- Они вовсе не поровну делят, - ответил Каширин. - Я-то знаю, жил в Уэлене. Гэмалькоту, значит, как владельцу вельбота - весь китовый ус, а с добытого моржа - клыки. Надо людей на сход звать да разобраться в делах комитета.
Его разбудил Волтер.
Всегда спокойный и невозмутимый, Аренс был крайне взволнован и говорил быстро, путая русские и английские слова: что-то случилось с Тымнэро.
Летний анадырский ледяной дождь хлестал по лицу. Желто отсвечивали лужи, а тундру, на которой стояли чукотские яранги, совсем развезло, и в раскисшей жиже тонули сапоги.
Еще издали Каширин услышал какие-то звуки из яранги. Он остановился и прислушался.
Голос поющего то прорывался сквозь шум дождя, то его гасили глухие удары кожаного бубна. В Ново-Мариинске, насколько знал Каширин, шамана не было. Может, приехал из тундры?
В чоттагине сгустилась полутьма. Свет пасмурного дождливого дня едва проникал. Трудно было понять, откуда идет пение и удары шаманского бубна. Приглядевшись, Каширин заметил на своем обычном месте возле очага Тынатваль. Она держала на руках старшую и качала ее, убаюкивая.
А камлание шло в пологе, за опущенным меховым занавесом.
Каширин стоял в полутемном чоттагине, не зная, что делать. Он понимал, что негоже грубо вторгаться в священное дело, но и уйти не мог.
Тынатваль, казалось, и не заметила прихода Каширина. Она слушала пение мужа и изредка как бы откликалась, подавала голос.
В чоттагине не было ни одной собаки. Они разбрелись в поисках еды по берегу лимана, по тундре, у стоячих ржавых озер. В общем-то, так случалось в каждой яранге, в каждой семье, где была ездовая упряжка. Но всегда оставалась любимая собака, щенята или брюхатая сука… А тут - пусто, как в тундре.
Пронзительный, быстро потухший стон поколебал меховую занавесь полога, умчался через открытое дымовое отверстие в серое, сочащееся холодным дождем низкое небо.
Тынатваль вздрогнула. Она обернулась к пологу и застыла в напряженном ожидании. Олений мех откинулся, в чоттагин вывалился обнаженный по пояс Тымнэро. Открыв потухшие глаза, он увидел Каширина и осипшим голосом произнес:
- Он ушел…
Женщина запричитала, забилась в истерике, разметая остывший пепел костра.
- Кто ушел? - тихо спросил Каширин.
- Мой сын ушел сквозь облака, - внятно, но как-то бесцветно и покорно произнес Тымнэро. - Навсегда…
Он опустился рядом с Кашириным и вздохнул, как после тяжкой и долгой работы.
- Теперь ему хорошо, - твердеющим голосом сказал Тымнэро. - Он теперь больше не страдает.
- Умер что ли? - со стоном спросил Каширин.
Тымнэро кивнул и уточнил:
- Ушел сквозь облака…
Горечь и гнев захлестнули сердце Каширина. Он обхватил мощными большими руками Тымнэро, прижал лицо к его разгоряченному худому телу и зарыдал как-то обрывками, глухо.
- Ты не плачь, Кассира, - утешал его Тымнэро. - Не жалей моего сына. Ему там хорошо. Не плачь, Кассира, не жалей моего сына… - Тымнэро гладил его по голове неумелой заскорузлой ладонью. - Не плачь… Он, наверное, найдет то, что ты ищешь на земле. Мир без слез, без голода, без несправедливости… Хорошо, что он идет туда молодым.
Каширин всхлипнул и оторвал лицо от плеча Тымнэро.
- Нет, друг мой! - крикнул он. - Нет!
Тымнэро испугался и отодвинулся от него.
- Нет! - продолжал Каширин. - Лучший мир здесь, на нашей грешной земле! И мы его добудем, своими руками. Понимаешь - на земле, тут, в этой яранге, далеко в тундре, на Чукотке, Камчатке, во всей нашей большой России!.. Да доколе человек ни за что будет помирать, когда у иного брюхо лопается от сытости?
