Когда началась первая мировая война и кайзеровские войска начали угрожать Прибалтике, романтически настроенный юноша "сбежал на войну". Его зачислили стрелком в первую роту Второго Рижского полка. В самом начале боевой жизни Август был ранен. Получив двухмесячный отпуск для окончательного восстановления здоровья, Август поехал на родной хутор неподалеку от Цесиса. Там и встретил весть о Февральской революции. "Еще во времена солдатской службы я познакомился с латышскими социал-демократами, а потом и с большевиками, - рассказывал Берзин Мандрикову. - Будто разошлись облака и я увидел настоящий свет. Тогда я и понял и решил для себя - всю свою жизнь я отдам за освобождение трудового народа, за самую высшую справедливость, которая только может быть на земле. Прибежал, помню, растерянный пристав в наш хутор, сказал, что царя свергли. Многие не верили, но я-то знал, что дело к этому идет. Собрал парней рабочих в Цесисе, и мы пошли освобождать политических заключенных из тюрьмы".
По заданию партии Берзин был направлен на Дальний Восток и до бело-чешского мятежа и оккупации Дальнего Востока был комиссаром железнодорожной станции Хабаровск-1.
Нарты исчезли. Провожающие и просто любопытствующие расходились по домам, торопились к топящимся баням: наступал новый, 1920 год.
Вскоре на льду Анадырского лимана остались лишь Мандриков, Булатов и Милюнэ.
- Вы уж сегодня не ходите в ревком, - сказала Милюнэ, вглядевшись в осунувшееся, посеревшее лицо Мандрикова. - Отдохните. Смотреть на вас страшно - такой вы худой! Я приготовила ужин и баню натопила.
Громов лежал на кровати и так тяжело вздыхал, что каждый раз Евдокия Павловна вздрагивала.
- Кеша, ну скажи, что у тебя болит?
- Душа болит, Павловна, душа, - стонал Громов. - Вроде бы так ничего, а помереть охота.
- Да что ты, господь с тобой! - крестилась Евдокия Павловна. - Бог даст, еще все обойдется.
- А зря ты, Павловна, отдала этому сукину сыну деньги, - уже который раз попрекнул Громов жену.
- Боялась я, Кеша. Думала, придут с обыском, найдут - озлятся совсем на тебя и расстреляют. Два дня приходили, все перерыли. А я им спокойно говорила: нет денег и не было никогда.
- Тонка кишка у них расстреливать. Хуманисты они! Человеколюбы! В чистых перчатках хотят свою революцию делать!
Павловна все же приготовила нехитрое новогоднее угощение, накрыла стол, затеплила лампаду перед образами. Квартира была казенная, и иконы тоже были казенные. В лампаде горел вонючий нерпичий жир, запаха которого ни сам Громов, ни его жена не переносили. Но в этот торжественный канун 1920 года они все решили терпеть. Когда блики от свечей заиграли на запотевшей бутылке, Громов скосил глаза, крякнул и опустил ноги с кровати.
- Кешенька, родной, - запричитала Павловна. - Лежи ты, я все подам тебе в постель.
- Не хорони ты меня раньше времени! - отмахнулся Громов, усаживаясь прямо в исподнем за стол.
Он налил большую рюмку и с маху выпил. Пожевал кусок кетового балыка и спросил:
- Так и сказали, что в прорубь кинули?
- Зиновьевна говорит - только булькнул…
- Заставить бы его, гада, понырять в прорубь! - со злостью сказал Громов. - И его жену, суку червивую!
- Кеша! - простонала Евдокия Павловна. - Не будь таким неблагодарным. Стараниями Ивана Архипыча ты здесь… Отвел он расстрел от тебя, а потом научил, как сделать, чтобы вызволить тебя из шахты…
- За деньги такие как не постараться, - криво усмехнулся Громов.
Послышался стук в дверь. Павловна и глазом моргнуть не успела, как муж оказался в постели, натянул на голову простыню и застонал.
- Кто там? - с дрожью в голосе спросила Евдокия Павловна из сеней.
- Отворяй, Павловна, свои, - узнала она голос Бессекерского.
Запорошенные снегом, в сени вошли Струков и Бессекерский.
