещение, куда было приятно войти. Полы чистые, каждая половица вымыта с песком. Даже стены, когда-то выкрашенные масляной краской, вдруг обнаружили блеклую зелень. Каждый день Милюнэ отдирала от стекол наросший лед, и бледный зимний свет ненадолго проникал в комнату. Керосиновая лампа не коптила, светила ярко и ровно, и стекло сияло чистотой. Жестяные банки из-под американских фруктовых консервов были приспособлены под пепельницы, и теперь уже никому не приходило в голову кинуть замусоленный окурок на чисто вымытый пол.
Обычно Милюнэ приходила ранним утром, брала ключ у милиционера Кожуры, охраняющего помещение канцелярии, и первым делом затапливала две высокие круглые печки.
- Старательная! - говорил Громов.
А Струков поглядывал маслянистыми глазами, наливающимися кровью, словно у весеннего оленя.
В тот вечер Громов со Струковым допоздна засиделись в канцелярии. Милюнэ уже приготовила воду, чтобы вымыть полы, и ждала только их ухода. А они все сидели и о чем-то толковали вполголоса.
Милюнэ сбегала домой, накормила своих и побежала обратно в канцелярию.
Струков и Громов собирались уходить. Они едва держались на ногах. Громов складывал бумаги в железный ящик и заталкивал туда же пустую бутылку.
- Ты меня проводи, Струков, до дому, - заплетающимся языком говорил он. - Проводи. Заступись, ежели Павловна будет браниться.
- Как же, ваше благородие… Провожу, конечно! - с готовностью отвечал Струков. - Как не проводить начальство.
Он был потрезвее Громова, а может, просто крепче его был.
- Будь здорова! - пробормотал Громов, проходя мимо Милюнэ, стоявшей у дверей с мокрой тряпкой в руке.
Струков попытался ущипнуть на ходу Милюнэ, но она ловко увернулась, и оба тангитана прошли мимо, держась друг за друга.
Милюнэ принялась за уборку. Высыпала содержимое пепельниц в горящую печку, промыла банки, убрала стол, обсыпанный табачным пеплом и крошками махорки, и вдруг замерла от неожиданности: в железном ящике торчал ключ с обрывком веревочки на кольце. Давно не было такой удачи.
Она прислушалась. Скрипел под ногами часового снег. Он ходил вокруг дома, согласно приказу Струкова. Где-то далеко, возле яранг, выла собака.
Милюнэ положила в ведро с водой тряпку, насухо вытерла руки и взялась за ключ. Дверца железного ящика, толстая, тяжелая, открылась легко, без звука. Под пустой бутылкой лежали бумаги, над которыми сегодня колдовали Громов и Струков.
Милюнэ еще раз прислушалась.
Тишина накрыла Ново-Мариинск и Анадырский лиман.
Милюнэ слышала только собственное сердце, оно стучало громко, билось о ребра, словно хотело выскочить наружу.
Милюнэ достала бумагу, положила на стол, из стола же вынула чистый лист и взяла карандаш. Она устроилась поудобнее в кресле, в котором обычно сидел Громов, и внимательно посмотрела на лежащий перед ней листок.
Сразу было заметно, что писал пьяный. Буквы тоже были пьяные. Они валились друг на друга, к концу строки даже сходили с прямой линии, падали. Но разобрать написанное было легко. Видно, Громов понимал, что надо писать крупно, иначе его каракули никто не прочитает.
"Петропавловск Камчатский Червлянскому, - разобрала Милюнэ. - Сообщаем результате розысков большевистское подполье предположительно гнездится среди новоприбывших пароходом Томск подозреваются Безруков Хваан Булатов Волтер однако твердых доказательств не имеем просим вашего разрешения произвести превентивный арест указанных лиц целью окончательного выяснения начальник уезда Громов начальник разведки Струков 15 декабря 1919 года".
Милюнэ старалась писать аккуратно, ровно. Понемногу до нее доходил смысл телеграммы.
Струков привел Громова в его дом. Евдокия Павловна была в легком халате. Халат немного распахнулся на ее пышном теле, и Струков невольно задержал взгляд на розовом колене… Торопливо попрощавшись, он выскочил на улицу и остановился на крыльце перевести дыхание.
На северной половине небо угасало. Струков поглядел. Он не понимал людей, которые восхищались северным сиянием. "Чертовщина какая-то, - подумал Струков, увидев впервые полыхающие огни на небосводе. - Не может быть, чтобы это было так запросто, безо всякого участия неведомых сил. А вдруг и впрямь чукотские боги балуются?.."
Хмель понемногу выходил из головы, и Струков с тоской думал, что ему сейчас идти в свой холодный дом, ложиться в стылую постель.
И тут Струков вспомнил, что Милюнэ осталась мыть полы в канцелярии. Что же мешкать? Все равно завтра-послезавтра ее муженек будет арестован. Оттуда он вряд ли скоро выберется…
Струков решительно зашагал в сторону дома уездного правления. Еще издали он с затаенной радостью увидел в окошке свет: значит, Маша еще не ушла.
Крадучись, Струков поднялся на крыльцо, тихо открыл обитую оленьими шкурами наружную дверь и на цыпочках подошел к двери, ведущей в канцелярию.
Струков рывком распахнул дверь и остановился. Первое мгновение он никак не мог поверить собственным глазам: Маша сидела за столом Громова и, склонив голову набок, писала!
Он несколько раз моргнул, помотал головой - да, она писала!
- Ты что же это делаешь, сука!