Испуганная его гневом, Тынатваль поднялась с земляного пола, прижимая к себе второго ребенка, и принялась приглаживать свои спутанные, присыпанные пеплом волосы.
Дождь перестал, и с верховьев реки над Ново-Мариинском открылось светлое, чистое небо. Вместе с отливом уходили тяжелые, пропитанные влагой тучи.
Аренс Волтер и Каширин вошли в здание уездного правления.
Желтухин вопросительно поднял голову.
- Требуем общего схода, - сказал Каширин.
- Нужды в этом нет, - сухо ответил Желтухин.
- Ежели комитет не соберет схода, то соберем его мы, - пригрозил Каширин.
- Кто это - вы?
- Я, Аренс Волтер, рабочие угольных копей, рыбаки, каюры, моряки… Народу в нашем Ново-Мариинске предостаточно, - стараясь говорить спокойно, заявил Каширин.
Внимательно оглядев возбужденного Каширина и стоящего за ним невозмутимого Волтера, Желтухин неопределенно протянул:
- Согласовать бы надо…
- Нечего согласовывать! - ответил Каширин. - Досогласовывались до того, что детишки мрут! Зовите народ, будем говорить!
Печаль сближает людей в молчаливом выражении сочувствия.
Тымнэро готовил своего сына, надежду на лучшую жизнь, в путь сквозь облака. Тынатваль шила из лоскутков погребальную одежду, стараясь, чтобы сын достойно предстал перед теми, кто ушел раньше.
Тихо вошла в чоттагин Милюнэ с привычным узелком тайком собранных объедков и молча присоединилась к Тынатваль.
Тымнэро отдавал последний долг уходящему сквозь облака, совершая обряд вопрошения. Смерть в чукотских семьях была так часта, что каждому известно, что надо делать. Взяв у жены палку для выделки шкур, Тымнэро угнездил один конец под голову покойника, а второй положил себе на колени, соорудив таким образом нечто вроде рычага. Он мысленно спрашивал сына и, прислушиваясь, тихонько пытался приподнять его голову. Если голова поднималась легко, то это означало утвердительный ответ, а если нет - покойный не соглашался. Вопросы были простые, как проста была жизнь мальчика. Он "пожелал" взять с собой небольшой кусок сахара, треснутое фарфоровое блюдце, из которого пил чай, кожаную пращу и острогу.
Сквозь тонкий меховой полог до Тымнэро иногда доходили женские голоса, редкий всхлип Тынатваль, приглушенный голос Милюнэ.
Тымнэро выполз в чоттагин и увидел Ваню Куркутского. Чуванец пришел разделить горе. И как это водилось среди чуванцев, эскимосов и других жителей чукотской земли, он ничего не сказал о случившемся, только заметил, что погода улучшается и уже солнце начинает выглядывать из-за туч. Это означало, что дорога уходящего сквозь облака ничем не омрачена и его путь оберегают высшие силы.
- Ты послушай, Тымнэро, что сейчас было в комитете, - принялся рассказывать Куркутский. - Похоже, что с властью трясучка. Кассира арестовал Царегородцева, Оноприенко и посадил в сумеречный дом. Сказано - до парохода. С пароходом он их отвезет в Петропавловск, а может, оттуда в главный сумеречный дом, где сидит сам Солнечный владыка и его приближенные. Пущай, говорит Кассира, оне там вместе сидят и не притесняют народы…
Куркутский с благодарным кивком принял из рук почерневшей от горя Тынатваль чашку горячей воды вместо чая и продолжал, обращаясь к Милюнэ:
- Твой-то хозяин, Тренев Ванька, возьми да и поддержи Кассиру и Волтера. Иначе им вдвоем ни за что не одолеть Желтухина… Вона какие дела-то среди тангитанов случились…
Сумеречный дом… Дом как дом. Внешне он выглядел даже получше некоторых анадырских домишек, во всяком случае с ярангой его не сравнить. Окошечки крохотные, как и у всех, но еще забраны частой железной решеткой. Дверь в том доме была кованым железом перехвачена. В сумеречный дом помещали убийц, воров… Правда, в тихом Ново-Мариинске такие люди объявлялись нечасто, но будучи единственной тюрьмой на всем протяжении Чукотского уезда, анадырский сумеречный дом к прибытию парохода обычно содержал несколько человек.