- С наступающим, Иннокентий Михайлович! - почтительно произнес Бессекерский, кланяясь.
Евдокия Павловна поставила еще две рюмки.
Первую рюмку гости и хозяева выпили молча. Так же молча закусили балыком.
Бессекерский принялся рассказывать о новых правилах торговли, введенных ревкомом.
- Ежели так будем торговать до весны, разоримся вчистую, - мрачно сказал он. - Весь кредит пошел псу под хвост: старые долги отменены. Устроили даже торжественное сожжение долговых книг и расписок на льду лимана. Митинговали. Кровопийцами нас называли, слово такое выдумали, язык сломаешь, будто эскимосское, - эксплуататорами называли всех нас и напрямик пальцем показывали.
Струков молчал. Он еще не верил, что снова в Анадыре. Надо же, не думал, что судьба так повернется. Ободрал Струков десны, животом стал маяться да жар появился. А как плюнул кровью на снег - Клещин испугался.
Сквозь усиливающийся вой пурги послышался стук в дверь. Все трое быстро переглянулись, Громов быстро юркнул в постель, сказав:
- Навестить меня пришли, болезного…
- А я-то как? - испуганно забормотал Струков, жалея, что, поддавшись уговорам Бессекерского, встал с постели, в пургу потащился к Громову.
- Выкручивайся! - рявкнул из-под простыни Громов.
Павловна открыла. Это был отец Михаил.
Настоятель ново-мариинской православной церкви уже был в своем обычном состоянии: легком подпитии, из которого, казалось, не выйдет до окончания своей жизни.
Вылезая из кровати, Громов укоризненно сказал:
- И что вас черти носят по ночам, да еще в пургу!
- Поздравить пришел, - низко поклонился отец Михаил. - Вас, Иннокентий Михайлович, да вашу супругу Евдокию Павловну, храни вас господь и помилуй!
- Молился бы лучше в церкви, - заметил Громов. - Где был твой бог, когда нас схватили большевики? Устроил нам красное рождество!
- Так ведь отстранен я, - плаксиво сказал отец Михаил.
- От церкви отстранили, что ли? - спросил Струков.
- От государства отстранен, - продолжал причитать отец Михаил.
- Ну, а что слышно оттуда, с материка? - спросил Громов.
- Ревкомовцы твердят, что Красная Армия движется к Иркутску, - сообщил Бессекерский. - Партизан красных развелось! Беспокоят японцев, американцев…
- А что - телеграммы были?
- Сам я не видел, - ответил Бессекерский. - Надо бы у Тренева спросить, он вхож в ревком, дружбу с ними водит.
- Ну, лиса, - погрозил кулаком Громов. - Мы еще до него доберемся! Булькнули… Я его булькну!
Последние слова были понятны только Евдокии Павловне, и поэтому гости недоуменно переглянулись.
- Что верно, то верно, Иван Архипыч оказался куда хитрее и осмотрительнее всех нас, - заметил Струков.
- Мне кажется, - заговорил Бессекерский, которого вино не брало и которого никто не видел пьяным, - не надо так строго относиться к Треневу. Он еще нам пригодится. Кое-что для нас и для вас лично, Иннокентий Михайлович, он уже сделал: много приложил стараний, чтобы отменить расстрел, придумал трудовую повинность… Если бы не Иван Архипыч, разве вы, Евдокия Павловна, решились бы пойти к Мандрикову?
- Боялась я идти к этому узурпатору, ноги не шли, - всхлипнула женщина.
- Скажешь Треневу, пусть выберет время и зайдет ко мне, - распорядился Громов, глядя на Бессекерского. - И пусть не виляет. Намекни ему - все знаем и все видим.
Глава третья
…Выехали 31 декабря… 1–2 января были далеко от Анадыря… 3 января разыгралась пурга. Поставили палатку… 4–5–6–7 января. Пришлось выжидать, и снова в пути… 8 января. Выехали рано. Доехали до чукчей и там ночевали… 9 января. Опять ночевали у чукчей. Выехали ночью, чтобы рано утром приехать на Белую… 10-го. Сегодня утром приехали в 6 часов на Белую. Явились к вахтеру, он оказался знакомым Галицкому. Мы оставляем его на службе под присмотром местного населения…
Из дневника А. Берзина
Ваня Куркутский громко кричал на собак, щелкая бичом, и даже ударил двух собак.