Светлым вечером Тымнэро нес покойного сына на гору, откуда открывались дали, весь Анадырский лиман с его разветвлениями, земляные берега и уходящая к дальним горам тундра. Отец нес сына в ноше за спиной, будто шел к оленьему стаду за высокие мачты. На радиостанции, низко склонив голову, слушал занебесный разговор радист Асаевич. И подумалось опустошенному горем отцу: а не говорят ли там, за облаками, этим птичьим языком, тонким и пронзительным, не знающим преград?
Тымнэро поднялся на вершину сопки и остановился. Снял свою печальную ношу и осторожно опустил на мягкий, нетронутый мох, еще хранящий тепло дневного солнца.
Посидел, бездумно глядя на Анадырский лиман, на бесконечный простор залива за островом Алюмка.
Вытащил нож и аккуратно разрезал одежду мальчика, обнажая его высохшее, словно сушеная рыба юкола, тело.
Тымнэро все делал аккуратно, невольно растягивая время последнего пребывания с сыном.
Вроде бы все сделано, Тымнэро еще осмотрел обнаженное, такое беззащитное под этим огромным небом тельце.
На горизонте темнел дым - пароход входил в Анадырский лиман.
Каширин, прощаясь с Тымнэро, сказал:
- Я скоро вернусь… Знай и помни об этом - я скоро вернусь. Если не я, кто же еще должен вернуться? Мы выведем тебя и твоих родичей к свету… Вот вспомнишь меня… Понял?
Он надеялся скоро вернуться в Ново-Мариинск, но этому не суждено было свершиться. Каширин уехал навсегда с Чукотки.
Часть вторая
Глава первая
Известие о Великой Октябрьской социалистической революции радиотелеграф принес на Северо-Восток (в Петропавловск) 26 октября 1917 года. Через несколько дней оно было передано Анадырскому уездному комитету, однако в искаженном виде. Большевики объявлялись в нем узурпаторами, захватившими власть в Петрограде против воли народа.
В Анадырь это известие никаких изменений не принесло. У власти по-прежнему оставался буржуазный комитет… Ни революционных организаций, ни коммунистов здесь не было, поэтому организовать трудящихся на борьбу за власть Советов было некому.
"Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней". Новосибирск, "Наука", Сибирское отделение, 1974.
Агриппина Зиновьевна устала от всего - от вечной слежки за мужем, чтобы, не дай бог, не оказался один на один с Милюнэ, от холодов, нагрянувших в эту осень с таким снегом, что побелело все враз, от неопределенности положения нынешнего и будущего.
Она сидела перед зеркалом в выцветшем китайском халате с желтыми драконами и рассматривала свое помятое после сна лицо. За окнами выла первая в этом году пурга. Агриппина Зиновьевна зябко поводила плечами, ежилась от холода и с тоской вспоминала городские улицы Петербурга, Гостиный двор, где она служила в модном дамском заведении мадам Тимофеевой.
Она встретила Ваню Тренева в кондитерской на Невском. Одет он был странно - студент не студент и не чиновник. При знакомстве выяснилось, что он служащий петербургской таможни и бывший студент университета, изгнанный, как он сам сказал, "за вольнодумство". Сначала Тренев решил, что девушка учится на Бестужевских женских курсах на Десятой линии Васильевского острова, но первые же слова, произнесенные ею, убедили Тренева, что Груша и близко не подходила к науке.