- Ты чего так торопишься, Ваня? - спросил Берзин своего каюра.
- Пурга нас догоняет, мольч, - ответил Ваня Куркутский. - Доспеет она нас - худо будет. Пурговать придется.
- А разве можно от пурги убежать?
- Мольч, от этой можно, - уверенно сказал Куркутский. - Она морская. По берегу идет, в тундру не лезет.
Август Берзин несколько раз вынимал карманные часы - время шло удивительно медленно, словно девятнадцатый год не хотел уступать место новому, двадцатому.
Незадолго до полуночи он велел остановить нарты и собраться вместе.
- Пошто? - спросил Куркутский.
- Новый год встретим, - ответил Берзин. - Двадцатый год наступает.
- И заодно полозья повойдаем, - деловито сказал каюр.
Собрались у нарты Вани Куркутского. Берзин достал флягу с вином, две жестяные кружки. Пили по очереди, и каждого Август поздравлял с наступлением Нового года. Торопливо выпив, каюры бежали к своим нартам и принимались войдать - наносить на полозья тонкий слой льда.
При первой же ночевке Берзин в полной мере оценил всю практичность чукотской зимней дорожной одежды.
Он проснулся в палатке раньше всех. Конечно, не тепло было, но он не чувствовал себя замерзшим. В своем домике к утру бывало куда холоднее, чем в двойной кухлянке в снегу: палатка защищала только от ветра.
Волтер дал в дорогу особо надежный примус, над которым колдовал несколько дней. И впрямь примус оказался отличным, и пока он шумел, растаивая для чая снег, в палатке становилось совсем тепло и с потолка начинало капать.
После первой ночевки, несмотря на ветер и снег, решили ехать.
- Догнала-таки нас пурга, - сказал Берзин Ване Куркутскому.
- Догнала, дикоплешая, - выругался каюр.
Снег был рыхл и глубок. Каюры и пассажиры шли, держась за нарту, но собаки часто останавливались и ложились, их поднимали ударами бича. Часа через два изнурительного пути Ваня Куркутский сказал:
- Оннак, мольч, станем… Все равно никакой езды! Мука одна.
Поставили палатку, а собак расположили кругом, чтобы было теплее. Берзин заметил: при сильном ветре становилось ощутимо теплее. Но вместе с теплом приходила сырость. Больше всего мокли рукавицы.
Сидя у горящего примуса, при свете стеариновой свечки, Берзин записывал события прошедших дней в походный дневник.
За стенами палатки каюры кормили собак, и сквозь вой ветра до слуха сидящих в палатке иногда доносились обрывки речи, рычание дерущихся из-за юколы собак.
За чаепитием разговорились. Один из каюров, Анемподист Парфентьев, вдруг обратился к Берзину:
- Пошто на тебя Биссекер суп имеет?
- Какой суп? - не понял Берзин.
- Слость и гнев, - пояснил Парфентьев. - Прямо трясся, когда говорил, чтобы бросить вас в пургу. Так прямо и сказал - как пурга дунет, оставьте их в палатке подальше от Анадыря. Пусть дохнут мерзляками. И посулил, агды возвернемся без вас, щедро наградить…
- Ну, а что же не уезжаете? - спокойно спросил Берзин.
- Как можно! - Парфентьев рассердился даже. - Вы же люди, хоть и большаки!
- Товарищ Парфентьев, нет у тебя еще классового сознания, - сказал ему Берзин.
- Нету, - согласился Парфентьев.
- Бессекерский и торговцы всегда будут иметь зуб на большевиков, потому что мы отобрали у них богатства и передали народу.
- Не усе, - перебил Парфентьев.
- Что не усе? - спросил Берзин.
- Усе в складах осталось, оннак… Думали, ожидали - раздача будет… Всем поровну, а ничего нету.
- Никакой раздачи не будет! - решительно ответил Берзин. - Все средства производства - сети, невода, катера, кунгасы - переходят в общественное пользование… И строго будет соблюдаться правило: кто не работает - тот не ест.
Четыре ночи провели в палатке путники. Под конец все друг другу надоели, особенно Парфентьев, притворявшийся дурачком, пока Галицкий не обругал его. Каюр обиделся и замолк. Его молчание тревожило Берзина, и он часто по ночам просыпался и зажигал спички, чтобы удостовериться, что все каюры на месте, в палатке.
Теперь жители стойбища почитали Теневиля хозяином, главой и оставляли ему для яранги самое возвышенное переднее место. Но Раулена ставила жилище на привычном месте, а оставшиеся жены покойного Армагиргина по привычке занимали место "переднедомного".
Когда надо было принять важное решение, Теневиль собирал стариков, лучших пастухов и спрашивал у них совета. Сначала выжидали, отмалчивались, но потом привыкли, осмелели. Дела в стаде шли неплохо. Теперь бы не дать оленям разбрестись в ненастье, удержать их у корма да от волков уберечь.
Теневиль пришел в ярангу, и Раулена подала ему гнутый отросток оленьего рога - тивичгын, снеговыбивалку.
Очищая кухлянку от налипшего снега, он рассказывал жене:
- Метет еще сильно, но проблески уже есть. Пурга тоже устает. Вон уже пятый день беснуется, надо и отдохнуть.
- Эль-Эль шаманил всю ночь, - сообщила Раулена.
- Это он хорошо делает. Вчера пали три оленя, - вздохнул Теневиль, подумав, что шаману не мешало бы раньше взяться за свой бубен.
Пока Раулена готовила еду, Теневиль играл с сыном, а потом достал заветную тетрадку, купленную в Ново-Мариинске, и углубился в свои записи.
Раулена изредка посматривала на него и думала: "Стал эрмэчином, почти хозяином стада, пора бы бросить детскую забаву, а нет - продолжает чертить, выдумывает новые значки, да и меня не забывает учить".
Теневиль огрызком карандаша что-то начертил и спрятал тетрадку в укромное место.
Весь день Теневиль чинил нарту. Среди ночи проснулся от наступившей тишины. Пурга кончилась. Обрадованный этим, он крепко заснул.
- Нарты едут! - будила его Раулена.
Эти путники могли быть только с Ново-Мариинского поста. Только оттуда. Но зачем их так много? Похоже, что на каждой нарте по два человека. Видать, тангитаны едут…
Сердце сжалось у Теневиля от дурных предчувствий: может, старый Армагиргин был прав?
Когда первая нарта приблизилась, Теневиль узнал в каюре Ваню Куркутского. От сердца немного отлегло, когда тот как-то весело и громко крикнул:
- Какомэй, мольч, Теневиль!
Еще одно знакомое лицо - со второй нарты поднялся родич Вани Куркутского Михаил Куркутский.
Тем временем с нарты Вани Куркутского поднялся незнакомый Теневилю тангитан, подошел и крепко пожал руку, сказав при этом:
- Здравствуйте, товарищ!
- А где старик-то? - спросил Ваня Куркутский. - Пошто не стретил гостей?
- Он в вечности, - ответил Теневиль.
- Какомэй! - горестно воскликнул Ваня Куркутский. - Доспел-таки? Помер-то старик! Ушел сквозь облака, по ейным понятиям. Теперь обитает при северном сиянии. Как он умер-то? - спросил по-чукотски.
Теневиль коротко рассказал все.
- Своею смертию от старости помер, - сообщил Ваня Куркутский остальным. - А кто теперь эрмэчин?
- Все сообща, - ответил Теневиль и предложил: - Давайте сначала распряжем собак, посадим на цепь, чтобы к оленям не убежали. Поедим горячего.
- И то верно! - отозвался Ваня Куркутский. - Намерзлись мы, в палатке матерчатой ночевали пять дней в пургу.
Берзин вошел в чоттагин кочевой яранги и почувствовал, что здесь совсем не так, как в жилище Тымнэро в Анадыре. Не было прочного устоявшегося запаха тюленьего жира и псины. Воздух был свежий, нагретый ярко пылающим костром. Женщина тихо произнесла:
- Еттык.