Они потянулись друг к другу, эти два, по существу, одиноких человека, неожиданно нашедших друг друга в огромном сыром городе. Сочетались гражданским браком, и Агриппина Зиновьевна не настаивала на венчании, ибо в то время еще уважала "вольнодумство" мужа. Оно состояло в том, что по вечерам, просматривая газеты, Тренев во весь голос ругал царя, все его окружение, совет министров, социалистов и все политические партии. Грушенька слушала с раскрытым ртом, обмирая, кидаясь к окну, чтобы плотнее задернуть занавески, запирая побыстрее дверь, чтобы ненароком не заглянула квартирная хозяйка…
Сейчас бы в салон мадам Тимофеевой… Разгладить эти морщинки, вернуть лицу былую свежесть и румяность…
Как-то Тренев встретил на набережной старого университетского товарища. Он носил форму горного департамента и закружил голову другу рассказами о несметных богатствах Камчатки и Чукотки.
- А осенью можно уезжать в Калифорнию и до весны жрать апельсины и лимоны, - смачно говорил гость. - Дикарь там непуганый и все задарма отдает - и меха, и моржовый зуб…
"Задаром меха"… - Эти слова запали в душу Грушеньки. Всю ту ночь она не сомкнула глаз, а утром объявила своему растерявшемуся мужу, что надо ехать.
- Ты представь себе только, - соблазняла Агриппина Зиновьевна мужа, - кругом голые дикари, а ты в мехах…
- Тамошний дикарь голый не может, - заметил Тренев. - Там страшная холодина.
Вскоре Таможенное ведомство вознамерилось послать группу ревизоров во Владивосток. Охотников ехать в такую даль оказалось немного, и начальство было весьма радо, когда Тренев сам вызвался войти в состав комиссии.
Во Владивостоке Тренев подал прошение - уволить его. Набрал товара и на попутном пароходе отбыл в Ново-Мариинск, столицу Чукотского уезда.
Здесь его ожидало большое разочарование: таких, как он, "коммерсантов" оказалось порядочно и дикарь хорошо разбирался в товарах и пушнину даром отдавать не собирался.
Слов нет, теперь мехов у Агриппины Зиновьевны было вдоволь. Да и деньжат поднакопили, однако не так много, чтобы кататься каждую зиму за апельсинами в Калифорнию…
Вчера сидели допоздна у Бессекерского, пили настойку на морошке, ароматную, одуряющую, ели строганину из нежнейшей озерной рыбы и опять говорили, говорили, говорили. Бессекерский все призывал вооружаться, запасаться патронами, сделать каждый дом настоящей крепостью.
- Кого боишься? - мрачно спросил его захмелевший Желтухин. - Каширин уехал, мутит воду где-нибудь на Второй речке во Владивостоке.
- А скорее всего, сидит в тюрьме, - добавил Грушецкий. - Никак не могу взять в толк, неужто в России нет здравомыслящих людей для наведения порядка?
- А может, уже нашлись? - отозвался Тренев. - Что мы здесь знаем, в Ново-Мариинске?
- Теперь принято говорить - в Анадыре, - заметил Станчиковский.
- Пусть будет в Анадыре, - махнул рукой Тренев.
- А зря! - вдруг рявкнул Желтухин, и яркое пламя в тридцатилинейной керосиновой лампе подпрыгнуло. - Я говорю, зря вы думаете, что с отъездом Каширина здесь никого не осталось… Норвежец мне что-то не нравится. И чего он тут сидит, на Чукотке, что ему тут надо на исконно русской земле? Мишин, есть у него вид на жительство? - обратился он к бывшему чиновнику полицейского управления.
- Так здесь, на Чукотке, нет черты оседлости, - усмехнулся Тренев.
- А ты, Тренев, не юли, - погрозил грязным пальцем Желтухин.
- Господа, господа! - Бессекерский заволновался, чуя назревающий скандал.
- Что же ты не поправляешь? - продолжал наседать на Тренева Желтухин. - Ведь не господа, а граждане, не правда ли? Или еще - товарищи?
Агриппина Зиновьевна, встревоженная, вступилась за мужа, строго прикрикнув на Желтухина:
- Ты что, пьяная рожа? Думаешь, если тебя поставили во главе комитета, так ты уже все можешь?
Желтухин, не ожидавший такого поворота, замолчал, ошарашенно глядя на Агриппину Зиновьевну.
Кто-то, молча наблюдавший ссору, проронил:
- Ну и баба…
Агриппина Зиновьевна, бросив на ходу мужу: "Пошли", направилась в сени одеваться.
Милюнэ сидела на кухне, прислушиваясь к грохоту пурги. Заслонка в печной трубе позвякивала, и пламя в трубе гудело ровно и надежно. Самовар уже был готов, испечены утренние лепешки, а приказа от хозяйки все не было, хотя по голосам было слышно, что они встали. Милюнэ прислушалась.
Кто-то колотил во входную дверь.
Милюнэ вышла в тамбур, откинула деревянную щеколду с двери и впустила в сени запорошенного снегом человека. Она помогла ему отряхнуться и узнала Асаевича.
- Хозяева встали?
- Встали.
Асаевич прошел на кухню, там еще топнул несколько раз, чтобы стряхнуть с торбасов последние снежинки, и деликатно постучался в тонкую дверь, отделявшую спальню от кухни.
- Кто там, Машенька? - спросила Агриппина Зиновьевна.
- Это я, Асаевич.
- Ой, извините, я еще не одета, - жеманно произнесла Агриппина Зиновьевна, но вскоре широко открыла дверь и впустила радиста.
Милюнэ все было слышно, как если бы она находилась там же.
- Не знаю, как и быть, - дрожащим голосом сообщал Асаевич. - Вот две телеграммы. Одна послана из Петрограда новым правительством и подписана - Ленин…
- Ленин? - переспросил Тренев.
- Похоже, так, - ответил Асаевич. - Ленин - странно звучит… Фамилия какая-то мягкая… И это название партии - большевики. Не большаки, не великаны - а большевики. А вот тут телеграмма из Петропавловска. В первой телеграмме говорится о власти каких-то рабочих, крестьянских депутатов, о Всероссийском съезде Советов, а во второй…
Тренев читал вполголоса для Агриппины Зиновьевны:
- "…Высшим носителем правительственной власти в области является областной комиссар, а на местах - уездные комиссары, утвержденные Временным правительством… Органом общественного управления в Петропавловске остается Городская дума, впредь, до образования земства. Камчатский областной комитет несет обязанности земской управы и в лице своем заменяет Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а на местах - волостные и сельские комитеты. Всякие посягательства с чьей бы то ни было стороны на эти органы власти будут искореняться самым решительным образом".
- Гражданин Асаевич! - услышала Милюнэ твердый голос Тренева. - Вам надлежит доставить обе эти телеграммы по назначению.
- Это куда же? - спросил Асаевич.
- В комитет, - сухо ответил Тренев. - Нехорошо получается, гражданин радист… Адресом ошиблись.
Испуганный, растерянный Асаевич пробежал мимо Милюнэ и выскочил в пургу, в крутящуюся снежную метель.
Тренев выглянул на кухню, увидел Милюнэ, занятую своими делами, и приказал:
- Подавай завтрак, Маша!
За завтраком супруги живо обсуждали обе телеграммы.
- Я слышал о большевиках, - признался жене Тренев. - Еще в пятом году, помнишь, в Петербурге? Это они там всю кашу заварили. Я-то грешным делом думал, что Ленин навсегда осел за границей и наукой занялся… А вот объявился… Надо же.
Тренев помолчал, наморщил высокий с далекими залысинами лоб, что свидетельствовало об упорной работе мысли.
- Представь себе, Груша, какие дела творятся в Питере, если даже такие, как большевики, хватают власть… Нда… Черт знает, может, мы прогадали, что поехали сюда.
Желтухин разглаживал телеграммы на столе и дул на руки, чтобы согреть пальцы. Дом не топили, и холодина была такая, что никто даже шапок не снимал.
В комнату набилось полно народу, и вскоре с потолка закапало.
- Граждане, - заговорил Желтухин, - нами получены две телеграммы. Сейчас я вам прочитаю сначала ту, что из Петропавловска, а потом - из Петрограда.
Слушали молча.
- Переворотов вроде бы много, а все по-прежнему, - заметил рыбак Ермачков - без него и сегодня не обошлось.