Маленький мальчишка высунулся из полога и с любопытством уставился острыми глазенками на приезжих.
- Значит, вы говорите, что стадо теперь общее? - спросил через учителя Берзин.
Теневиль кивнул.
- Но есть кто-то главный в стойбище?
- Армагиргин передал мне, уходя сквозь облака, и стадо и судьбу людей, - ответил Теневиль. - И люди просили меня быть главой стойбища, но олени принадлежат всем.
- Выходит, вы нас опередили, - усмехнулся Берзин. - А тут ничего удивительного нет. Идея общего владения богатством, стадами, заводами, землями живет в недрах человеческого сознания вечно, особенно у неимущих. В том и мудрость Ленина, что он извлек эту идею и создал из нее науку революции. Переведи это товарищу оленеводу, - попросил Берзин Михаила Куркутского.
Учитель замялся.
- Трудно это переводить…
- Ну, хотя бы в общих чертах.
Михаил Куркутский попытался, но Теневиль понял одно: приезжие одобряют его действия. На душе стало легче, а тут еще приспела с деревянным корытцем, наполненным свежим оленьим мясом, Раулена.
Гости принялись за еду.
Некоторое время в чоттагине слышалось только чавканье, хруст разгрызаемых костей. Подошли каюры, присоединились к трапезе. В чоттагине было холодно, но понемногу, по мере того как люди насыщались, становилось теплее. Раулена подала в чашках горячий олений бульон, с огорчением сказала:
- Чаем не можем угостить - нету его у нас уже с год. Сами соскучились по нему.
Ваня Куркутский быстро поднялся и, выходя из яранги, весело сказал хозяйке:
- Ставь большой чайник! Заварка у нас есть.
За чаепитием Михаил Куркутский рассказал о переменах в центре Чукотского уезда, о советской власти.
Теневиль слушал и не верил своим ушам. Неужели это и впрямь могло случиться?
- Милюнэ научилась писать и читать по-тангитански, - сообщил в заключение Михаил Куркутский.
- Какомэй! - только и могли произнести изумленные Раулена и Теневиль.
Большой сход стойбища Теневиля собрали в старой яранге Армагиргина.
- Товарищи! - начал Берзин и подождал, пока Михаил Куркутский произнес уже ставшее знакомым "тумгытури". "Надо бы в следующий раз самому произнести это слово - "тумгытури", - подумал Август и продолжал: - Заря новой жизни взошла над Чукоткой. Советская власть установилась в Анадыре. Власть перешла к тем, кто работает, кто пасет стада, добывает уголь, кто охотится. Что такое советская власть? Это власть народа. Она идет от мудрости всех людей. Советская власть сегодня - главная власть на всем протяжении от Петрограда до Дальнего Востока. Нас послал ревком, чтобы помочь вам избрать новую, справедливую форму правления… Товарищи, у кого какие будут предложения в состав нового Совета?
Поднялся старый пастух Номо. Опершись на гнутый отросток оленьего рога, используемого как снеговыбивалка, он начал медленно:
- Мы рады, что наступило время новой жизни на всей земле, где живут люди… Такое мы слышали только в древних сказаниях как несбыточное, невозможное. И вот оно случилось. Значит, не одни мы думали об этом! Когда нам сказал наш Теневиль, что стадо будет общее, мы поначалу не поверили ему… Ты, Теневиль, не обижайся. Наверное, он чуял, что жизнь идет к этому… У нас нет другого человека, который мог бы быть во главе новой власти, кроме Теневиля…
- Кэйвэ! Кэйвэ! - раздались одобрительные голоса.
Берзин повернулся к Теневилю и сильно сжал его правую руку в своем кулаке.
- Ну вот - ты теперь законно избранный председатель кочевого Совета!
Разглядывая кухлянку Берзина, Раулена сказала:
- Похоже, что Милюнэ шила.
Берзин подтвердил ее догадку, и она так обрадовалась, будто письмо получила от подруги.
- Покажи нам, как ты пишешь, - попросил Теневиля Михаил Куркутский.
- Отчего не показать, - с готовностью ответил Теневиль и полез в кладовку.